мрачно
заметил Эскам, - они будут, неизбежно будут продолжаться!
   Он был моим якорем, этот стойкий йоркширец, а книги - моим прибежищем.  С
каждой почтой новости из Лондона становились все более пугающими.  Умер  мой
старый враг Гардинер, бредя ужасами Господнего суда, но не успело  его  тело
остыть в могиле, Мария  назначила  на  его  место  нового  изувера-епископа,
которого лондонцы за жестокость прозвали Кровавым Боннером.
   И мало-помалу все глаза, все надежды людские устремлялись ко мне.  Только
смелые отваживались говорить, и то не  словами,  но  кивками  и  молчаливыми
знаками. Один из Марииных лордов,  сэр  Николае  Трокмортон,  служивший  еще
моему брату и едва не угодивший на эшафот вместе с Уайетом,  сумел  выразить
мне свою преданность парой надушенных перчаток; подобно ему и достойный лорд
Полет, на котором держался Тайный совет при Эдуарде и  моем  отце,  Клинтон,
Дерби, Бедфорд, Сассекс, влиятельные лорды и  государственные  сановники,  в
том числе - что немаловажно для меня - мой двоюродный дед лорд Говард, - все
глядели, кивали, и все, как и я, ждали, потупив очи.
   А теперь Филипп вернулся к Марии прямиком из Амстердамских блудилищ, где,
по слухам, отдыхал от объятий постылой старой жены. Страшная весть пришла  в
Хэтфилд в сентябре. Мария написала мне словами евангельской Елисаветы:  "Вот
и я, называемая неплодною, зачала сына в  старости  своей.  Ибо  у  Бога  не
останется бессильным никакое слово. Порадуйся за меня, сестра, я понесла!"
   Величит душа моя Господа, и возрадовался дух мой о Боге Спасе моем...
   В отупении бормотала  я  "Magnificat"  <Латинское  название  (по  первому
слову) песни  Пресвятой  Богородицы,  начало  которой  (Лук.  1,  46  -  47)
приведено выше.>  на  последовавшем  затем  благодарственном  молебне,  вяло
повторяла хвалебную песнь Богородицы. Но дух мой восставал против Господа.
   Если Мария беременна...
   Если она родит сына...
   О, Господи, чем я провинилась перед Тобой, за  что  Ты  меня  так  сурово
караешь?

***

   И вся трагикомедия пошла по новому кругу. У себя в  Хэтфилде  я  стонала,
плакала, молилась. Но родится ли принц? И беременна ли она вообще?
   А  покуда  Мария  купалась  в  своем  материнском  счастье,   на   страну
надвигалась война. Каждый день новые друзья и сторонники при дворе  сообщали
мне новости. "Франция угрожает границам Испании, и король намерен воевать, -
писал Трокмортон, -  однако  английские  сердца  не  лежат  к  этой  войне".
Возражения Сесила были не менее убедительны: "Мало денег! Мало  людей!  Мало
серебра! Мало золота!"
   Сесил, по обыкновению, оказался прав. Мария, которая занимала, продавала,
вкладывала все, что удавалось наскрести, в  войну,  чтобы  завоевать  любовь
супруга, осталась почти без гроша. Мое денежное содержание быстро убывало, и
как раз тогда, когда оно было нужнее всего.
   Это началось, едва я вернулась от двора. На  следующее  утро  в  прихожей
ждал меня незнакомый посетитель.
   - Миледи!
   Он упал на одно колено. Я опешила:
   - Что вам угодно, сэр?
   Он поднял открытое, как у ребенка, лицо.
   - Служить вам, моя принцесса, - просто отвечал он, - и быть с вами рядом.
   Теперь они приходили каждый день,  джентльмены,  простолюдины,  рыцари  и
сквайры - и женщины тоже, дамы и судомойки, горничные и белошвейки.  Я  была
для них восходящим солнцем, они  тянулись  ко  мне,  и,  как  солнце  должно
светить, я  должна  была  их  принимать.  Одно  обстоятельство  сделало  это
возможным и привело меня в такую радость, что я в слезах упала на  колени  и
вознесла благодарственную молитву.

   "Драгоценная госпожа, - говорилось в записке. - Податель сего вручит  Вам
деньги, которые я получил от продажи доставшихся мне от матери земель.  Меня
выпустили из Тауэра, но сослали в графство Норфолк, в Фрамлинген.  Поминутно
молюсь о Вас и о том дне, когда я смогу повергнуть к Вашим ногам свою жизнь.
   Роберт Дадли".

   Неужто Бог наконец-то  взглянул  на  меня  благосклонно?  Я  надеялась  и
сомневалась, ибо  страдания,  которые  я  видела  вокруг,  превосходили  все
вероятное и невероятное.
   Страна стенала от любви Марии к Филиппу, ибо, где нет денег, нет и хлеба.
Однажды у моих дверей подобрали  голодающего;  на  вопрос,  когда  он  ел  в
последний раз, бедняга с трудом пробормотал: "В среду уж неделя  будет,  как
съел горстку сушеных желудей, если вашей милости угодно". Молодую женщину  с
тремя детьми мал мала меньше и орущим от голода младенцем на  руках  высекли
плетьми как попрошайку, а она кричала: "Пенни  за  два  яичка!  Это  дневная
плата работника! А мой помер от голода! Пенни за два яичка!"
   А с холодами пришли болезни, гнойный насморк, который занесли вернувшиеся
из Франции. Умирали сотнями, потом тысячами, наивные осеняли  себя  крестным
знамением и говорили о пришествии дьявола. Но  самым  печальным  этой  зимой
были вести из Франции.
   Мы терпели поражение, потеряли все, проиграли  войну,  потеряли  людей  и
деньги, потеряли военную славу - и, что хуже всего, мы потеряли Кале.
   "Кале! Кале пал, занят французами!" -  разнеслось  по  стране,  и  ярость
англичан не знала границ.
   Мария тогда сказала: "Когда  я  умру,  вы  увидите,  что  в  моем  сердце
вырезано "Кале".
   Как все в Англии, я сама бы  охотно  вырезала  бы  эти  слова,  буква  за
буквой, по живому, и тоже на ее сердце.

***

   Кале ли убил ее младенца, как считала она, или, подобно  своему  старшему
братцу, он был всего лишь плодом ее жадного воображения? Ибо, как и в первую
ее "беременность", принц так и не родился. "Ребенок, который  умеет  считать
на пальцах до девяти, скажет Ее Величеству, что никакого младенца не будет",
- писал мне Сесил. Однако то, что я нащупала в первый раз,  когда  оно  было
размером не больше незрелой сливы, выросло  до  размеров  тыквы-горлянки,  и
содержимое  этой  тыквы  было  ужасно.  "Здоровье  королевы  внушает   самые
серьезные опасения," - были слова Сесила.
   Я, стиснув письмо, расхаживала по комнате. Мария  болеет  очень  давно  -
сдастся ли она теперь?
   Ее лорды были в этом уверены. Когда они настояли, чтоб она  провозгласила
наследника, она назвала сперва  своего  будущего  сына,  затем  своего  мужа
Филиппа. Филиппа! Все знали, что, пока его жена лежит при смерти, он открыто
гуляет у голландских шлюх.
   И все равно она пыталась оставить ему свой трон.  Испанскому  захватчику,
узурпатору Габсбургу! Как же плохо она знала наш народ!
   Другое ее озарение в тот час было - прости ее. Господи, она была хотя  бы
постоянна в неукротимой ненависти  ко  мне!  -  завещать  трон  Марии,  юной
королеве Шотландской, католичке до мозга костей. Мария Шотландская воцарится
в Англии - чужеземка, воспитанная французами, и папистка в  придачу?  О  чем
думала наша Мария?

***

   Ни о чем - для нее оставалось лишь последнее ничто, медленное угасание  в
небытие. Когда пришло первое августа и даже она не могла больше надеяться на
чудо - рождение двенадцатимесячного младенца, -  Мария  испустила  протяжный
вопль, от которого у собак на десять миль в округе шерсть  поднялась  дыбом.
Затем она впала в тоску, а потом - в помрачение ума. "Она не ест и не  спит,
- сообщал Сесил, - только ходит по комнатам и беспрерывно взывает  к  Богу".
Другие писали мне, что  она  одержима  постоянным  страхом  за  свою  жизнь,
прячется по углам, носит доспехи, чтобы уберечься от кинжала убийцы, днем  и
ночью держит при себе старый заржавленный меч на случай смертельной схватки.
   Однако ее смертельная схватка была  уже  проиграна.  А  я  шаг  за  шагом
приближалась к незримому будущему. Поток приближенных  перерос  в  настоящий
потоп, все больше людей  толпилось  у  моего  порога.  Однако  главным  моим
радетелем оставался Вильям Сесил. Вместе  с  Парри  они  начали  прощупывать
лордов и землевладельцев, крупных и мелких, проверяя, на  чьей  те  стороне.
Рыцарь из Уилтишира прислал людей и денег  с  письменными  заверениями,  что
посадит меня на трон или умрет под моими знаменами. Лорд из  Бервика  пришел
сам, во главе тысячи вооруженных людей. И  это  север,  тайное  прибежище  и
оплот католицизма!
   Однако, несмотря на все заботы Сесила, я боялась не столько  вооруженного
нападения.  Я  просто  жила,  гуляла,  ела,  спала,  молилась  в   лихорадке
предвкушения - ив черном тумане страха.
   Ибо близилось то, что смутно маячило передо мной на  протяжении  двадцати
пяти лет, - это означало теперь быть почти что королевой?
   Теперь? Я желала этого так сильно,  что,  засыпая,  грезила  о  власти  и
просыпалась с ее вкусом на губах. Однако я была больна от страха, что судьба
играет со мной, как нередко играла  прежде.  Утром,  и  вечером,  молясь,  я
повторяла клятву: теперь ни Мария, ни Сам Господь меня не обманут!  Я  стану
королевой! Ничто меня не остановит!
   И вот после бессонной ночи я  вставала  еще  до  зари  и  принималась  за
работу. С помощью Парри,  Эскама  и  моих  новобранцев  ни  одно  письмо  не
оставалось без ответа, ни один сторонник -  без  ласкового  приема.  Однако,
несмотря на все мои занятия, дни тянулись неделями, недели -  месяцами,  все
было готово и все же приходилось ждать.
   Одно событие нарушило течение этого странного времени, когда Кэт и Парри,
Эскам и мастер Парри, и все остальные, и я смотрели друг  на  друга,  затаив
дыхание от пробуждения и до того часа, когда догорали последние свечи.  Хотя
Филипп отверг все отчаянные просьбы Марии вернуться в Англию,  он  не  желал
проститься с королевством так же легко, как распрощался с женой. В последнюю
неделю Марииной жизни Англию, Хэтфилд и меня посетил нежданный гость.
   Как мне припомнилась наша  первая  встреча  -  тогда  он  стоял  рядом  с
Филиппом и переводил его слова. Теперь  он  был  важен,  в  оливково-зеленой
мантии из трехслойного бархата, в превосходно скроенных  парчовых  рейтузах.
По-прежнему при нем  был  молодой  адъютант  с  той  же  ехидной,  скользкой
усмешкой на устах. Я приняла его сразу по приезде и порадовалась своей новой
значительности - теперь он является ко мне!
   - Сеньор посол де Ферия, добро пожаловать в мой дом.
   Я чуть не прибавила "и в  мое  королевство",  но  сейчас  было  не  время
шутить.
   - Мой повелитель приветствует вас, миледи, - начал  он  важно,  -  король
желает вам здравствовать! Он через меня  предлагает  вам  всяческую  помощь,
пока не сможет прибыть сам и лично вас поддержать.
   Я наградила его такой же фальшивой улыбкой.
   - Прошу вас передать вашему повелителю: когда нам понадобится его  помощь
и совет, мы о них попросим!
   Ферия задохнулся и побелел. Я ликовала. Я буду здесь королевой. Я, я буду
править, без Филиппа, без чьей-либо помощи - только Сесила!

***

   Каждый день превратился в пытку, все ждали смерти Марии. Я молила Бога не
длить ее мучений, а тем более  моих.  Через  Сесила  я  попросила  совет  не
посылать ко мне, пока все не определится окончательно  -  пока  я  не  смогу
увидеть кольцо с ее пальца - с ее мертвой руки - на своей ладони.
   Ноябрь быстро убывал. Как-то в полночь пришла весть  -  ее  привез  самый
доверенный человек Трокмортона: "Королева совсем плоха - она не протянет эту
ночь".
   Я  не  сомкнула  глаз,  я  молилась  в  одиночестве  все  самые  холодные
предутренние часы. Едва забрезжил рассвет, вышла  из  дома  и  двинулась  по
парку к воротам, остановилась под старым раскидистым дубом - символом  самой
Англии. Отсюда я увижу гонцов в ту минуту, как они свернут с большой дороги.
   Я ждала несколько часов, но что такое часы по сравнению с двадцатью пятью
годами непрерывного ожидания. Наконец они появились, четверо моих лордов,  и
поспешили ко мне. Я прислонилась к дубу, чтобы почерпнуть от него  сил,  мне
стало трудно дышать. Первый из лордов опустился на колени:
   - Ваше Величество, согласны ли вы принять трон и скипетр Англии?
   На его ладони лежало Мариино - английское - теперь мое! -  кольцо!  Я  не
могла этого осознать.
   - О, милорды, милорды... Слезы  хлынули  ручьем,  я  тоже  опустилась  на
колени.
   - Благодарение Богу! - зазвенел мой голос. - Ибо это Господне дело, чудо,
которому мы все свидетели!
   Крики отдавались в моих ушах:
   - Королева умерла! Да здравствует королева!

   Королева...
   Королева...
   Королева...

   Королева Елизавета!
   Елизавета - королева!

ПОСЛЕСЛОВИЕ К МОЕЙ ВТОРОЙ КНИГЕ

   Королева...
   Не незаконнорожденная, не сирота,  не  "маленькая  шлюха",  но  королева,
настоящая королева, королева Англии.
   Это был восторг, чистый восторг, волна неземного блаженства. А  вслед  за
ней - тот прилив горячей крови, который пробудили во мне лорд Серрей и  лорд
Сеймур, зов крови, пробуждаемый в женщине мужчиной.  Но  не  ими  -  другим,
более близким, более дорогим, более пугающим.
   Моим отцом.
   Так ли было и с ним, когда после стольких лет безвестности он  тоже  стал
первым человеком королевства?

***

   Говорят, когда Генриха провозглашали королем, в Вестминстерском аббатстве
от криков только что не ломались балки. Генрих стал  королем  -  избранником
Божьим и народным.
   Будут ли так же приветствовать меня?
   А почему бы нет? Ведь я восторжествовала, как восторжествовал  он,  после
множества невзгод и лишений. Я уцелела, несмотря на ненависть сестры  Марии,
несмотря на интриги ее мужа-испанца. Я стала королевой, хотя Генрих  объявил
меня ублюдком, и Папа, и епископы, да и даже Эдуард!
   И в эту секунду я от всей души поклялась: "С этой минуты всякий назвавший
меня ублюдком, незаконнорожденной, умрет!" И вот я дожила до того дня, когда
мой обет исполнился: единственный человек, посмевший бросить мне в лицо  это
обвинение, умрет, как я поклялась в день моего восшествия.
   Значит, больше не ублюдок.
   Но девственница - и об этом стоит подумать. Этот титул я  так  просто  на
свалку не выброшу. Когда я думала о Марии, о своей матери, о трех Екатеринах
- женах моего  отца,  не  говоря  уже  о  бесчисленных  других  женщинах,  я
понимала, что сказать ада" у алтаря значит навеки сказать "нет" прочим  моим
желаниям.
   А выйти замуж - значит рожать, о, как меня это пугало...

***

   Ладно, оставим страхи на будущее. Ведь я победила прошлое, победила отца,
перешагнула через него и все его мрачное наследие. И все  же  я  понимала  -
если б не он, не было бы и моего настоящего -  я  обязана  ему  этим  и  еще
многим!
   Теперь я могла это признать.  От  него  я  взяла  свой  рост,  внешность,
здоровье,  способности  к  музыке,  танцам,   верховой   езде,   способность
действовать. От него мое нетерпение, любовь к знаниям, да и любовь ко всяким
забавам, даже к его любимой...
   От матери я взяла только глаза, темные глаза, которые так  соблазнительно
подчеркиваются моими светлыми волоса ми, глаза-силки, чтобы уловить  мужские
души...
   И я - вылитый отец, настоящая Тюдор во всем, что касается любви к  власти
и деньгам!
   Что ж! Я возьму у него лучшее, что он оставил, и, подобно ему, постараюсь
отдать лучшую мою часть на служение Англии! В Хэтфилдском  парке,  дрожа  на
морозном воздухе, но  не  от  холода,  я  увидела  свою  судьбу,  великую  и
возвышенную, но близкую и бесценную.
   Ибо  я  горела,  горела  вожделением,  пылала  любовью,  которую  рвалась
подарить своим подданным, народу, который я любила. Я отдам им свое  сердце,
душу, мужество, свою жизненную суть, любовь, веру - но прежде всего тело мое
будет принадлежать Англии до последнего моего вздоха.
   Значит, уже не девственница.
   Замужем за Англией.
   Я обниму свое предназначение, как жениха, крепко сожму в объятиях.
   И каждый в Англии пойдет за меня в бой!

ЗДЕСЬ ЗАКАНЧИВАЕТСЯ  ВТОРАЯ КНИГА  МОЕЙ ИСТОРИИ 



    Розалин МАЙЛЗ
    Я, ЕЛИЗАВЕТА
    ТРЕТЬЯ КНИГА МОЕЙ ИСТОРИИ
    КОРОЛЕВА







ПРОЛОГ

   Королева...
   Regina Anglorum...
   Королева Англии, наследница английских монархов.
   И каждый в Англии, не щадя жизни, пойдет за меня в бой.
   Я слышала музыку звезд. Блистающие потоки блаженства  пронзали  меня,
наполняли сердце и питали готовую разорваться душу. Я - королева!
   На один ослепительный миг я увидела вечность во всем ее сиянии,  а  в
ней - о, Боже! - отца,  и  его  отца,  и  наш  королевский  род,  ветвь,
длящуюся от первого дня Творения .
   И в тот же самый блаженный миг я расхохоталась  над  представшим  мне
зрелищем. Ведь все это - ложь, фиглярство и самообольщение, не больше.
   Наш королевский род насчитывал лишь  двух  королей,  в  тонких  жилах
основателя нашей династии, юного Генриха  Тюдора,  текло  меньше  доброй
английской крови, чем у любого  другого  английского  короля  со  времен
нормандского ублюдка, Вилъгельма Завоевателя.  Генрих  был  чистой  воды
полукровка, валлийско-французская помесь.
   Gaudeamus igitur! Возрадуемся  же  и  восхвалим  дедушку  Генриха  за
ловкость рук, поднесем ему свое восхищение на королевском блюде!
   Незаконнорожденные и  полукровки,  полукровки  и  незаконнорожденные,
сила нашего королевства...
   Теперь, когда все они мертвы, я,  Елизавета,  королева  Англии,  могу
сказать - в предках Генриха Тюдора по мужской линии царственность  и  не
ночевала, разве что, если быть совсем точной, лежала рядом.  Ко  времени
смерти Генриха V, Оуэн Тюдор, дед будущего Генриха VII, был  всего  лишь
доверенным  слугой  королевы,  хранителем  ее   гардероба.   И   этот-то
гардеробщик пролез под одеяло безутешной вдовы и, женившись, одним махом
стал лордом-постельничъим и Главным спальником Ее  Величества  Королевы,
Главным  управляющим  Королевского  Тела  и   Валлийским   Отведывателем
Королевиных деликатесов - словом, королевское величие снизошло на  него,
подобно греху, через близость.
   Этот келът-верхолаз поплатился за свою  самонадеянность  головой.  Но
его странствие в чужие края (королева была француженкой) и  возделывание
вдовьей нивы принесли плоды. Ибо отпрыск  этого  союза  таким  же  точно
прыжком достиг другой царственной невесты, последней из  Ланкастеров,  и
Тюдоровская династия будущих королей вышла в поход.
   Кстати, его сын, мой дед Генрих, "Всеанглийская роза Тюдоров", за все
отрочество ни разу не ступил на английскую землю своей валлийской  ногой
("Валлийской и лягушачьей в придачу", - злословили враги). В  постоянной
опасности из-за близости к трону, он половину юности провел  в  навозных
замках  Южного  Уэльса,  другую  половину   -   в   бегах,   вместе   со
стариком-дядюшкой  крадучись  по  задворкам  Бретани  -  "Собачья  дыра,
мальчик мой, - рассуждал Джаспер,  -  однако  лучше  вам  расти  в  этой
конуре, чем в Англии".
   И отсюда, наконец, пришел юный Генрих заявить свои права на Англию  с
какими-то двумя тысячами бойцов -  французов,  валлийцев,  шотландцев  -
только не англичан, как вы можете заметить!
   Более века валлийские барды пели о грядущем возвращении Тюдора. Народ
ждал прихода Мессии-Тюдора. Однако валлийцу что пророчество изречь,  что
плюнуть - цена одна; он всегда охотнее бранился и бахвалился, чем  бился
и боролся. И в то время как Генрих  вел  свой  многоязыкий,  вооруженный
копьями и кольями отряд в тот пыльный август, только один вельможа, лорд
Тальбот, пришел к нему на помощь (осудите ли вы меня за то, что я по сей
день удерживаю Тальботов при себе!).
   И в битве при Босворте горбун Ричард (отдадим дьяволу должное) бился,
как сам дьявол, кромсая вражеские  печенки,  -  так  вепрь  в  последнем
исступлении клыками рвет в клочья воздух. И не переметнись  граф  Стенли
на сторону Генриха, Ричард бы победил.
   Тогда и началось возвышение дома  Тюдоров,  из  праха  Ланкастеров  и
Йорков. Так полукровка, сын французской королевы, воспылавшей  к  своему
хранителю гардероба, вспрыгнул на трон и сел вровень  с  Фридрихом  III,
императором  Германским,  его  сыном   Максимилианом   I,   только   что
коронованным королем Римским,  Карлом  VIII  Французским  и  Яковом  III
Шотландским, назвавшись другом и братом этой мо