подобный упрек?
   Я злилась на него и еще больше на себя.
   - Ничем! Прикажите музыкантам, пусть играют! Пусть все танцуют!
   Он покачал головой, все еще недоумевая.
   -  Конечно,  Ваше  Величество...  -  Оглянулся  на  Екатерину  -  она
ластилась к графу Гертфорду еще нежнее, чем за минуту до того к  Робину.
Лицо его потемнело. - На вашу пословицу, мадам,  я  отвечу  другой!  Chi
ama, crede - кто любит, верит!
   - Chi ama... - Я взорвалась:
   - Это ложь!
   Chi ama, tene! Кто любит, страшится! Всегда!
   Всегда, всегда! - И, к своей ярости, разразилась слезами.
   Он стремительно шагнул вперед и схватил меня за руку.
   - Освободите зал! - крикнул он  лорду-гофмейстеру.  -  Ее  Величество
удаляется!
   Стража ринулась вперед и расчистила мне путь сквозь толпу.
   - Идемте, миледи!
   Подняв голову, кивая и улыбаясь по сторонам, словно  все  в  порядке,
Робин быстро провел меня через толпу в смежную комнату.
   - Подайте Ее Величеству вина,  смочите  салфетку  в  розовой  воде  и
оставьте нас, - приказал он служителям.
   В мгновение ока приказ был исполнен. Мы остались одни.
   Он подошел, нежно поднес к моим губам тяжелый серебряный кубок:
   - Вот, мадам.., глоток канарского.., это придаст вам сил...
   Я отпила. Его рука у меня на лбу была  прохладна,  нежна,  тверда.  В
мозгу пульсировала боль. Он встал рядом на колени, заботливо приложил  к
вискам только что смоченную салфетку.
   - А теперь.  Ваше  Величество..,  моя  сладчайшая  госпожа..,  царица
женщин..,  скажите,  что  вас  печалит.  Неужто  мой  разговор  с   леди
Екатериной? Вам нечего страшиться! Полноте, вы затмеваете ее, как звезда
- головешку! Скажите же, чем я вызвал вашу ревность?
   Меня затрясло, слезы хлынули градом. Я понимала, как  жалко  выгляжу,
но я должна была сказать:
   - В слове "чем" - три буквы, и одна из них "эм"!
   Его лицо исказила невыразимая мука.
   - О, миледи.., леди Елизавета! Не плачьте  из-за  этого!  Не  плачьте
из-за нее.., или из-за меня!
   Как объяснить ему, что я плачу не из-за нее, но из-за нас двоих?
   - Робин.., прости меня.., что с Эми? Что с твоей женой?
   И вновь его черты исказила нестерпимая боль.
   - Мадам, вы не можете не видеть - не догадываться, - как мало она для
меня значит! - Он затряс головой  яростно,  почти  иронично.  -  Но  она
по-прежнему моя жена, да, моя дорогая " женушка!
   Его горечь была как на ладони. Мне захотелось сделать ему больно.
   - Но вы женились на ней!
   Он почти оскалился.
   - В семнадцать лет? Что мальчишка в эти  годы  понимает,  кроме  зова
плоти? А когда я набросился  на  нее,  как  каннибал,  и  пресытился  до
отвала, что осталось потом?
   Телесные браки начинаются с радости, а кончаются горем.
   Пророческие слова  Сесила,  сказанные  на  Робиновой  свадьбе,  через
десятилетие глухо отозвались в моих ушах. Бедная Эми.  Ах,  бедная  Эми!
Сафо словно знала ее историю,  описав  ее  удел:  "Лань,  что  со  львом
спозналась, от любви погибнет".
   Жалость переполняла меня.
   - Неужели совсем ничего не осталось?
   Он зло рассмеялся:
   - Для меня - сыворотка из-под прокисшей  страсти.  Для  нее  -  нечто
худшее, муж, который ей теперь отвратителен.
   Его холодные слова леденили мне кровь; однако я так  же  хладнокровно
им радовалась. Теперь он мой! Не скажи он  этого,  я  бы  не  могла  его
любить - любить человека, чье  сердце  затребовано,  отдано  в  залог  и
сохраняется за прежней владелицей, -  нет,  это  не  для  меня,  не  для
Елизаветы, королевы Елизаветы!
   Последнее прикосновение к ране, потом я, словно лекарь, попытаюсь  ее
исцелить. Я коснулась его руки:
   - Господь не дал вашей супруге?..
   Робин тяжело вздохнул:
   - Будь у нас ребенок, она, возможно, сохранила  бы  в  нем  память  о
нашей любви. Но тогда ничего не вышло из нашей первой любовной игры,  из
моего короткого медового месяца с ее телом. А теперь...
   Он осекся и затравленно уставился в стену.
   Мне нужно было знать.
   - А теперь? - понукала я Робина.
   Он посмотрел мне прямо в лицо. Глаза его были пронизаны болью.
   - Теперь я к ней не прикасаюсь, - сказал он отрешенно. - А ведь  она,
бедняжка, по-прежнему меня любит. Для нее было б лучше, чтоб я  убил  ее
тело, чем вот так убивать живую душу!
   - Робин! Робин!
   Он яростно рассмеялся:
   - О нет, леди, не жалейте меня!  Это  она  -  страдалица.  Ее  мучает
тяжкий недуг - разъедает одну из ее грудей, врач говорит, это от горя  и
тоски. - Он взглянул мне прямо в глаза. - И еще врач говорит, она  долго
не протянет.
   Я замерла. Что он говорит? Погодите  выходить  замуж,  я  скоро  буду
свободен.
   Я склонила голову, сердцем и душой отдалась змеиному зову, вековечной
песне сирен.

***

   Отдалась - и не отдалась.
   Ибо я сделала,  что  сделала,  -  и  выбор  принадлежал  мне.  Негоже
порицать Робина за то, на что меня толкнуло собственное сердце - и никто
иной. Если в нашем саду и таился змей, то вовсе не Робин, - нет, он  был
моим Адамом, я - его Евой, мы резвились, как дети в первом Божьем  саду,
безгрешные, подобно нашим прародителям, - по крайней мере, до поры...
   И я предпочла забыть о ее существовании.
   А заговори я о ней, что бы я могла сказать?
   "Робин, как ваша жена?"
   А он бы отвечал:  "Спасибо,  мэм,  благополучно  умирает,  мой  слуга
Форестер не спускает с нее глаз, у нее все есть..."?
   Все, кроме того, к кому она стремится, кого любит, сейчас,  когда  ей
труднее всего...

***

   Однако все видели, что  я  люблю  Робина,  и  порицали  его.  Арундел
бушевал, Пикеринг досадовал, император  Габсбург  (Сесил  и  не  подумал
щадить меня, так прямиком и выложил) впал в священный римский  ужас  при
мысли, что мог связать себя  или  кого-то  из  своих  сыновей  со  столь
легкомысленной женщиной!
   Однако я не желала с этим мириться. "Скажите Его  Превосходительству,
- защищалась я, - что на меня смотрят тысячи глаз!  Что  скорее  верблюд
пройдет сквозь игольное ушко, чем я позволю себе хоть один грешный миг с
лордом Робертом!"
   - Как скажете, мадам.
   Сесил был сама искренность и доверие. Однако его глаза,  пустые,  как
монеты, которые кладут на веки мертвецам, говорили: "Вы блефуете"  -  ив
высшей степени учтиво добавляли: "Вы, мадам, лжете".
   Потому что, сказать по правде, я грешила каждую секунду,  проведенную
с ним, и все остальное время - тоже. Уже быть  с  ним  рядом  -  значило
грешить, думать о нем - тем паче. Прозрачные волоски на тыльной  стороне
кисти, разворот его шеи, нежные и смуглые мочки ушей, завиток кудрей  за
ними - все  это  и  каждая  черточка  в  отдельности  будоражили  кровь,
заставляли меня краснеть, бросали в жар.
   И он, уверена, ощущал нечто подобное. Временами в моей комнате, когда
сгущались синие сумерки, но свечи еще не вносили, лютня вздыхала в  углу
и детский голос пажа пел о муках, которые ему только предстоит испытать,
мой лорд вдруг вскакивал и с поклоном отходил от меня, требовал вина или
карт, разрушал обнявший нас заколдованный круг и впускал в него холодный
внешний мир.
   Однако в следующий миг он глядел на меня или я на него,  и  мы  снова
пропадали, тонули в бездонном колодце любви.

***

   Однако разговаривали мы мало, еще меньше - делали. Нам довольно  было
просто быть, жить, грезить. Лето доживало  свои  последние  дни,  словно
беременная крестьянка, и разрешилось обильным урожаем; на Михайлов  день
церковь в Ричмонде ломилась от осенних плодов: ядреных  коричнево-желтых
тыкв, моркови, репы, яблок, чернослива и гладких  желтых  горлянок.  При
дворе мои повара превосходили  себя,  спеша  подать  на  стол  последние
щедрые дары природы, покуда Персефона ,
спускаясь в подземный мир, не унесла с собой лето до следующего года,  -
мы ели ежевику и лесные орехи, последние  сливы,  ломти  спелой  айвы  и
мушмулы со сладким английским сыром.
   Пришла зима, жизнь вокруг нас замерла. Но на иных деревьях зрели иные
плоды, и даже в мой рай, в мой уютный шалашик  среди  ветвей,  проникали
слухи о них. Я уже не присутствовала на каждом заседании совета,  как  в
первые тревожные дни, - я вполне полагалась на своих лордов и знала, что
Сесил расскажет мне все самое важное. Тем более  что  я  так  или  иначе
узнавала обо всем - мне приходилось подписывать все указы, акты, билли и
прокламации.
   Однажды морозным декабрьским днем я прогуливалась  во  дворе,  глядя,
как Робин, тоже забросивший  государственные  обязанности,  стреляет  из
лука по мишени. В аудиенц-залу я вернулась лишь после окончания совета.
   Здесь меня ждал Сесил. Здороваясь, он  опустился  на  одно  колено  и
расправил  длинное  бархатное  одеяние.  Я  была  весела,  как  никогда:
мысленно я еще видела, как Робин посылает в цель стрелу за стрелой.
   - Что сегодня подписывать? -  Я  плюхнулась  за  стол,  потянулась  к
связке перьев. Мне не терпелось вернуться к Робину. - Начнем.
   - Как пожелает Ваше Величество.
   Я тщательно приготовилась к работе - я всегда гордилась своим большим
цветистым росчерком ЕЛИЗАВЕТА R
и никогда не выводила его в спешке. Сесил клал передо мной  документ  за
документом, я подписывала, писцы  уносили  готовую  бумагу  на  соседний
столик и присыпали песком жирные черные чернила.
   - Приказ об отправке солдат в Шотландию? - Я нахмурилась.
   - Ваше Величество, вы, наверно, помните: совет рекомендовал  укрепить
приграничные области. Королева-регентша ценой огромных трудов  сохраняла
в Шотландии мир. А теперь из Женевского рассадника вернулся  проповедник
Нокс и ежедневно разжигает народ против Римской  Церкви  и  французского
засилья.  Назревает  мятеж,  и  мы  должны  позаботиться,  чтобы  он  не
перекинулся в Англию.
   -  Нокс?  Это  тот  смутьян,  который  писал  против   меня,   против
"чудовищного правления женщин"?
   - Он самый, мадам.
   - Тогда согласна - берите солдат, сколько хотите!
   Я подписала. Под  приказом  об  отправке  солдат  оказался  документ,
какого я прежде не видела. "Ордер на арест",  -  медленно  прочитала  я.
Обычно меня не беспокоили подобными пустяками.
   "...арест матери Даун из Брентфорда и Хью Берли из Тотнеса..."
   Кто эти люди?
   - Дорогой секретарь, как попал сюда этот документ?
   - Что? Что это, мадам? - Он заглянул мне через плечо.
   Я вытаращилась. Сесил не знает, что в его бумагах? Я  скорее  поверю,
что он забыл собственное имя! Глаза его были чисты и невинны,  спокойны,
словно равнинное озеро, без всякого подвоха на дне. Однако, взглянув  на
ордер, я поняла - он меня дурачит.
   "...за непотребное и подстрекательское поведение вышесказанных Даун и
Берли, утверждавших,  что  королева  -  бесчестная  женщина  и  в  своей
невоздержанной жизни ничуть не лучше приходской шлюхи, что  лорд  Роберт
спит с королевой, покрывает ее, словно овцу..."
   - Весьма злоязычная парочка. - Я обрела дар речи.
   Сесил, глядя прямо перед собой, только  кивнул.  Я  нащупала  перо  и
мстительно подписала ордер:
   - Проследите, чтоб их примерно наказали за эти гнусные измышления.
   - Будет исполнено. Ваше Величество.
   Мне не следовало показывать  своей  ярости  из-за  подобных  сплетен.
Однако эти болтуны, эти гусеницы,  подгрызающие  мое  имя  и  репутацию,
подгрызающие Робина, жалили меня, как гадюки. Он должен об  этом  знать.
Когда я сказала, он вспыхнул, прикусил губу, черный от гнева.
   - Покрывает? Они смели сказать "покрывает"?
   Я кивнула, не в силах и слова вымолвить от стыда.
   Он встретил мой взгляд, глаза его метали молнии, и  я  прочла  в  них
гневную мысль: "Если б они только знали!"
   Потому что между нами ничего не было, ничего плотского. Ничего такого
- любовь столь глубокая, что ее не выразить в словах,  и  день  ото  дня
глубже, так что не выразить уже и в слезах. Однако это  была  любовь,  и
вздохи,  и  песни,  и  приношения,  и  дары,  и  взгляды,   и   общность
пристрастий, становившаяся все больше с  каждым  днем.  И,  как  с  моим
вторым лордом, Сеймуром, порой - поцелуй украдкой в нише или  в  оконном
проеме, вдалеке от свиты, или в нашем излюбленном месте, в  полях,  где,
как дети природы, мы могли следовать ее велениям.
   Мы ездили верхом каждый день. С первой теплой поры, когда  наши  кони
пробирались  по  грудь  в  таволге  и   двукисточнике,   через   летние,
оставленные под паром, до осенней пахоты поля, мы редко пропускали  хоть
день - разве что хлестал ливень или земля промерзала настолько,  что  мы
боялись покалечить коней. Но даже и в такие дни Робин звал меня в крытый
манеж, где лучшие из его скакунов покажут свой  "полет",  а  он  -  свою
власть над ними и, не скрою, свою власть надо мной.
   Он был лучший наездник,  какого  когда-либо  знала  Англия,  вам  это
известно? Ни до, ни после не видела  я  подобного.  Это  был  кентавр  в
седле, он сливался с лошадью воедино - чувствовал каждое ее движение  и,
клянусь, читал ее мысли.
   И с каждым днем мое чувство к нему росло, его статное тело наездника,
мужественное, загорелое, как у  цыгана,  лицо,  ослепительная  белозубая
улыбка завораживали меня так, что я уже  не  могла  подумать  ни  о  чем
другом. Из Шотландии доносили, что французы  стягивают  силы,  укрепляют
враждебные гарнизоны у самых наших границ. Я  выслушивала,  приходила  в
ярость, пугалась - Мария! Теперь  она  царит  над  двумя  королевствами,
нависает над моей страной, словно  зловещая  великанша,  одной  ногой  в
Кале, другой - в Карлайле! - пугалась и забывала.
   Потом пришла весть, что шотландские лорды, изнемогшие под французским
игом, под королевой-регентшей, под кардиналами и папой,  подняли  мятеж,
желая очистить страну от Римской церкви, утвердить  новую  веру.  И  что
Мария де Гиз, вдовствующая шотландская королева, регентша своей  дочери,
изнемогла от долгой борьбы, от всеобщего развала, от бесконечных  усилий
отстоять у протестантов дочерний трон, опустила руки, голову, сложила  с
себя корону и умерла.
   Оставив все Марии?
   Или мятежным лордам?
   Папистам или протестантам, кому достанется Шотландия?
   Королева или ковенантеры , кто возьмет верх?

Глава 8

   - Лорды! Шотландские лорды восстали против католического французского
правления! Прекрасные новости для нас, лучше быть не  может!  -  ликовал
Сесил. - Мы должны поддержать их, мадам, людьми и деньгами!
   Весь совет согласился.
   - Представьте  только,  ваша  милость,  -  гремел  Сассекс,  мысленно
хватаясь за меч, - разом изгнать с нашего острова французов, королеву  и
папу!
   Я скривилась:
   - Что? Поддержать горстку мятежников против помазанной королевы? - Из
памяти еще не изгладилось девятидневное правление  Джейн,  предательская
попытка сбросить нашу династию! Я тряхнула головой, глядя  на  Сесила  и
немногочисленных лордов. - Я не стану помогать тем, кто поднял оружие на
законную власть. Никто не знает, когда этот же  мятеж  обратится  против
меня.
   - Миледи, об этом не может быть и речи!
   - Мадам, народ вас любит и чтит!
   Конечно, они наперебой бросились убеждать: мне-де ничто не грозит. Но
я не верила. Я сидела па троне каких-то двенадцать месяцев  и  держалась
только на верности народа. Если ее утратить...
   То была тема ночных кошмаров, тех самых кошмаров, что отравили сестре
Марии последние  недели  царствования  -  когда  она  напялила  на  себя
дурацкую ржавую кирасу и держала под подушкой старый меч -  и  при  этом
все ночи не смыкала глаз! Теперь,  когда  поднялись  шотландцы,  я  тоже
познала страх за свой трон, даже за свою жизнь. Один взгляд на Робина  -
и я забуду страх, забуду все в упоении любви...
   И все же я едва верила своему счастью, нашей любви, нашей радости.  И
я не смела говорить о них, так как все вокруг - у каждого  имелась  своя
причина - ополчились на Робина.
   Зависть  лордов  еще  можно  было  стерпеть;  куда  хуже   молчаливая
обструкция верного Сесила.
   Обиднее всего, что тот прежде симпатизировал  Робину,  в  отличие  от
Норфолка, презиравшего в нем "выскочку" и похвалявшегося  перед  Робином
древностью своего рода, своей голубой кровью. Однако Сесил  вознамерился
отдать меня за Габсбурга и таким  образом  упрочить  европейский  мир  -
именно Робина он считал камнем преткновения.
   И у Робина были враги в числе самых близких ко мне людей. Если  Парри
охотно помогала его ухаживаниям: "Такой лорд, мадам, такой  джентльмен!"
(он покорил ее сердце тем первым сердцем из золота),  то  моя  маленькая
Кэт теперь показала коготки и редко упускала случай царапнуть.
   - Леди Екатерина вчера жаловалась, - начинала она  исподволь,  словно
это просто  сплетни,  -  ваша  милость,  мол,  не  придает  значения  ее
положению наследницы, не снисходит к ее желанию стать женой  и  матерью,
согласно велениям природы.
   - Ее положение, тьфу!
   По мне так притязания старшей кузины и древнее, и обоснованнее - хотя
из меня дикими лошадьми не вытянешь, чтоб я признала  наследницей  Марию
Шотландскую, - но Екатерина Грей?
   - Передай ей, что мне наплевать и на нее и на ее "положение"!
   А ведь  я  знала,  что  у  Кэт  на  уме!  Она  думала  разговорами  о
Екатерининой  свадьбе,  Екатерининых  детях  навести  меня  на  мысль  о
собственном замужестве, а на деле только настроила  против  этой  глупой
девчонки!
   И  за  что  только  Кэт  невзлюбила  Робина,  когда  другие   женщины
боготворили землю, по которой он  ступает,  -  Кэт,  обожавшая  насквозь
лживого лорда Сеймура, - я так и не поняла.
   Но она вновь и вновь пыталась отдалить меня от него.
   - Этот северный лорд, он еще недавно прибыл ко  двору,  ваша  милость
знает, о ком я, - Споффорт или как его там...
   - Да, знаю.
   - Так вот! - Глаза ее горели  притворным  негодованием,  одновременно
приглядывая, как служанка ставит передо мной тарелку с рыбой и  смоквами
- мой постный ужин. - Говорят, он заточил  свою  жену  в  деревне  и  не
намерен представлять ко двору, а сам заводит любовные шашни с  другой  -
как его после этого назвать? - И наконец ее прорвало:
   - О, не водите компанию с лордом Робертом, мадам! Подумайте  о  своей
репутации!
   И  всегда,  везде   пристальные   взгляды,   пытающие,   вопрошающие,
раздевающие,  норовящие  проникнуть  под  платье,  скабрезные   взгляды,
оценивающие каждое мое движение, порывающиеся ощупать -  сберегла  ли  я
тот треугольничек плоти, ту священную  преграду,  то  бесценное  женское
сокровище, мою девственную плеву, или Робин похитил ее у меня  вместе  с
добрым именем.
   Иногда от этих взглядов удавалось ускакать на  бешеном  галопе,  гоня
коней через подлесок и мшанник, через ручей, брод и топь по ухабам, где,
того и гляди, сломаешь шею себе или лошади. Иные ирландские  и  немецкие
скакуны вполне оправдывали свое название  и  дарили  нам  часы  веселого
забытья. Однако на ухабах им, мощным и тяжелым,  было  далеко  до  наших
низкорослых, но уверенных  английских  лошадок,  и,  скача  на  них,  мы
постоянно рисковали вылететь, из седла.
   Одного немецкого жеребца, гнедого исполина цвета  мятой  шелковицы  с
иссиня-черными горестными глазами, я невзлюбила с первого взгляда.
   - Берегись этого жеребца, Робин! - убеждала я, когда  тот  садился  в
седло. - Если я что-то понимаю в лошадях, у него подлый характер.
   - Миледи! - вскричал Робин, притворяясь оскорбленным. - Кто из  ваших
слуг  искуснее  в  обращении  с   опасными,   породистыми,   норовистыми
созданиями, не желающими покоряться мужской руке?
   Я рассмеялась его дерзости.
   - Ни один мужчина не  держит  удила  мягче,  ни  один  лучше  вас  не
держится в седле! И все же своенравный жеребчик сбросит вас раньше,  чем
вы думаете!
   Я оказалась права.  Меньше  чем  через  час,  скача  позади  него,  я
увидела, как мощный скакун запнулся, оступился и опустил голову, как раз
когда Робин привстал на стременах и наклонился, посылая его вперед.  Все
сошлось будто нарочно! Он упал меж огромных, сверкающих передних  копыт,
перекатился кубарем, как щенок, и угодил под разящие задние.
   Я пер