стальные смотрели на молочно-белое небо, в пол,  только
не на меня. Наконец красивое лицо Пембрука, одного из молодых, горячих и
неотесанных, вспыхнуло, и он выпалил:
   -  Лорд  Эссекс  и  сэр  Кристофер  Блант  повздорили  из-за   Вашего
Величества и решили рассудить спор поединком. Они сошлись  на  заре,  на
лугу возле реки...
   - О, Господи, нет!
   Саутгемптон улыбнулся кривой кошачьей усмешкой:
   - Оба живы, Ваше Величество. Но...
   Он выдержал томительную паузу. Я поборола минутный гнев:
   - Что но", сэр? Говорите.
   - Милорд Эссекс ранен...
   - Ранен?! - В ужасе я ударила Хансдона по руке. -  Пошлите  за  моими
врачами, сейчас же, немедленно, позовите доктора Лопеса!
   - Не надо, не надо! - успокоил Хансдон. -  Рана  неглубокая,  с  ними
были цирюльники, они сейчас ей занимаются.
   - Неглубокая?
   Ему неглубокая - мне глубокая...
   Саутгемптон снова вроде бы ухмыльнулся  -  или  просто  лицо  у  него
такое? - и провел ладонью по мясистой стороне бедра вверх.
   - Сюда, в пах, - ехидно заметил он. - И, я полагаю,  рана  мучит  его
меньше, чем уязвленная гордость,  поскольку  победа  осталась  за  сэром
Китом - тот только отделался царапинами.
   Я почувствовала облегчение и гнев одновременно.
   - Клянусь Богом, он знает, что при нашем  дворе  строжайше  запрещены
драки и дуэли! В отцовские времена за такое руки рубили! Как  посмел  он
вызвать Бланта? Давно пора было кому-нибудь сбить с него спесь и поучить
хорошим манерам! - Я повернулась к Хансдону:
   - Какая муха его укусила? Почему он полез в драку?
   Хансдон вздохнул:
   - Потому что Ваше Величество отметили Кита  Бланта  после  турнира  -
послали ему свою золотую с красной  инкрустацией  шахматную  фигурку,  и
милорд объявил, что никакому мерзавцу" не достанется его королева"...
   Что на это сказать?
   Когда надо было сбить с него спесь, я принимала ее за любовь.  И  мне
нравилось.
   Однако отлично известно: когда  мужчины  дерутся  из-за  женщины,  им
нужна не женщина, а драка.  А  человек,  который  подрался  с  ближайшим
другом, каким был моему лорду Блант, не пощадит никого.
   Господи, попадись он мне в ту минуту, я бы отхлестала его по щекам за
то,  что  так  глупо,  по-детски  рисковал  жизнью!   Однако   он,   как
необъезженный жеребенок, все делал по-своему.
   А делать по-своему для него значило воевать.
   Не во Франции, так в Испании. Испания!" - был теперь его боевой клич;
он оправился от раны и теперь требовал отправить его на войну.
   А вокруг него собрались все молодые ястребы, те,  кто,  подобно  ему,
рвался отыскать славу или смерть в пушечном жерле. Эссекс как  их  вожак
сам принялся искать достойный повод взяться за меч и, разумеется, нашел.
   - Привечайте дона Антонио,  мадам,  оказывайте  ему  расположение,  -
убеждал он. - Его превосходительство  -  вот  тот,  кто  нам  нужен,  мы
потребуем от Испании восстановления его законных прав.
   Дон Антонио. Да.  Можно  было  догадаться,  что  два  таких  искателя
приключений споются. У меня самой не было времени на дона Антонио  -  по
правде говоря, я избегала встречаться с коротышкой-португальцем, который
вечно терся возле двора, отказывалась его принимать.  Филипп  вторгся  в
его пределы, отнял страну и трон, все верно. Однако я была так же далека
от мысли ввязываться в чужие войны и  свары,  как  от  полета  на  Луну.
Верно, что Филипп ввел в завоеванной Португалии свою жуткую  Инквизицию,
чем вынудил бежать многих честных людей, евреев и христиан, в том  числе
и моего нынешнего лейб-медика доктора Лопеса. Однако мне вполне  хватало
борьбы с местными католиками. Не хватало только  вести  войну  в  тысяче
миль от дома!
   Нет, дону Антонио я не  помощница.  Юному  Кемберленду,  воспитаннику
старого графа Бедфорда, а значит, человеку надежному, я сказала, что мне
не нравятся пышные усы португальца. Они и впрямь были нелепы  и  ужасны,
но я гораздо больше боялась возможных осложнений с Испанией. Не стану же
я рисковать жизнями своих англичан, чтобы впутываться  в  чужие  дела  и
тягаться с Филиппом в ею собственных пределах!
   Однако для моего лорда дон  Антонио  был  героем  рыцарского  романа,
несправедливо обиженным, которого  мы  должны  восстановить  в  законных
правах.
 
*** 
 
   С тем же жаром, с каким мой лорд ратовал за войну,  Берли  и  Роберт,
старый кузен Ноллис и лорд-адмирал Говард призывали к миру.
   - Я докажу вам всю мерзость Испании, - клялся и божился мой лорд.
   Сцены,  разыгрывающиеся  при  нашем  дворе,  все  больше   напоминали
сражения времен Армады. Жаль  моих  надежд  сделать  из  него  разумного
советника - он не слушал ничьих мнений, кроме своего. Все  чаще  и  чаще
мой лорд вскакивал из-за стола - вещь прежде неслыханная  -  и,  подобно
Ахиллу, удалялся с поля боя в свою палатку.
   И, как Ахилла при осаде  Трои,  его  приходилось  выманивать  щедрыми
подношениями...
   ...которые шли и шли  от  меня  -  и  расставалась  я,  не  только  с
деньгами...
   После того как он  особенно  сильно  вспылил,  мне  пришлось  пустить
кровь. Когда блестящая карминная  струйка  замутила  воду  в  стеклянном
тазу,  я  поняла,   что   исхожу   кровью   сердца   ради   него,   ради
возлюбленного-пеликана,  который  вытянет  из  меня  любовь,  жизнь   до
последней капли.
   - Вашему Величеству дурно?
   - Нет, доктор, нет - давите дальше!..
 
*** 
 
   А она все продолжалась, наша любовная песнь, наша трагикомедия.
   - Ваше Величество дозволит...
   - Мадам, мне надо...
   - Ваша милость не может отказать...
   Он окреп, расцвел от моей любви, требования звучали все чаще.
   - Желания лорда Эссекса написаны  у  него  на  лбу,  -  сухо  заметил
Роберт. - Всем видно, кому он благоволит.
   - Я благоволю всякому, кто служит Ее Величеству как мужчина, а не как
евнух! - сердито отвечал мой лорд. - Мужчинам, которые  доказывают,  что
нам надо воевать с Испанией!
   - Как милорду угодно.
   Если кто-нибудь и подставлял ближнему левую щеку, так это мой Пигмей,
как  звала  я  про  себя  Роберта.  Любезный,  бодрый,  даже  веселый  в
бесконечных  придворных  передрягах,  он,  помимо  своих   обязанностей,
исполнял теперь и немалую долю опювских. На  требования  моего  лорда  у
него всегда находился благожелательный ответ. Однако это не меняло дела.
   - Сэр Роберт и его отец терпеть меня не могут! - утверждал мой  лорд.
- Но они еще увидят, что я умею воевать не только в  совете!  Мне  нужны
свои люди в правительстве, люди,  которым  я  могу  доверять.  Я  должен
получить пост генерал-адвоката для Фрэнсиса Бэкона и должность  для  его
брата Энтони, моего ближайшего советника, у него целый штат  лазутчиков,
он знает подноготную всех наших врагов...
   - Гром и молния! Нечего мне указывать и тыкать в лицо  этим  Бэконом.
Ваш Фрэнсис мне ни к  чему,  и  враги  эти  существуют  только  в  вашем
воображении! Королевство живет в мире,  подданные  меня  любят,  мне  не
грозит никакая опасность!
   Агатовый блеск в его глазах потух, он посмотрел на меня  без  всякого
выражения и сказал тихо:
   - Мадам, скоро вы убедитесь в обратном.
   В то лето мы далеко не уехали - не то что в прежние дни, когда  я  ни
за  что  почитала  добраться,  скажем,  до  Нортгемптоншира.  Теперь   я
держалась ближе к Лондону, но  по-прежнему  не  давала  поводов  думать,
будто не могу сидеть  на  лошади  или  весь  день  напролет  трястись  в
дорожном паланкине. Впрочем, худые новости доберутся  всюду  и  быстрее,
чем следовало бы. Так что мы оказались в  Теобалдсе,  поместье  Берли  в
Герфордшире, которое я всегда любила.
   Берли знал, как мне угодить! Каждый камень в его доме  укладывался  с
мыслью сделать мне приятное, каждое крыло пристраивалось из  соображений
моего удобства. Для меня каменщики соорудили в центральном дворе Зеленую
галерею, где я могла расхаживать перед написанной во  всю  стену  картой
Англии, в Фонтанной галерее после  всех  английских  королей  и  королев
стоял мой мраморный бюст, а Большая галерея была столь просторна, что  я
могла идти по ней со всем двором,  наехавшими  погостить  послами  и  их
свитой. Мне нравились высокие арки, башенки, нравился и  здешний  теплый
прием.
   И этот приезд ничем не отличался от предыдущих - поначалу.
 
   Свет-королева, мы тебя встречаем.
   С радостным сердцем тебя привечаем...
 
   Меня встречала толпа детей в зеленых туниках, с венками на  голове  -
они пели прелестные песенки, играли на свирелях, прыгали вокруг коней  и
радостно сообщали, как их хозяин счастлив меня  принимать.  После  обеда
Берли удалился, сославшись на возраст и усталость, но когда Роберт повел
меня по цветникам мимо журчащих фонтанов,  мраморных  статуй  и  липовых
аллей, Берли выглянул из летнего домика, одетый отшельником, со  свечой,
книгой и колоколом, и сообщил, что удаляется от мира,  а  посему  просит
меня о милости - передать должность его сыну.
   - Нет-нет, милорд! - Я от души хохотала над его проделкой. - Не  могу
отправить вас на покой, вы мне слишком нужны! И зачем мне вас отпускать,
если сейчас у меня два Сесила по цене одного.
   Берли горестно улыбнулся, но я видела, что он явно  польщен.  И,  что
радостно, он снова был на ногах, носили его  только  тогда,  когда  надо
было переходить из здания в здание.
   В тот вечер в Большом зале мне прислуживали по  высшему  королевскому
разряду: сперва мои телохранители в геральдических плащах алого  атласа,
со златоткаными королевскими гербами на груди и на спине, внесли козлы и
доски. Едва стол был установлен,  вошла  процессия  с  булавами;  пройдя
несколько шагов, служители троекратно  кланялись.  Затем  другие  слуги,
тоже с поклонами, внесли камчатную скатерть и хрусталь, тарелки и вилки,
королевскую солонку в форме корабля, такую большую, что в ней поместился
бы ребенок. Потом мои фрейлины присели в реверансе, кавалеры  склонились
в поклоне, внесли кушанья, от каждого отрезали кусочек  и  сняли  пробу,
как положено по ритуалу. Наконец мне подали хлеб, вино,  и  все,  что  я
пожелала из сотни  предложенных  блюд  -  рыбы,  мяса,  птицы,  сластей,
десертов и засахаренных фруктов на любой вкус.
   Я была очень довольна, говорила тихо, как всегда в конце  дня,  после
сытной трапезы. В углу мальчик перебирал струны лютни и  нежным  голосом
напевал один из сотни сонетов, сочиненных в мою честь поэтами  и  просто
поклонниками:
 
   Прелестных уст ее увидев цвет,
   Стыдом зардевшись, розы пламенеют,
   И лилии от ревности бледнеют
   К ее рукам, белее коих нет.
   В глубоких чашах маков кровь густеет
   Сердечных ран моих, ее победы след.
 
   Мне было так хорошо, так покойно, не хватало одного - моего лорда. Он
обещал к вечеру вернуться из Сити, куда отпросился на день под предлогом
срочного дела.
   - Здравствуйте, Ваше Величество!
   Как всегда, он налетел  свежим  весенним  ветром,  разгоняющим  любые
тучи. Однако я давно научилась читать в этих глазах, как на  небосклоне,
и сейчас видела грозные предвестники бури.
   - Воистину, милорд пропустил большую  потеху!  -  вскричал  мой  bete
noire <Неприятный человек  (фр.).>,  молодой  Саутгемптон,  одним  махом
оказываясь возле Эссекса. - Сегодня мы в честь королевы травили медведя.
Видели бы вы его, когда он красным глазом зыркал на очередного  мастифа,
слышали бы, как он ревел, когда собаки рвали его в клочья...
   Мой лорд прервал Саутгемптона коротким поклоном:
   - Простите мою грубость, сэр, но моя обязанность не оставляет времени
для вежливости.
   Как и мой долг перед королевой.
   Он опустился на одно колено, тепло сжал мою руку. Вот какими  крохами
довольствуются нищие - он держит мою руку в  своей,  подносит  к  губам,
покрывает поцелуями сморщенную тыльную сторону ладони...
   - Слушайте меня, все! Эй, стража! Ближе к королеве!
   Нас  всех  охватило  предчувствие  чего-то  ужасного.  Волнение   его
передалось мне, когда он с жаром возгласил:
   - Покуда вы тут веселились или  спали,  я  охранял  Ее  Прекраснейшее
Величество! Один я люблю ее настолько, чтобы бодрствовать и бдеть!  И  я
раскрыл гнусный заговор в ближайшем ее окружении! Ее Величеству ежечасно
грозит гибель! И я самолично отправил убийцу в Тауэр!
 
Глава 4 
 
   Отправлять в Тауэр - исключительное право  монарха.  Но  пусть  будет
так.
   Доверие ведет к предательству - пословица, старая как мир. Если  волк
повадился в стадо, смотри не только за овцами, но и за пастухом.
   Нас urget lupus, hoc canis angit, сказал старый поэт Гораций - так  и
я попалась между волком и собакой.
 
*** 
 
   - Не  зря  его  назвали  волком".  Ваше  Величество,  -  взволнованно
продолжал мой лорд, - ибо, если мерзкая  тварь  коварно  подкрадывается,
чтоб укусить, под покровом доброты Вашего Величества...
   Говард и Ноллис, Уорвик и Радклифф, Берли и Роберт, братья  Пембруки,
Саутгемптон и Кемберленд - все разинули  рты,  как  деревенские  актеры,
забывшие свою реплику. Я не дышала.
   Кто возьмет решение на себя, кто мне поможет?
   - Мой лорд?
   Он сжал мою простертую  руку,  прижал  к  губам,  покрыл  торопливыми
поцелуями.
   -  Ваше  Величество  полностью  доверяли  ему,  а  он  тем   временем
злоумышлял против вас...
   Кому я доверяла? Я тоскливо оглядела  моих  верных  лордов,  кузенов,
придворных. Господи, когда же воцарится мир, когда же воцарится покой?
   - О ком вы, мой лорд?
   - О волке, дражайшая миледи, и о том, кто натравил его на  вас,  -  о
короле Испанском!
 
*** 
 
   И вот  мы  прощаемся  с  Теобалдсом,  возчики  и  грузчики  пыхтят  и
бранятся, мулы спотыкаются под  кое-как  собранной  поклажей,  тщательно
составленные кровати разобраны на доски и перекладины, и каждую вилку  и
ложку, каждую брошку и пряжку, каждый сапог и башмак нужно  упаковать  и
отправить в Лондон, где мы переждем неприятности. Пока мужчины во  дворе
переругиваются, а девицы в доме носятся  туда-сюда,  я  созвала  военный
совет, чтобы  обсудить  известия.  Мой  лорд  в  своей  стихии.  Сверкая
глазами, поминутно меняясь в  лице,  он  смеется,  вскакивает,  садится,
словно места себе не находит.
   - Пока вы, сони, грелись на солнышке, - вопиет он, - я бдел и  стерег
ради Ее Величества и Англии.  Мой  Энтони,  -  он  не  удержался,  важно
поклонился  мне,  -  старший  Бэкон,   коего   Ваше   Величество   столь
недооценивает, сплел мне такую паутину слежки, что и муха не пролетит. И
мы таки поймали ядовитую тварь!
   Я больше не могла терпеть.
   - Кто? Что? Говорите!
   - Ваш секретарь знает,  -  мой  лорд  кивнул  на  Роберта,  бледного,
сидящего в спокойной позе, но, как и все,  взволнованного,  -  что  было
решено следить за домом дона Антонио и его приближенными  португальцами,
дабы испанцы не  похитили  его  или  не  убили  здесь,  в  Лондоне,  как
Вильгельма Молчаливого в Голландии и как многократно пытались убить  вас
руками северных графов, итальянца  Ридольфи,  предателей  Трокмортона  и
Бабингтона.
   -  Господи,  что  вы  меня  мучите?  Чего  ради   ворошите   прошлое?
(Напоминаете про эти страхи, эти муки, эти бессонные ночи,  вы  же  сами
помогли мне их пережить, о мой лорд, мой лорд, что происходит,  что  вы,
со мной творите?) К делу!
   Его лицо вспыхнуло.
   - Что ж, тогда к делу, мадам! - сердито сказал он. - Двух  слуг  дона
Антонио заподозрили, что они подкуплены испанцами и состоят  в  заговоре
против хозяина, их взяли - сэр Роберт  знает!  (Роберт  снова  безмолвно
кивнул.) и подвергли подвешению, они полностью и добровольно сознались.
   Подвешению?  Помилуй,  Боже.  Пытка   неописуемая,   подвешивают   за
связанные сзади руки, а затем - Иисусе, выговорить трудно! - когда после
многочасовых мук сознание милостиво покидает страдальца,  его  спускают,
приводят в чувство, и все начинается снова.
   Я вышла из себя:
   - И что они сказали, милорд?
   Он ликовал, как школьник, подставивший под розги главного врага.
   - Они сознались, что покушались не на дона Антонио, а их мишенью были
вы, мадам, и что агенты короля Филиппа  подкупили  вашего  врача,  этого
еврея Лопеса, чтобы вас отравить.
   Лопес - lupus <Волк (лат.).>.
   Волк.
   Вот на что он намекал.
   Но мой Лопес, который лечил  Робина,  поддерживал  жизнь  Уолсингема,
когда природа  от  того  отступила,  заботливо  смягчал  последние  муки
бедного Хаттона, когда тот гнил заживо... Лопес?
   Если я хоть что-то понимаю в людях, он не предатель, не отравитель!
   Слезы хлынули неудержимо.
   - Этим негодным слугам вывернули руки?
   Да под такой пыткой вам  скажут  что  угодно,  обвинят  кого  угодно!
Безрассудный юнец, у  вас  нет  ничего  против  доктора!  Вы  ничего  не
докажете! Я знаю, он невиновен!
   Надо было догадаться, что  противодействие  только  раззадорит  моего
лорда. Я пыталась обуздать его,  назначила  Роберта  и  Берли  допросить
Лопеса вместе с ним.
   - Ваше Величество, он невиновен, никакого заговора нет, - уверял меня
Берли после долгих часов допроса.
   - Мадам, вас обманывают! - настаивал  мой  лорд  и  вознамерился  это
доказать.
   Итак, пробудился старый испанский страх, и теперь страхи  и  заговоры
плодились быстрее скорпионов. Пока жив был Уолсингем, нити  его  паутины
были так прочны, что, если ловилась муха, если билась оса, если  кому-то
отрывали лапки и крылышки, даже если рабочая  пчела,  вылетев  из  улья,
исчезала невесть куда, я этого не слышала, не замечала. Теперь  выползло
наружу что-то склизкое, мерзкое, непонятное, мутило липкий ил, испускало
зловонные вредоносные пары. В начале лета довольно  странно  погиб  один
сочинитель пьес.
   - Марло, с дозволения Вашего Величества, - в Детфордской таверне,  во
время ссоры из-за счета, -  доложил  лорд  Бакхерст,  мой  новый  тайный
советник, боевой, но сдержанный. - И драка, и поножовщина - пустяки,  но
как бы не было за этим  чего.  (Боже,  опять  заговор?)  Убитый  молодой
человек уже был взят на заметку, лорд Берли распорядился допросить его в
Звездной палате.
   - И?..
   Бакхерст брезгливо сморщил длинный нос:
   - Мужеложец он был, мадам, да еще этим  бравировал,  хвастался,  мол,
мальчиков с ним лучше не оставлять. Вообще скользкий тип - вроде  бы  он
Марло, а назывался то Марли, то Морли,  Марлин,  Мерлин  -  одно  слово,
мерзкий...
   - Хватит каламбурить, сэр! Ближе к сути!
   Он склонил голову. По его знаку мне  подали  пергамент.  Я  пробежала
глазами строки:
   Кристоферу  Марло,  сочинителю  пьес,  перед  Звездной   палатой   Ее
Величества надлежит ответить за вменяемые ему речения, а именно:
   Во-первых, что религию выдумали, дабы держать людей в страхе.
   Во-вторых, что Христос был ублюдок, а его мать - шлюха.
   В-третьих, что Иисус держал в любовниках Иоанна Крестителя.
   В-четвертых, что все, кто не любит табак и мальчиков, глупцы".
   Я глазам не верила - что за богохульство!
   И неприкрытая содомия вдобавок, если я что-нибудь в этом понимаю, так
и слышится скулеж пухлозадого Ганимеда.
   В то лето в Лондоне скулили и другие. Еще одного грамотея, сочинителя
для сцены, взяли по делу Марло и допросили. Кид, как его, Фрэнсис?  Нет,
Томас. С ним наш главный палач Топклифф чуток перестарался, а тот возьми
да умри под пыткой. Бедняга  только  в  том  и  провинился,  что  снимал
комнату пополам с коллегой. Но и пытками не вырвали у него  темных  тайн
жизни и смерти Марло. Он клялся, что тот был благонамеренный горожанин и
никакого злого умысла против меня не существует.
   - Ваше Величество,  Кида  загубили  беззаконно!  -  протестовал  лорд
Оксфорд. - Он писал новую пьесу, которая затмила  бы  даже  его  шедевр,
Испанскую трагедию". Ваше Величество видели ее на Масленицу...
   - Где призрак орет: Справедливость, месть!",  а  кто-то  притворяется
безумным и представляет пьесу, чтобы убийца признал свою вину?
   - Она самая, мадам. Замысел просто отличный.
   Замысел действительно хорош, можно перекроить и  со  временем  подать
снова, ибо с похорон Кида поминный пирог сгодился на пир