привратников,
взопревшие, запыхавшиеся, встрепанные, с такими лицами, будто  я  сейчас
заору: "Отрубите им головы! Всех в Тауэр!"
   За ними пролез Берли, деловито подбирая одежды, с таким видом, словно
прогуливался по собственному саду.
   - Здравствуйте, дражайшая миледи, - сказал он как ни в чем не бывало.
- Надеюсь, за эти четыре дня с вами ничего плохого не приключилось.
   Его сын Роберт, Уолсингем, Хаттон, кузены Ноллис и Хансдон,  стараясь
не зацепиться за острые щепки, один за другим протискивались  в  пролом,
и, протиснувшись, кланялись. Берли махнул рукой. Мигом влетели  Радклифф
и Бесс Трокмортон, Кэри и Уорвик, а с ними все горничные.
   - Смотрите, мадам, вот ваши женщины, они нарядят вас  для  встречи  с
народом, - все так же спокойно продолжал Берли. - Ваши люди требуют вас,
они хотят радоваться вместе.
   Впереди торжества, молебны в аббатстве  и  в  соборе  Святого  Павла,
послы Италии и Франции, Савойи и Венеции, Австрии и  Польши  четыре  дня
дожидаются очереди сложить к вашим ногам приветственные послания.
   Маленький Роберт выступил вперед на скрюченных ножках и подхватил:
   - Ведь вы теперь королева всего мира, и весь мир жаждет вашего совета
и помощи. Посмотрите  сюда,  ваша  королевская  милость.  -  Он  раскрыл
тяжелую кожаную папку и взял пергамент. Под ним лежали указы с  печатями
и без, декреты и патенты, назначения и награждения, и все они ждали моей
подписи. - Вам необходимо скрепить вот это своей рукой...  распорядиться
насчет того...
   Разумеется, они меня уговорили.
   За тридцать лет Берли научился со мной управляться.
   И жизнь пошла дальше.
   И я пошла дальше. Меня раздели, накрасили,  увенчали  новым  париком,
нарядили в сверкающий атлас,  алмазы  и  жемчуга,  так  что  я  воссияла
солнцем  величия,  подобно  нашей  победе,  и  мой  народ  ликовал,  жег
фейерверки, кричал и распевал баллады, бил в колокола, трезвон стоял  аж
по всему городу.
   Три  дня  гремели  турниры  и  петушиные   бои,   травили   медведей,
разыгрывали пантомимы и гуляли, и в каждом из этих действий по  двадцать
раз кряду разбивали Армаду ко всеобщей радости и ликованию.
   А я никогда больше не называла его имя вслух.
   Однако по-своему, в свое время, я сказала, что хотела.
   Прощай, любовь моя.
 
ЗДЕСЬ КОНЧАЕТСЯ ЧЕТВЕРТАЯ КНИГА МОЕЙ ИСТОРИИ 



    Розалин МАЙЛЗ 
    ПЯТАЯ, И ПОСЛЕДНЯЯ, КНИГА МОЕЙ ИСТОРИИ 
    ГЛОРИАНА 
 
 
 
 
 
 
ONLINE БИБЛИОТЕКА 
 
 
http://www.bestlibrary.ru 
 
   Мы разбили Армаду, величайшую силу в истории человечества. Мы, Англия
и я, Елизавета, королева Елизавета.
   Я стала живой легендой, на которую  дивился  весь  мир,  несравненной
женщиной и непревзойденной королевой. Женщиной  по-прежнему  уязвимой  и
даже, увы, еще более отягощенной плотью. К вечной  головной  боли  из-за
политики прибавилась другая - не так-то просто быть живой богиней.
   Мы подпалили испанскому королю бороду, оттаскали его за нос,  стащили
штаны, повернули ко всему миру голой задницей и так всыпали, что ему  до
конца жизни неуютно было сидеть.
   То была великая, могучая, прогремевшая на  весь  мир  победа.  Однако
надо было жить дальше. И мне и Англии, сейчас и потом, сей же час.
   Сейчас? Невозможно.
   Надо.
   Итак, в мою жизнь вступил мой новый лорд.
   Покуда приходилось отбиваться и от Испании, и от миссионеров из  Дуэ,
смирять внутренних врагов, как в  восьмидесятых,  я  еще  могла  держать
Купидона в узде.
   Но теперь...
 
*** 
 
   Для него, для моего юного лорда...
   Иметь то, чего не купишь ни за какие деньги, свободный доступ ко мне,
в мою опочивальню, возможность нашептывать мне на ухо, близость к трону,
за которую мужчины соперничали всю мою жизнь,  а  тем  паче  теперь,  на
вершине нашего триумфа, - разве  это  не  лучше,  чем  владеть  золотыми
рудниками в Индии, и разве человеку, достигшему столь заоблачных  высот,
не следовало почитать себя небожителем?
   Вы не согласны, что мой лорд, взысканный такой благосклонностью,  мог
числить себя в сонме земных богов?
   Когда я его полюбила, я была уже  сказочной  королевой,  легендой  из
прошлого и  в  то  же  время  стержнем  -  нет,  архитектором  нынешнего
миропорядка, королевой былого и грядущего. Едва ли хоть одна живая  душа
в Англии помнила время, когда я не сидела на троне.
   И еще я была не такая, как прочие женщины, - богатая,  властительная,
источающая желания  и  восторги,  терзания  и  муки  на  каждом  шагу  -
танцевала ли я, скакала ли верхом, смеялась ли над  житейской  дуростью,
рыдала от горя и утрат или улыбалась в глаза возлюбленного.
   Так что с того, если мне было чуть за пятьдесят, а  ему  -  несколько
меньше? Чего бы ни отдали  другие  молодые  люди,  бесчисленные  молодые
люди, за эту безраздельную близость, за прогулки и  беседы  с  глазу  на
глаз в ту весеннюю пору нашей любви?
   О, любовь моя - теперь можно  это  сказать,  -  моя  сладкая  любовь,
повелитель моей любви...
   Когда я вас полюбила, мой лорд, возлюбленный,  я  была  замечательна,
талантлива, величава и прежде всего - обворожительна в своих и  в  ваших
очах.
   А вы? Постепенно вы становились грубее, громогласнее,  решительнее  -
уже не тот краснеющий мальчик, но горячая голова,  необузданный  рубака,
из-под  вашего   бархатного   с   кружевами   камзола   рвалась   наружу
неуправляемая стихия.
   А я? Господи, зачем прикидываться и юлить?
   Вы были высоченный, рыжебородый,  своенравный  и  взрывались  гневом,
чуть что не по-вашему.
   А меня это  пугало,  сердило,  заставляло  ежиться  -  почему  бы  не
сознаться, что после  стольких  лет  всеобщей  шелковой  вкрадчивости  и
атласной лести это меня возбуждало.
   Я не скрывала от себя, что люблю лорда Эссекса, как  отец  любил  мою
мать. И как иной меряет свое достоинство весом тугой мошны,  так  Генрих
мерил свою любовь дороговизной посланных даров.
   Он, как и я, одаривал свою  единственную  любовь  золотыми  цепями  и
серебряными шнурами, рубиновыми сердцами и  ожерельями  из  изумрудов  в
цвет ее зеленым шелкам - он любил, чтоб она  одевалась  в  зеленое,  это
напоминало ему о майских гуляньях, когда он впервые ее заметил.
   Ей полагалось все новое, словно королеве, -  новый  охотничий  лук  и
стрелы с наконечниками из серебра, собственные часы  с  выгравированными
на гирьках Г" и А". Она спала на ложе из  чистейшего  утиного  пуха,  на
белоснежных простынях, за ткаными занавесями, в опочивальне,  где  стены
украшали  надушенные  шпалеры  с  любовными  сценами,  а  пол   устилали
мягчайшие шелковые ковры.
   Как-то он вошел в ее покои и объявил:
   - Я приготовил тебе дар почище прежних.
   - Почище этого, милорд?
   Анна гордо повернулась к нему. Ее грудь украшал утренний дар  Генриха
- жемчужная нить, которая оборачивалась вокруг шеи, спускалась  к  талии
длинной, в целый фут, петлей и заканчивалась подвеской из чистого золота
с буквой Б" - Болейн и тремя огромными висячими жемчужинами.
   - Не в пример лучше, милая, - серьезно заверил он.
   Она набросилась на него,  вывернула  карманы,  открыла  кошель,  даже
разжала  его  шутливо  сжатые  кулаки  -  ничего.   Служители   украдкой
пересмеивались. Она взорвалась:
   - Вы насмехаетесь надо мной, милорд!
   Генрих хлопнул в ладоши. В маленький покой вошли глава Геральдической
палаты  и  лорд-помощник  герольда,  их  карточное  великолепие  озарило
комнату.  Преклонив  колена  у  ног  Анны,  они  вручили   ей   огромный
пергаментный свиток с лентами и алыми государственными печатями.
   По королевскому знаку все упали на колени.
   Анна, трепеща, присела в глубоком реверансе.
   - О нет, мистрис, не преклоняйте колен, - сказал Генрих, поднимая  ее
с пола, - теперь вы - маркиза Пембрук, выше  вас  в  королевстве  только
король.
 
*** 
 
   Что такое любовь без власти или власть без  любви  -  любви,  которую
можно дарить, власти дарить - дарить, дарить?..
   Я не могла увенчать моего лорда титулом, я уже  пожаловала  одним  из
величайших титулов его отца, а как Девере он был одним  из  родовитейших
людей страны. Однако я могла позолотить лилию пышными почестями. И еще я
могла дать ему денег, даровать монополии, как, например, на сладкие вина
(от нее пошло начало его  богатства),  и,  что  куда  важнее  для  него,
возможность блистать во главе государства, где он сиял звездой,  королем
меж людей, божественным ребенком.
   Однако я стремилась дать ему не блеск, а сущность, не  внешний  лоск,
но само одеяние, до которого  он  бы  постепенно  дорастал,  пока  бы  в
действительности  не  стал  тем,  кем  казался,  -  звездой,  королем  и
божеством в одном лице. Я хотела, чтоб он научился повелевать - собой  и
другими, - как повелевал мной.
   Безнадежно. Я любила его той любовью, какой раньше не  знала.  Да,  я
любила Робина - вы теперь знаете,  как  сильно  я  его  любила.  Я  всем
сердцем любила верного Хаттона,  такого  рослого,  такого  божественного
танцора, -  любила  Рели  за  глаза  цвета  берлинской  лазури  и  едкое
остроумие - однако никого из них я не желала, как желала моего лорда.
   Да, видит Бог, оттого, что стареет лицо и сморщиваются  груди,  живот
становится дряблым и отвисает зад, пламя в чреслах не утихает! И если бы
только в чреслах - ибо теперь я  горела  в  двойном  огне,  мучительного
вожделения  к  моему  лорду  и  презрения  к  себе  за  эти  неотступные
похотливые мысли.
   - Поставьте на меня, ваша милость!
   Смотреть, как он играет в  теннис,  закатав  рукава,  так  что  видны
золотисто-смуглые локти, без камзола, в  одной  рубахе,  любоваться  его
безупречным  римским  торсом,   ловить   очертания   мускулов,   сильные
коричневые соски, курчавую поросль на груди...
   - Что вы сказали, Ваше Величество?
   Видеть его рядом с собой в присутствии, когда, ловя мой повелительный
шепот, он сгибает благородный стан, склоняет голову, касается моей  щеки
пламенно-русыми кудрями, отчего я вся вспыхиваю...
   Видеть, как он преклоняет предо мною  колена,  видеть  его  смеющиеся
глаза и губы вровень с моим  лицом,  вдыхать  цветочный  аромат,  жаркую
пряность его духов, видеть сильную руку на подлокотнике  трона,  смуглую
щеку меньше чем в футе от моих любящих пальцев - видеть  все  это  и  не
потянуться к этому теплу, к этой благоуханной мужественности, ни  единым
пальчиком не провести  по  жестким  темно-русым  волосам,  не  зажать  в
ладонях это лицо, не покрыть его поцелуями, не впиться в полные  мужские
губы, не выпить его душу, не умереть самой...
   Не сделать ничего из того, к чему денно и нощно толкали меня любовь и
стосковавшаяся плоть, -  что  же  дивиться,  если  я  стала  сварлива  и
раздражительна, порою слезлива, а порою мстительна, злилась,  когда  мне
перечили, и еще больше - когда меня пытались задобрить, умаслить, словно
ребенка или умалишенную?..
   Как  же  шутит  Господь!  Теперь,  когда  я  могла  завести   наконец
любезника, когда у меня больше года  не  было  месячных  и,  значит,  не
приходилось  бояться  беременности,  бояться  бесчестья  и  унижения,  -
теперь, когда весь мир, за  исключением  испанского  короля,  восхищался
иною настолько, что простил, бы  мне  любые  безумства,  когда  я  могла
выбирать любого мужчину, любого короля, я по уши влюбилась в  мальчишку,
который так и не заметил моей любви,  даже  когда  она  клокотала  перед
самым его носом и звала: Люби меня! Люби меня  и  возьми  меня!  Обладай
мною, как пастух  обладает  коровницей,  так  чтоб  у  меня  закружилась
голова, перед глазами пошли круги, а из легких вырвался, хриплый крик  о
пощаде" - круженье, затменье, удушье, смерть...
   Однако он так этого и не увидел.
   Потому что всегда видел одно, с нашей первой встречи, когда ему  было
девять и он с отвращением отвернулся, не дал себя поцеловать, пусть даже
и королеве.
   Потому что он видел морщинистую старуху,  с  лицом,  как  у  ящерицы,
набеленную и нарумяненную так, что при  каждой  улыбке  краска  на  лице
трескалась, словно старая штукатурка.
   Я не просила его  о  любви,  я  не  могла  приказывать.  Я  не  могла
заставить его полюбить во мне женщину, раз он не видел меня как мужчина.
Поэтому я брала, что могла, радовалась тому, что имею.
   И никогда не переставала вожделеть то, что не  получила  и  не  могла
получить, никогда не получу.
   Я замерзаю, я горю...
   Хоть бы раз он поцеловал меня,  провел  ладонью  по  груди,  коснулся
губами соска, повалил, раздел, восхитился моей наготой - хоть бы раз...
   Но он так никогда этого и не сделал - хуже того, ему явно никогда это
не приходило в голову.
   Я не могла выкинуть из головы эти мысли...
   При том что мне следовало думать о многом, многом другом.
 
Глава 1 
 
   Дунул Господь, и они рассеялись.
 
   Хорошо звучит, правда? Я сама выбрала этот девиз для медали,  которую
Монетный двор чеканил в честь победы над  Армадой.  Народу  понравилось.
Мне тоже. А о том, чтобы угодить вам, тогда и речи не было.
   Enfin <Наконец (фр.).>.
   Allora <Итак (ит.).>.
   Довольно!
 
*** 
 
   Война окончилась, начиналась война.
   Мы  посеяли  драконьи  зубы,  и  нам  предстояло  пожать  бурю,  бурю
испанского гнева. Сидеть ли и ждать, пока она снова подберется  к  нашим
берегам, или, как встарь, выступить самим,  жечь  испанские  суда  в  их
собственных  гаванях,  атаковать  войска,  укрепившиеся  в   собственных
стенах?
   А мне следовало позаботиться о преемстве  -  подумать  о  том,  чтобы
оставить  по  себе  страну,  сильную  изнутри,  крепкую  за  морем.  Мне
доносили, что юный Яков Шотландский -  большой  книгочей  и  не  склонен
воевать... По крайней мере в этом  он  наполовину  Тюдор.  Должна  ли  я
восполнить недостающую воинственную половину, чтобы сохранить для Англии
мир?
   Мой юный лорд, распаленный победой, а еще больше - орденом  Подвязки,
которым я его наградила к великой досаде Рели, ратовал  за  войну  -  не
спускать испанцам, напасть на них немедленно.
   - Самое время накрепко  вбить  им  в  головы  полученный  урок,  Ваше
Величество!  -  убеждал  он,  сверкая  золотисто-черными  очами.  -  Они
повержены, мы можем сделать с ними что угодно!
   Даже заклятый соперник с ним соглашался.
   - Верьте вашим воинам, мадам, вашим латникам, вашим защитникам, а  не
книжным  червям,  что  заседают  в  совете,  не  худосочным  писарям!  -
уговаривал Рели. - Самое время  разнести  Великую  Испанскую  Империю  в
клочья, пусть испанский король, как во время оно,  повелевает  цыганами,
смоковницами и апельсинами!
   Только прикажите, мадам! Мы их сразим!
   Сразить, или быть сраженным. Сразить, или быть сраженным.
   Однако Берли, скрюченный подагрой до  такой  степени,  что  с  трудом
думал о чем-нибудь другом, закрывал усталые от боли глаза и  через  силу
повторял:
   - Осмотрительность, миролюбие и осмотрительность.
   - Осмотрительность? Черт возьми, осмотрительность?!
   Слово жгло моему лорду глотку.  Он  разразился  гневными  упреками  и
поливал Берли грязью, так что мне пришлось прекратить  заседание.  Через
несколько часов, когда я за ним послала, он все еще кипел.
   - Мадам, простите, но эти старые зануды кого угодно выведут из  себя!
- с порога выругался он.
   Я рассмеялась над его серьезной миной, над  стремительной,  прыгающей
походкой, когда он заходил взад и вперед по комнате.
   - Неужто вы ничему  не  научились  за  то  время,  когда  вас  опекал
мудрейший человек в Англии?
   У него глаза полезли на лоб, лицо исказилось презрением.
   -  Кто,  миледи?  Милорд  Берли?  Умнее  вашего   тайного   секретаря
Уолсингема или даже Рели, при всей моей к нему ненависти? Конечно, нет!
   Умнее своих племянников,  братьев  Бэконов,  сыновей  вашего  старого
лорда-хранителя печати?
   Ваша  милость  с  ними  еще  не  знакомы,  они  пока  в  Кембриджском
университете, но могу заверить вас по проведенным в  доме  Берли  годам,
Англия еще не видела таких острых умов!
   Я заинтересовалась.
   - Почему же тогда лорд Берли не приставит их к какому-нибудь месту  в
правительстве?
   На это он, как я и думала, ничего не  ответил,  потому  что  отвечать
было нечего. Если Берли не счел нужным  представить  мне  своих  близких
родственников, значит, они недостойны мне служить! Тем  временем  к  его
собственному  сыну,  карлику  Роберту,  я  с  каждым  днем  все   больше
привыкала, словно к любимой кухонной  вещице,  с  которой  все  делается
сподручнее. Он был редкая умница, сообразительный, спокойный, усидчивый,
твердый как гранит, и внушал если не любовь, то по крайней мере доверие,
такое же, как я испытывала к его отцу.
   А вот мой лорд не разделял этих чувств.
   - Ваш лорд-казначей Берли недооценивает и несправедливо обижает своих
племянников! Господь свидетель, мадам, вы увидите, что они  годятся  для
королевской службы, в первую очередь Фрэнсис,  я  должен  подыскать  ему
достойный пост! Потому что я ваш рыцарь на веки вечные, лучше меня у вас
нет и не будет, я вам докажу, вот увидите!
 
*** 
 
   Мне нравилась та дерзость, с которой он указывал мне, что делать, его
уверенность, что он вправе выбирать мне людей и требовать должностей для
тех, кого считает достойными. После стольких лет  раболепного  обожания,
когда меня называли то Дианой, то  Белфебой,  воспевали  в  стихотворном
лепете и в рифмованном нытье: О, нежная царица  Ночи",  и  все  в  таком
роде, после этого меня пленило его грубое очарование - сердитый блеск  в
глазах, всплески яростного негодования, пусть даже быстро  подавляемого,
его уверенность в собственном  превосходстве,  -  от  всего  этого  меня
бросало в холод и в жар, я замерзала, я горела...
   Да, да, придержите язык, черт вас подери!  Не  смейте  говорить,  что
надо было предвидеть расплату - расплату, которая ждет  всякую  женщину,
которая выбирает мужчину причинным местом, а не головой, слабым телом, а
не царственным разумом...
   Я все знала.
   И очень скоро он показал, что обо мне думает.
 
*** 
 
   - Идите на компромисс, - учила я его, - держитесь  среднего  пути,  в
этом и состоит дипломатия!
   Мне не следовало воевать с Испанией, война стоит денег, а их  у  меня
не было. Однако не следовало мне и сидеть на троне, подпершись рукой,  и
ждать, пока Испания соберется с силами, чтобы напасть снова! В те лето и
осень я вечер за вечером штудировала бесконечные списки, рапорты, депеши
- сколько испанских кораблей достоверно  уничтожены,  сколько  считается
пропавшими, сколько, по нашим подсчетам, вернулось в Испанию и  в  каком
состоянии. И шаг за шагом вырисовывалась стратегия.
   Однако в эти победные дни мне не  давали  особенно  засиживаться  над
бумагами: нельзя было пренебрегать  народным  и  придворным  ликованием.
Все, начиная с рассудительного Берли  и  угрюмого  Уолсингема  и  кончая
последним слугой, выносящим  ночную  посуду,  -  нет,  кончая  последним
городским золотарем, все веселились и бражничали от зари до зари. Я тоже
музицировала - да, на вирджиналах, на чем же еще? - мы смотрели  столько
представлений, сколько никогда прежде.
   Надо сказать, и пьесы и сочинители стали заметно лучше. Лорд  Оксфорд
покровительствовал самому выдающемуся из них, некоему Лили.
   А в  это  Рождество  мой  недавно  назначенный  лорд-камергер,  кузен
Хансдон, решил сделать мне приятное.
   Бедный Гарри! Он раздался вширь, его  юношеская  красота  осталась  в
прошлом, как и шевелюра. Однако любовь к проказам и веселью осталась.
   - Ваша милость, протеже лорда  Оксфорда  предлагает  для  празднества
пьесу, он говорит, слабенькую, но его собственную,  бойкую  вещицу,  как
раз для новогодней ночи...
   Наступил Новый год,  на  замерзший  Лондон  опустилась  ночь,  фонари
озарили потолочные балки, я воссела впереди придворных.  Вышел  юноша  -
красивый? - не то слово, обворожительный, с первым  росистым  пушком  на
подбородке, с  усиками  мягче,  чем  у  бедной  старушки  Парри,  однако
изломанный, извращенный, развратный, один из