Ныне мы  вновь  должны  вынести  войну  вон  из
нашего королевства, как горящие уголья, а не ждать, пока они с  шипением
обрушатся нам на голову!"
   Он повернулся ко мне, снял шлем с  колышущимся  черным  плюмажем.  На
меня смотрело лицо моего лорда.
   Я вновь стала Беллоной, богиней брани, - его  матерью,  возлюбленной,
но прежде всего - королевой!
 
*** 
 
   - Ладно, если только война принесет нам мир, пусть  будет  война,  но
подальше от наших берегов.
   - Тогда отправьте нас в Кадис,  мадам,  -  настаивал  мой  лорд,  его
прекрасное лицо лучилось боевым пылом.  -  Мы  подпалим  королю  Филиппу
бороду, сожжем  его  боевые  корабли,  ограбим  галионы!  Озолотим  вас,
обескровим его - ему придется  убраться  из  Европы,  из  Кале  на  веки
вечные!
   Он вкратце набросал мне план  кампании.  Какая  же  я  дура!  Пока  я
считала его образцовым придворным, он продумывал планы ведения войны! Он
собирался взять Кадис, потом отплыть к Тринидаду в Вест-Индии,  потом  к
Испанскому материку.
   - А когда назад?
   - Ваше Величество, как мне знать это?
   Господи, зачем я его отпустила?
   И зачем согласилась дать на эту авантюру пятьдесят тысяч фунтов?
   А если бы ценой оказалась его бесценная жизнь?
 
*** 
 
   После Зютфена Робин говорил мне, что мой лорд бесстрашен в бою. Чтобы
сдержать его порывы, я  назначила  командовать  флотом  кузена  Говарда,
лорда-адмирала, а Эссексу поручила сухопутные войска. Рели отправился  с
ними - он одинаково хорошо сражался на суше и на море и знал что делает.
Опытный воин, он умел служить под чужим началом, умел подчиняться.
   Не то что мой лорд - тот  умел  только  командовать  и  не  признавал
ничьей власти, кроме собственной. Он начал  затевать  ссоры,  писал  мне
Говард, еще до выхода из Ла-Манша.
   Говард писал мне по две-три депеши на дню, негодовал на  заносчивость
моего лорда, на его грубость и нежелание слушать советы, не говоря уж  о
подчинении, стремление  единолично  завоевать  всю  славу.  И  в  каждом
столкновении мой Говард, который умел  сохранить  согласие  между  семью
командующими во времена Армады, теперь терпел поражение от одного.
   - Господи! - плакала я, читая его письма. - Надо смирить это  дерзкое
сердце, сломить эту гордыню!
   Но тихий голос в ушах рыдал: Поздно!"
 
*** 
 
   Кадис взяли.
   - Они сообщают, что одержали  великую  победу,  -  с  такими  словами
промозглым осенним  утром  вбежал  ко  мне  маленький  Роберт.  -  Часть
галионов захвачена, часть сожжена, город разграблен, и  там,  как  пишет
милорд Говард, взята богатая добыча.
   Мой лорд тоже писал, в духе истинно воинском:
 
   Вообразите битву, Ваше Величество: Ваши могучие пушки сотрясают землю
и оглашают грохотом, небеса, я тесню Ваших врагов, начертав на мече и  в
сердце Ваше имя; Ваши солдаты сражаются, как  тигры,  и  вот  уже  брешь
открылась в стене, сквозь которую, казалось, не пролезть и крысе..."
 
   Я  поцеловала  пергамент  и,  как  дура,  залилась  слезами.   Роберт
сочувственно помолчал, потом подмигнул и сказал:
   - Я  слышал,  что  лорд  Эссекс  как  лорд-генерал  показал  истинное
рыцарство в отношении женщин!
   Я рассмеялась сквозь слезы:
   - Каких женщин?
   Роберт сделал большие глаза:
   -  Он  запретил  своим  солдатам  всякое  насилие   -   вещь   доселе
неслыханная! И велел им стоять в почетном  карауле  -  весьма  галантный
жест с его стороны, - пока женщины покидали город!
   Эти и другие вести летели из Испании быстрее самой любви. И когда  он
вернулся,  его  внесла  в  Лондон  волна  народной  жажды  иметь  героя,
радоваться победе и хоть чем-то отвлечься  от  вечных  мыслей  о  пустом
желудке. Ладно, раз так, Глориана примет своего героя как подобает!
   Я ехала встречать его к пристани - да, я вся  извелась,  я  не  могла
дождаться, когда он сам ко мне явится, - а на улицах, как всегда в таких
случаях, толпился народ: от врат  Уайтхолла  и  дальше,  сколько  хватал
глаз, люди шумели и выкрикивали приветствия.
   И немудрено! Ведь я так тщательно  нарядилась:  роба  золотой  парчи,
сплошь расшитая агатами, алмазами и жемчугами, юбка и  шлейф  блестящего
белого атласа, огромные серебряные буфы рукавов,  прозрачная  серебряная
кисея на плечах.
   Поутру я взглянула  в  зеркало,  с  воплем  швырнула  его  об  пол  и
зарыдала:
   - Клянусь Божьими костями, я  никогда  не  выглядела  хуже!  Позовите
Уорвик! Где Радклифф? Принесите.., принесите...
   Принесите новое лицо, без этих ужасных морщин, без ввалившихся, как у
ведьмы, глаз; новые зубы вместо желтых и черных пеньков, шатающихся, как
жертвы голода; новые волосы вместо редких седых косм; новую  шею  вместо
этой утиной гузки; новую грудь, достойную ласк моего юного лорда...
   - Ваше Величество никогда не выглядели привлекательнее.
   Мои женщины знали свое дело и тут же к нему приступили: сперва белила
густым, как побелка, слоем  поверх  легчайшего  налета  розовой  краски,
затем румяна на щеки, яркий кармин для губ,  а  поверх  всего  блестящая
пленка яичного белка - главное, не улыбаться, чтобы она  не  лопнула.  И
завершение - парик: триумф густых рыжих локонов и  завитушек,  усыпанный
звездочками блесток и высящийся словно Филиппов  галион,  -  да,  так-то
лучше! А ведь меня ждет мой лорд -  разве  его  любовь  не  делает  меня
краше, краше обычного?
   День  был  пасмурный  -  вот-вот  закапает  дождик;  никому  из  моих
придворных не хотелось ехать на пристань, портить свои шелка и бархат.
   Однако я решилась. Мое  сердце  от  радости  исходило  слезами,  нет,
кровью - он вернулся,  он  здесь,  прощай,  печаль,  прощайте,  одинокие
бессонные ночи...
   Стражники распахнули большие ворота Уайтхолла, мой кортеж  выехал  на
улицу. Я ликовала.
   Выглянуло солнышко - конечно же дождя больше не будет. Солнечные лучи
вспыхнули на золотой парче  и,  судя  по  приветственным  возгласам,  по
обыкновению, зажгли толпу. О,  мой  добрый  народ!  Я  любила  его  всем
сердцем.
   Однако по мере того, как мы подъезжали, я начинала разбирать слова.
   - Лорд Эссекс! Хотим видеть лорда-генерала!
   - Храни Господь доброго графа! Благодарение  Богу,  что  он  вернулся
невредим!
   - Где граф? Граф! Добрый граф!
   По всей набережной, по всей Флит, до вершины Ладгейтского  холма,  за
старым собором Святого Павла, в Ист-чипе и Бай-уорде слышалось одно и то
же:
   - Граф! Граф!
   - Господь да хранит героя Кадиса, нашего избавителя!
   - Покажите графа!
   Разумеется, кое-что перепало и мне.
   - Небеса благоволят Ее Величеству!
   - Вот наша добрая королева Бесс!
   Однако мои губы,  которые  произносили  Благодарю  тебя,  мой  добрый
народ", были холодны, еще холоднее было на  сердце.  Никто  не  крикнул:
Вспоминаю доброго короля Гарри!", никто не благословлял  мое  прекрасное
лицо".  И  никто  не  кричал:  Многие  лета!",   только:   Лорд-генерал!
Лорд-генерал! Когда мы увидим графа?!"
 
*** 
 
   Он стоял на носу корабля и тянул шею, высматривая меня. Я  подъехала,
он спрыгнул на  сходни,  сбежал  на  берег  в  сопровождении  роя  своих
спутников, схватил мою руку, прижал ко лбу, припал губами к стремени.
   - О, моя сладкая королева!
   Он рыдал в открытую, плакал светлыми слезами радости. А что я?
   Ничего.
   Я мечтала о его возвращении, молилась  и  плакала.  Вот  он  здесь  -
радость обернулась во рту пеплом, болью, желчью.
   Как я вырастила эту гадюку, которая того  и  гляди  обернется  против
меня и ужалит? Кто спасет меня  от  многоглавого  чудовища,  грозы  всех
королей, от черни, враждебного народа, рассерженной толпы?
   Сейчас она занята  его  великой  победой  над  нашим  давним  врагом,
ненавистной Испанией. Но четыре дождливых года, четыре года неурожая,  -
и они начнут голодать, а тогда, как сера, вспыхнут от малейшей искры...
   Я хотела вернуться той же дорогой, по улицам Лондона, во главе пышной
церемониальной процессии: я - на серой в яблоках кобыле, он - на  черном
жеребце, которого вели за мной в поводу. Но какой дурак  покажет  народу
человека, которого любят больше меня?  Раз  так,  вернемся  по  реке.  Я
сказалась усталой и потребовала королевскую барку.
 
*** 
 
   Его возвращение зажгло меня ревностью, новости,  которые  он  привез,
подлили масла в огонь. Кузен Говард, вернувшийся вместе  с  ним,  насилу
дождался, когда  сможет  высказать  свое  негодование.  Когда  мой  лорд
утратил расположение моего доброго Чарльза?
   Они сожгли меньше  галионов,  чем  полагали  вначале,  стиснув  зубы,
докладывал Говард. Испанская угроза отодвинута, но не уничтожена.
   Придется  спускать  с  цепи  моих  каперов  -  Хоукинса,  Джильберта,
Фробишера, - чтобы они довершили дело,  а  значит  -  снова  платить  за
каждый нанесенный Испании удар.
   Из-за своих разногласий они упустили купеческий флот -  мой  лорд  не
послушал главнокомандующего.  Покуда  они  телились,  испанский  адмирал
хладнокровно распорядился поджечь корабли, лишив меня - и своего  короля
- примерно двадцати миллионов флоринов.
   Я молча выслушала взбешенного  Говарда,  поблагодарила  и  отпустила.
Оставшись одна, уронила голову  на  руки.  Что  за  скорбная  повесть  о
гордости и безумии! Одна подробность сразила меня в самое сердце.  Этого
так оставлять нельзя!
   - Милорд, кузен сказал, что в этом плавании  вы  посвятили  в  рыцари
шестьдесят с лишним человек?
   - Это награда за доблесть! - вспылил он. -  Привилегия  полководца  -
самому посвящать в рыцари.
   Привилегия?
   Привилегии бывают у королей. У подданных - нет.
   Я была очень спокойна.
   - В таком путешествии уместно было посвятить двоих, самое  большее  -
четверых, шестеро было бы уже чересчур. Но шестьдесят?
   Он страстно возвысил голос:
   - Не сомневайтесь в действиях вашего  верного  слуги,  мадам,  сердце
подсказывает мне, когда и как я должен поступить!
   Иными словами: Я буду делать, что мне заблагорассудится!"
   Может быть, я разозлилась из-за того, что  один  из  его  скороспелых
трехгрошовых рыцарей - Робинов бастард, побочный  сын  от  Дуглас?  Даже
видеть, что он вырос и является ко двору как  сэр  Роберт  Дадли  -  так
называли в молодости самого Робина, - с Робиновыми глазами, носом, ртом,
походкой, осанкой, было достаточно тяжело, а если еще и знать,  что  это
мой лорд вывел его в люди...
   Однако хуже всего был страх  -  нет,  уверенность,  -  что  мой  лорд
присвоил себе королевское право  осыпать  милостями  и  вершить  суд.  Я
выкормила чудовище.
   И не я одна это видела. Его же креатура Фрэнсис Бэкон, которого я  не
любила, но которым поневоле восхищалась, предостерегал его.  Добивайтесь
расположения государыни личной преданностью, как лорд Лестер, -  убеждал
он, - не войной и не поисками народной любви.
   Ныне вы любимец Англии, а не английской королевы  -  может  ли  образ
более  опасный  представиться  воображению  монарха,  тем   паче   столь
чувствительной женщины, как Ее Величество?"
   Любимец Англии.
   Верно, толпа его любила, верила, что он во всем  прав.  Она  считала,
что ее герой спас меня от заговора  и  выиграл  войну.  Его  ум  доказан
разоблачением Лопеса, его доблесть - осадой Кадиса.
   Его обожали.
   Как когда-то обожали меня.
   И все-таки я по-прежнему его обожала.
 
*** 
 
   Как дура, как все дуры -  скажите  уж,  как  все  старые  дуры!  -  я
по-прежнему за него цеплялась. Несмотря на страхи, на злость, мое глупое
сердце всякий раз его прощало  -  спустя  дни,  часы,  даже  минуты  оно
оттаивало, как было с Робином.., я нуждалась в нем, в  его  молодости  и
жизни, особенно теперь, когда  смерть  вновь  перешла  в  наступление  и
скосила тех, кто заслонял меня своими телами, - одного за другим.
   Я потеряла двух старых кузенов  -  прежде  всего  Хансдона,  дорогого
старого Гарри Кари, моего лорда-камергера, сына моей тетки Марии,  затем
старого  советчика,  сурового  пуританина,  но  верного   друга,   моего
родственника со стороны его жены Кэт, сестры Гарри.
   И снова, как дура, я в полубезумии выкрикивала  вслед  их  отлетающим
душам:  Как  вы  посмели,  как  посмели!"  Ноллиса  я  назначила   своим
советником в день вступления на престол, Хансдона вскоре после того. Оба
оставили сыновей, которые тут же заняли  отцовские  места  и  должности,
добрых и верных, подобно своим родителям. Оба  прожили  долгую  жизнь  в
почете и довольстве, оба умерли своей смертью, мне не  из-за  чего  было
убиваться. Однако я скорбела, и не только  о  себе:  вслед  за  Робином,
Хаттоном, Уолсингемом еще два звена моей золотой цепи распались навеки.
   И кто теперь скажет мне правду?
   Этот же год унес и третьего, и четвертого: Пакеринга, лорда-хранителя
печати,  и  старого  Кобема,  хранителя  пяти  портов,  ничем  особо  не
выдающегося  до  последних  трагических  событий,  но   тем   не   менее
незаменимого. Одиночество подступало ко мне все ближе.
   Последняя потеря была самой горькой. После первого поражения в Кадисе
я больше не отпускала Дрейка  в  плаванье.  Однако  мой  морской  дракон
вымолил  себе  последнюю  экспедицию,  и  здесь,  в  море.  Фортуна  его
покинула.
   Он не пожелал бы  себе  другой  могилы,  кроме  Испанского  материка:
теперь его душа  плывет  с  Богом  в  вечно  золотеющих  водах,  а  рыбы
проплывают сквозь его скелет.
   А в пучине самого черного  человеческого  моря  зрели  по  мою  душу,
пробуждались и шевелились новые бедствия.
 
Глава 7 
 
   Ирландия.
   Наигоршая из моих горестей, безбрежное  море  бедствий,  земля  гнева
Господня.
   Родился ли тот, кто исцелит этот недужный край?
 
*** 
 
   Какая женщина по-детски не любит подарков? Особенно на  Благовещенье,
когда кончается время сбора податей и наступает март, когда  подснежники
сменяются примулами и в память Пресвятой Богородицы всем женщинам  дарят
подарки. Было позднее утро, и  я  нежилась  в  постели,  когда  в  дверь
постучали. Я приподняла голову с локтя.
   - Радклифф, что там?
   - Подарки, мадам.
   Вошел дюжий детина-привратник с книгой и ящиком.
   - Открой!
   Радклифф тонкими руками с трудом подняла тяжелый том, уложила на стол
возле меня, раскрыла кожаный  переплет.  Нашей  Глориане,  высочайшей  и
великолепной   Императрице,    прославленной    своими    добродетелями,
благочестием  и  милостивым  правлением,  Елизавете,  -  прочла  она,  -
милостью  Божией  королеве  Англии  и  Франции,  Ирландии  и   Виргинии,
защитнице нашей веры.  Ее  покорнейший  слуга  Эдмунд  Спенсер  со  всем
смирением посвящает и преподносит свой труд. Да живет  Королева  фей"  в
вечности Ее славы".
   Я рассмеялась от радости:
   - Значит, маленький сочинитель завершил эпическую поэму обо мне?
   - По крайней мере шесть книг, - сказала Радклифф, заглядывая в конец.
(Пусть ее глаза на тридцать лет моложе моих, зрение - не в пример хуже!)
- Угодно Вашему Величеству почитать?
   - Может быть, позже. Эй, любезный! - окликнула я привратника.  -  Что
это за ящик?
   - Из Ирландии. - Он потянул себя за вихор. - С письмом.
   - Открой.
   Он широко улыбнулся щербатым ртом:
   - Нет, мэм, я читать не умею!
   - Уорвик!
   Уорвик сделала мне реверанс,  приняла  из  рук  носильщика  письмо  и
начала читать:
 
   -  "Небесную  правительницу  наших  земных  небес   приветствует   ее
вассальный воин Томас Ли, рыцарь.
   В Лимрике во время казни  великого  ирландского  бунтовщика  на  моих
глазах престарелая дама взяла сей предмет двумя руками и пила  из  него,
словно на празднестве богов. Посему я взял на себя смелость послать  cue
Вашему Величеству как дань Вашему могуществу. Бессловесный,  он  тем  не
менее скажет за себя. Шлю вместе с ним заверения, что буду и впредь  так
же поступать с Вашими врагами в этой богомерзкой стране.
   Ваш во всем,
   Томас Ли, капитан".
 
   - Из него пила престарелая дама? - задумалась  Радклифф.  -  Красивый
кубок, мадам, или круговая чаша, отбитая у гнусных  бунтовщиков.  -  Она
повернулась к привратнику:
   - Ну, открывай!
   Ящик был заколочен  гвоздями,  пришлось  вскрывать  кочергой.  Внутри
оказался круглый, обернутый тряпьем сверток. Тонкое стекло, может  быть,
даже венецианское.
   Привратник вытащил сверток.
   - Осторожно, осторожно! - вскричала Уорвик.
   Поздно. Что-то вывалилось из тряпья и шмякнулось об пол. Здесь оно, к
моему ужасу, подпрыгнуло и - о. Господи!  -  покатилось,  докатилось  до
моих ног и остановилось, оскалившись в улыбке.
   Голова,  человеческая  голова,  черная,  полуразложившаяся,  мертвые,
кишащие личинками мух губы шевелились, будто пытались что-то произнести,
открытые глаза пялились, из черных глазниц выглядывало по червю...
   Я не могла даже вскрикнуть - меня безудержно рвало, снова и  снова  я
харкала кровью и желчью, и только  проглотив  лекарство,  погрузилась  в
обморочное забытье...
 
*** 
 
   Ирландия.
   Я велела устроить  розыск  в  отношении  дарителя",  Томаса  Ли.  Мне
сообщили, что этот жуткий  рыцарь  служил  под  началом  моего  лорда  в
Нидерландах и Франции. Он действительно видел, как сумасшедшая  старуха,
у которой казненный злодей убил  сына,  схватила  отрубленную  голову  и
жадно пила хлещущую из нее кровь. Этот же человек убил троих собственных
сыновей и брата, прежде чем Ли без суда и следствия повесил его, утопил,
четвертовал и обезглавил -  а  затем  сжег  старуху,  подозревая  в  ней
ведьму.
   Жестокий и беспощадный человек, крутой и скорый на  расправу,  -  но,
говорят, только такие могут служить в этой дьяволовой заднице, Ирландии.
   Забытой Богом стране.
   Такова Ирландия.
 
*** 
 
   Однако и Англия была не намного лучше, мой лорд  постоянно  добивался
власти, он вознамерился быть и конем, и возничим  английской  судьбы.  В
Кадисе он отрастил бороду, я говорила? Каждый мужчина  когда-нибудь  это
делает, потом одни сбривают, другие оставляют, кто предпочитает  усы,  а
кто,  как  Робин,  -  бородку  клинышком.  Однако  всегда  это  означает
возмужание, стремление к силе, к положению,  к  самостоятельной  власти.
Или к власти как таковой...
   Борода заступом, рыжая, как у лиса. Я ее ненавидела.
   А еще больше я ненавидела и еще больше  боялась  его  растущую  жажду
ссор. У меня были серьезные причины опасаться многого другого:  народной
любви к нему, его враждебности к  лорду-адмиралу  Говарду,  которого  он
публично обвинял в провале Кадисской экспедиции, разногласий, которые он
вносил в совет, его давней ненависти к Берли и Роберту,  которые  всегда
были  для  него  писаришкоми",  мужчинами,  лишенными  мужских  качеств,
евнухами, проклятьем всякого мужественного воина. Однако все мои  страхи
коренились в его любви к войне, которой он  жаждал  все  сильнее,  чтобы
восстановить ореол героизма и вернуть утраченное  в  Кадисе  доверие.  Я
видела, что его влечет к предначертанному крушению, видела  письмена  на
стене, хотя и не могла разобрать дату. И когда это случилось,  оно,  как
все худшие крушения в жизни, случилось неожиданно.
 
*** 
 
   Мы собрались отпраздновать добрую весть,  я  и  горстка  моих  тайных
советников, - нам сообщили о смерти моего старого друга и врага  Филиппа
Испанского. Человек, который когда-то  любил  и  желал  меня,  предлагал
руку, потом ненавидел и преследовал даже в моем собственном королевстве,
отошел в мир иной. Я говорю  добрую  весть"  не  из  злорадства,  смерть
пришла к нему желанным избавлением от чудовищных  телесных  мук.  Черви,
что завелись в  голове  ирландского  бунтовщика  после  смерти,  владели
Филиппом при жизни - три месяца он, оставаясь в сознании,  гнил  заживо,
пожираемый червями, которые копошились в его открытых  зловонных  ранах,
жутких гниющих язвах, которые он не позволял врачам промывать, считая их
Божьей карой за грехи своей плоти.
   Мы глядели друг на друга, Берли и Роберт, мой лорд,  кузен  Говард  и
новичок в совете, молодой Ноллис, недавно заступивший на место отца.  Он
был еще совсем юный и нежный,  этот  Вильям,  едва  за  д