отрела в его надеждах
жениться на королеве.
   - Его действия не подпадают под определение измены, мадам, -  убеждал
меня Сесил. - Он же под конец отстранился.
   - Что? Не измена? - взвилась я, однако пришлось мне уступить.
   Да и не хотелось его убивать - не было  у  меня  отцовского  вкуса  к
кровавым играм. Герцог  крепко  напуган,  думала  я  -  что  лучше,  чем
ощущение топора возле шеи на плахе, призовет беглеца к исполнению долга!
К Рождеству, когда другие изменники были казнены или бежали, мне надоело
держать его взаперти. И в Новый год, когда,  видит  Бог,  я  молилась  о
новой жизни, я выпустила его из Тауэра под домашний арест в  Чартерхаус,
в его дворец, один из красивейших в Лондоне, так что сидеть там было  не
таким уж и наказанием.
   А когда февраль вскрыл наконец замерзшие реки и растопил  заледенелые
дороги, я вознаградила Сесила. Это была скромная домашняя церемония,  но
я возвысила его до уровня других моих верных  пэров  -  теперь  он  стал
лордом Берли.
   Да, мне вспомнилось тогда, как я сделала Робина графом  Лестером.  Но
что значит одна боль среди множества других?
   Оттепель не растопила моего сердца. Мария, словно гнойник,  отравляла
ядом все вокруг, на ее  злополучной  родине  еще  кровоточили  следы  ее
деяний. В том же месяце ее сводный брат и  наш  союзник  Морей  пал  под
градом пуль - его убили соперники из другого клана, мечтавшие прибрать к
рукам регентство. Хорошо хоть мой крестничек, шестилетний король Яков не
пострадал в кровавой свалке за опеку над ним.  Но  вся  Шотландия  вновь
поднялась. Приверженцы Марии увидели случай вернуть  ее  на  престол,  и
дерзкие  набеги  марианцев,  как  они  себя  называли,  превратились   в
постоянную угрозу. Чума на оба ваши дома -  мне  даже  пришлось  послать
Сассекса на север, пройтись вдоль границы огнем и  мечом,  не  разбирая,
кто за кого.

***

   Pax nobisciis, Deus ultionem...
   Мир подай нам. Господи, яко Твое возмездие и Ты воздашь...
   Мир?
   Тщетная  надежда,  сам  антихрист  возмутился  против  нас.  Там,   в
ватиканских клоаках, снова задергалась огромная Римская крыса,  заурчало
чудовищное брюхо, ягодицы натужились и, словно в моем  детском  кошмаре,
испустили благоуханное подношение очередной Папской буллы.
   Бесподобная куча зловонного навоза!
   "...Елизавета, мнимая королева Англии,  служительница  зла,  похитила
корону у нашей  истинной  дщери  Марии,  чудовищно  присвоила  верховное
главенство  в  Церкви,  довела  нашу  землю   верных   до   прискорбного
запустения...
   ...посему мы объявляем ее  еретичкой  и  отступницей  и  лишаем  всех
титулов, обличаем как блудницу и ввергаем во тьму, изгоняем  и  отлучаем
от Церкви Божией.
   Сим же мы разрешаем ее подданных от всякого служения ей  и  запрещаем
подчиняться ее законам. Те же, кто нарушит  нашу  волю  и  буллу,  равно
отлучаются и ввергаются в преисподнюю навеки".

***

   - Мадам, мы его взяли!
   Уолсингем победно ворвался в мои покои, размахивая папской листовкой.
   - Мы поймали католического изменника, когда тот прибивал это к  двери
собора Святого Павла, - он уже на дыбе!
   О, этот Фелтон, разделивший мою жизнь надвое!
   До сих пор я пыталась не лезть людям в душу и не считала огульно всех
католиков предателями, своими врагами, врагами государства.
   А теперь...
   Он храбро встретил ужасную смерть  предателя  и,  благодарение  Богу,
даже верноподданно: на эшафоте он  поцеловал  большой  алмаз,  все  свое
достояние; и завещал его мне. Этим он обездолил свою жену:  я  назначила
ей пенсион, чтобы она не пошла на панель. Он уплатил свой долг.
   Но за ним длинной вереницей потянулись легионы добрых людей...
   О, подлый Папа, Святой Бздец, а не Отец, за чью гнусную вонь  умирали
добрые люди, лопоухий кретин с тиарой на голове, с дьявольским  желанием
везде наложить дерьма! Не видел, что ли, дурак, что эти опасные выпады -
лучший способ возбудить ненависть к его дщери Марии?
   - Предоставьте мне свободу, мадам, - настаивал Уолсингем, - дайте нам
больше власти.
   Католики против нас, мы должны быть бдительней!
   Сейчас у него было то же лицо, что при нашей первой встрече, когда он
привез сообщение о резне гугенотов во Франции. Я  уверена,  он  все  еще
видел воющих женщин с отрезанными грудями, слышал крик заживо горевших в
церкви матерей с детьми. За каждого убитого протестанта он, если б  мог,
заставил католика помучиться вдвойне. Да, сейчас он был  мне  сподручным
орудием.
   Я кивнула:
   - Делайте, что сочтете нужным, сэр. Приступайте.
   Через неделю он привел в мои покои итальянца..
   - Это синьор банкир, Ваше Величество, уроженец  Флоренции,  способный
человек - обратите на него внимание, миледи.
   - Добро пожаловать, синьор.
   - Светлейшая! Роберто Ридольфи лобзает ваши руки,  ваши  ноги,  подол
вашего платья...
   Ридольфи...
   - Он двойной агент,  -  шепнул  Уолсингем,  когда  учтивый  итальянец
склонился в поклоне. - Работает на Папу, но и на нас - отметьте его.
   О, я его отметила, отметила еще раз, когда Ридольфи,  двойной  агент,
раздвоился снова, разорвался надвое, бегая от королевы Марии - к кому бы
вы думали? - к этой пропащей душе, герцогу Норфолку.
   Ибо тот погиб окончательно, я не  могла  его  спасти.  Его  секретарь
сознался на дыбе, что герцог  вопреки  своим  лживым  уверениям  не  раз
выражал  надежду  жениться  на  русалочьей  королеве.  Они  обменивались
письмами в промасленных пакетах, спрятанных в  кожаные  фляги.  Ридольфи
доставлял папе и Филиппу Испанскому его послания  с  просьбами  денег  и
людей, оружия и поддержки,  с  обещаниями,  что  по  всей  стране  будут
служить мессу, а Мария станет королевой.
   Пэры заседали в Палате лордов без передышки, рассматривали  обвинения
с семи утра до восьми вечера. Он не смог  опровергнуть  ни  одного,  но,
сколько бы глав ни содержали ужасные  тома,  у  него  была  только  одна
повинная глава, чтобы ее склонить. И вот передо мной указ, я  одна  могу
его подписать.
   Должна ли я, его казнить?
   Добрых двенадцать лет я добивалась народной любви.
   И теперь превратить ее в ненависть?
   Я рыдала и молилась, рвалась, как рыба  в  сетях,  пыталась  избежать
того, что даже герцог принял как неизбежное. Трижды я рвала пергамент, и
трижды лорд Берли, то же воплощенное терпение, что  и  в  бытность  свою
просто Сесилом, приносил его заново. И в самый холодный день лета первый
вельможа моего царствования ступил на эшафот, чтобы головой  поплатиться
за предательство.

***

   Мой отец залил ступени трона кровью, так охотно  он  убивал  всякого,
кто подступал к нему слишком близко, - а мне нельзя покончить с тем, кто
готовил мою смерть?
   Нет.
   Потому что  теперь  парламент  потребовал  новую  жертву,  потребовал
голову Марии, "этого дракона-скорпиона, который зажалит вас до  смерти".
Истинная правда, но этого я сделать не могла.
   Она жаждала моей смерти, я же сражалась и за ее жизнь.
   Я должна была сражаться, должна была взяться за меч.
   Потерять свою любовь.
   Стать королевой-воительницей.

ПОСЛЕСЛОВИЕ К МОЕЙ ТРЕТЬЕЙ КНИГЕ

   Только это.
   Прощай, Робин.
   Adieu, любовь моя.
   Здравствуй, верный друг, испытанный воитель  за  мое  дело  в  войне,
которая надвигалась на нас, вырастая  из  облака  едва  ли  с  ладонь  в
грозовую тучу, которая накрыла весь мир. Ни разу он  не  выдал  меня  ни
словом,   ни   жестом,   ни   на   людях,   ни   наедине,   всегда   был
радостно-почтителен, как прежде.
   И ни разу не упрекнул меня за тот день, когда я  принадлежала  ему  и
все же не ему - когда взяла, но не отдала, или отдала, но не согласилась
взять.
   Никогда ни он, ни я об этом не говорили.
   Мы никогда больше не целовались, не любезничали, не  переглядывались,
не выказывали любовь губами, руками, речами или игрой на лютне - никогда
не играли на девственных вирджиналах или на страстных мандолинах.
   Я знаю, что осталась царить в его сердце. Но с этого дня  я  утратила
право в его сердце читать.
   А мир потемнел и рушился.  Ледяные  военные  ветры  прогнали  сладкую
весну нашей любви. Я глядела в зеркало с растущим неудовольствием,  зубы
ныли почти беспрестанно.
   Лань, что со львом спозналась, от любви погибнет.
   Прощай, любовь.
ЗДЕСЬ КОНЧАЕТСЯ ТРЕТЬЯ КНИГА МОЕЙ ИСТОРИИ 



    Розалин МАЙЛЗ 
    Я, ЕЛИЗАВЕТА 
    ЧЕТВЕРТАЯ КНИГА МОЕЙ ИСТОРИИ 
    БЕЛЛОНА 
 
 
 
 
 
 
ONLINE БИБЛИОТЕКА 
 
 
http://www.bestlibrary.ru 
 
   Белла, Беллона, Белладонна...
   Любовь отлетела в слезах, оставила мою жизнь.
   И место Купидона занял другой отрок-убийца, юный бог Марс.
   Но прежде бога идет Magna  Mater,  великая  матерь,  великая  богиня,
великая всеобщая мать.
   И прежде Марса была Беллона,  великая  богиня  войны,  мать,  сестра,
жена, вестница самого Марса.
   Вы о ней не слышали?
   Ха, чему теперь учат в школе?! Беллона - это та,  кто  слышит  первый
шорох пробуждающейся войны и скликает своих воинственных сынов.
   Беллона, царица войны, первая ступает на поле битвы. Беллона собирает
Марса на рать, опоясывает мечом и вручает щит, заговаривает от поражения
и привораживает победу.  Беллона  оплакивает  павших  вместе  со  своими
жрецами-гладиаторами, героями, пережившими бессчетные смертные поединки.
   Ныне я - Беллона.
   И Марс - мое единственное дитя; о да, месячные пришли  еще  до  конца
недели, и, нет, я не зачала ребенка. Жалею ли я? Только когда на  сердце
тоскливо, ночь холодна и одинока, а поутру хочется крошечной  улыбки,  а
не сыра и эля.
   Но я жалею, что единственным моим порождением оказалось это  дитя  по
имени война, что меня принудили стать матерью битв, войны между Испанией
и Англией, величайшей битвы,  какую  знает  история.  И  этим  мне  тоже
удружила кузина Мария, это все по ее  милости.  Она,  она  посеяла  зубы
дракона, она  разрушила  храм  мира,  все  потому,  что  была  слепая  и
безмозглая.
   Безмозглая, но сильная - сильная,  как  ослепленный  Самсон  в  Газе,
моловший в доме узников <Самсон в Газе. Самсон  -  ветхозаветный  герой;
враги ослепили  его  и  привели  на  посмешище  в  свой  храм  во  время
праздника, а он обрушил столб, на котором держалась крыша  храма,  погиб
сам,  но  уничтожил  при  этом  множество  врагов.>.   Как   и   великий
израильтянин, она обладала сверхъестественным даром, даром разрушения.
   Дщерь раздора, рожденная  во  время  войны,  вскормленная  раздорами,
словно инкуб, - вот кто она была.
   И с собою она приносила разлад, это была ее  стихия,  в  которой  она
двигалась,  расцветала,  жила.  Она  не  желала,  не  могла   прекратить
заговоры, отказаться от попытки науськать на  меня  других  католических
владык. И так моя песенка "Уйди, любовь" сменилась чередой  нескончаемых
военных маршей.
   Белла, Беллона, Белладонна.
   Белла, прекрасная, ведь я была прекрасна, когда Робин меня любил.
   Беллона, ибо я стала богиней войны.
   Белладонна, белена - та, чья красота была отравленной, моя  отрава  и
моя беда, причина войны, охватившей весь мир, - проклятая сонная  одурь,
Мария...
   Arma virumque cano... <Строчка из "Энеиды" Вергилия - "Оружье и  мужа
пою...".>.
   Армия, оружье и мужи.
   Армия, Армада, Армагеддон.
   Ибо Филипп, гниющий в Испании, по-прежнему меня  любил  той  любовью,
которая зовется смертельной ненавистью.
 
Глава 1 
 
   Норфолк  поплатился  за  свои  грехи  головой,  а  мне  не   пришлось
расплачиваться за  свои  телом,  я  избегла  участи  Евы,  мои  месячные
подтвердили,  что  я  не  жду  ребенка.  Но  я  расплачивалась,   о,   я
расплачивалась, будьте уверены! Из-за этой  измены  я  лишилась  Робина,
утратила душевный покой в собственном королевстве,  и  с  тех  пор  меня
повсюду преследовал" зловещий шепот: она или ты, ее жизнь или твоя...
   Вышла бы я за Робина? Он  не  был  королевского  рода,  и  моя  кровь
восставала против этого союза: орел берет орлицу, львица делит  ложе  со
львом.
   Мои  лорды  не  потерпели  бы  Робина,  они  бы  так  или  иначе  его
растерзали. Однако ни закон, ни обычай не препятствовали нашему браку  -
мой отец женился на женщинах много ниже себя. Робин  был  царственен  от
природы, а на примере сестры Марии я видела,  что  значит  вручить  свою
судьбу мужчине, царственному только по имени!
   И прав был Мариин посланник, шотландский лэрд Мелвилл:  я  просто  не
желала отдавать мужчине главенство над собой и своим  королевством,  раз
могла быть сама королем и королевой.  Да,  отчасти  это  верно,  слишком
много я видела женщин, страдавших под грубым мужским гнетом. Но,  думаю,
я бы всегда правила Робином, а не он мною, он всегда любил меня,  а  те,
другие, никогда не любили своих  жен.  Боялась  ли  я  рожать?  Еще  бы!
Конечно! Как все женщины. Но этот страх не мешал им  делить  с  мужчиной
постель. Хотела ли я делить постель с Робином? Еще бы! Конечно! Конечно!
   Как все влюбленные, я полагала, я верила,  что  могу  принадлежать  и
ему, и себе. Но никогда я не могла бы  принадлежать  и  ему,  и  Англии.
Когда Англия взывает, осаждаемая со всех сторон  псами  вроде  Норфолка,
вампирами вроде Марии, кто должен отдать за нее свою кровь,  как  не  я,
чьи нервы, кости и жилы должны трещать и рваться ради нее, как  не  мои,
чье сердце должно разбиться, как не мое?
 
*** 
 
   Тот, кто утверждает, что страдание облагораживает, никогда не страдал
по-настоящему.
   Мой мир и люди в нем стали  не  правдоподобно  уродливыми.  Я  словно
впервые их увидела: страшного хромого нищего, одноглазую  старую  каргу,
увечных, беззубых, рябых, слюнявых дураков, делающих под  себя  идиотов,
чумных   крыс,   повешенных   собак.   Я   стала   угрюмой,   крикливой,
раздражительной и, когда на меня  находило,  металась,  как  флюгер,  от
злобы к тоске. И в  таком  состоянии  изображать  любвеобильную  девицу,
притворяться невестой на выданье? Возможно ли?
   Англия  ожидает...  <Начало  фразы,  произнесенной  Нельсоном  спустя
двести лет после смерти Елизаветы: "Англия ожидает, что каждый  выполнит
свой долг".>.
   О, как это было трудно!  Однако  мое  тело  должно  было  по-прежнему
служить Англии - новые козни маразматика Папы и его прихвостня  Ридольфи
вынуждали искать союзников в Европе, которая заметно охладевала к нам  с
каждым днем. Что мне оставалось,  кроме  как  строить  глазки  возможным
женихам, завлекать их всеми правдами и не правдами?
   И это было еще не самое страшное в моем чистилище.
   "Она посягает на ваш трон - на вашу жизнь".
   Объединенный страхом за мою жизнь, парламент  устами  своих  ораторов
требовал  Марииной  крови,  требовал  уничтожить  "чудовищного  дракона,
вместилище всякого зла". А я, хоть и желала ей смерти, не могла стать ее
палачом.
   Кажется, я одна во всей  Англии  видела  опасность:  какой  будет  ее
смерть, такой будет и моя; тем, кто разделается с ней, ничто не помешает
так же поступить со мной! И того они не видели,  самоуверенные,  надутые
мужчины, что всякий удар по Марии придется  и  по  ее  сыну,  маленькому
Якову, кому я,  ради  Англии,  покровительствовала  больше,  чем  просто
крестнику.
   В одиночку стояла я в ревущей палате общин, средь разверстых ртов, из
которых несло кислятиной и цареубийством, в одиночку  отражала  рвущуюся
из всех глоток злобу.
   -  Что?  -  орала  я.  -  Отдать  на  растерзание  коршунам  голубку,
прилетевшую ко мне искать защиты от бури?
   - Тогда идите замуж! Замуж! - лаяли они.
   Боже, неужто мне никуда от этого не деться?
   "Что я могу предложить?" - вопрошала я вечерами зеркало и вздрагивала
от его честного ответа. Унылая старая дева на исходе четвертого десятка,
чей первый цвет облетел, кожа  поблекла  от  переживаний,  пожелтела  от
ночных слез, отмечена роковыми черточками, горькими морщинами вокруг рта
- рта, в котором недостает многих зубов, а те,  что  остались,  желтеют,
невзирая на все мази и порошки из арсенала  Парри,  золотые  зубочистки,
полоскание белым вином, уксусом и медом...
   Притом же товарец был теперь подпорченный, фарфор  с  трещинкой.  Ибо
нетронутой меня уже никак не назовешь. Однако изъян  этот  незаметный...
Осмелюсь ли я назвать себя,  как  говорят  поднаторевшие  в  этих  делах
французы,  demi-vierge,  что  буквально  означает  полудева,  а  другими
словами - гулящая девка?
   Не девственница и не женщина?
 
*** 
 
   Уж не говоря про другую трещину, про мое разбитое сердце. В тот вечер
я пыталась поговорить с Робином.
   - Робин, я...
   Он грустно-прегрустно покачал головой, приложил палец к  моим  губам,
поцеловал мне руку и вышел.
   На другой день мне принесли  "любовный  узел"  из  одних  жемчужин  -
жемчужин девственности, жемчужин-слез. Я плакала над ними в три ручья.
   И в таком состоянии выставлять себя на торги?
   Однако что будет с нами,  что  будет  с  Англией,  если  я  этого  не
сделаю?
   Как всегда, всякий мой поступок, всякое мое слово передавались из уст
в уста. Повсюду пели:
 
   Я твой миленький дружок,
   Англией зовуся я,
   Бесс, скажи, что ты моя.
 
   - Народ сложил балладу в вашу честь, мадам, - сказал  Сассекс  как-то
ранним мартовским утром. - На рынках и овечьих ярмарках  распевают,  как
Англия вас любит. - Он тряхнул седой головой и подозвал пажа.  -  Ну-ка,
мальчик, ты тоже слышал - не вспомнишь ли?
   И мальчик без лишних слов запел чистым, переливчатым дискантом:
 
   Вот тебе моя рука,
   Англия, любовь моя.
 
   - Славно спето, сударь! - Сассекс с размаху хлопнул его по спине.  От
меня крошечный певец получил кое-что поприятнее - золотой.
   Но в глазах моих стояли слезы, они резали, как осколки стекла.
   Неужто я навеки обручена с Англией?
   И должна плакать, чтобы Англия веселилась?
   Надо мной и так потешались за глаза, я уверена,  покуда  я  рыдала  и
бесилась в своей спальне, смеялись над моим одиночеством, теперь,  когда
Робин меня бросил.
   Бросил?
   Судя по синякам вокруг его зорких глаз, он думал как раз наоборот. Мы
по-прежнему гуляли, говорили, спорили в совете и  не  только  там,  даже
танцевали, а если и горевали, то украдкой, не на людях. День и  ночь  мы
были словно под прицелом. Никто не знал, что между  нами  произошло,  но
все видели, что мы изменились. Жатва застала нас в одном из утомительных
торжественных путешествий, которые так восхищали народ. А  на  следующее
лето мы объехали аж пять моих графств, Бедфорд  и  Беркшир,  Гертфорд  и
Уорвикшир, мимо Уотфорда до Ретленда и Лестершира на севере.
   И Лестер, то есть бывший Робин, ехал в моей свите, хотя и не рядом со
мной. Но  даже  издали  я  видела,  что  он  больше  не  безутешен,  все
придворные дамы вились вокруг него, как мотыльки вкруг свечи. А особенно
- эти нахалки, дочери моего двоюродного деда  Говарда,  леди  Фрэнсис  и
вторая, Дуглас по матери, та, что вышла за лорда Шеффилда...
   ...а я-то - я танцевала на ее свадьбе - откуда мне было знать?
   ...эта Дуглас и ее сестрица, две мелких гарпии, бились за каждый  его
взгляд, а я, как девушка из старой сказки, сидела, ходила, танцевала  на
острых ножах, покуда они заигрывали с ним, разыгрывали его между собой и
неизбежно  проигрывали  вездесущей,  завистливой,  остроглазой   Леттис,
которая прочно вообразила себя среди прочих дам чуть ли не королевой.
   А я - я тоже играла, куда смелее, быстрее, свободнее,  искуснее,  чем
он сам.
   - Ваше Величество, молю...
   - Благоволите оказать мне честь...
   - Миледи, бросьте кость верному псу - взгляд, улыбку, хоть одно па  в
танце...
   - Мадам, я настаиваю на своем праве...
   Они толпились вокруг меня, мои джентльмены, телохранители, рыцари,  и
я тянулась к ним в поисках утешения. Любили ли они меня или мои  деньги,
мою власть награждать, мою власть над ними? Я  понимала,  что  лучше  не
спрашивать. А они понимали, что я - не  кукла-копилка.  Первой  парой  в
забеге шли Хенидж, мой Том, зоркий и настороженный красавец, и  юный  де
Вер, граф Оксфорд, недавний выпускник