,  заслуживаю ли я доверия,  а потом ступай домой во имя божие,
ибо не годится оставлять престарелого отца в одиночестве.
     - Он святой человек,  -  сказал Кварт. - Он отдал все свое достояние,
чтобы меня,  ему не знакомого,  выкупить из рабства. Да отплатит же ему за
это господь наш спаситель наградой на небесах.
     Услыхав эти слова, силач склонился и поцеловал Хилону руку.
     - Как твое имя, брат? - спросил грек.
     - При святом крещении, отче, мне дали имя Урбан.
     - Урбан,  брат мой,  есть ли у тебя время,  чтобы нам побеседовать не
торопясь?
     - Работа у  нас начинается в  полночь,  а покамест нам только готовят
ужин.
     - Значит,  времени достаточно,  пойдем к  реке,  и  там ты выслушаешь
меня.
     Они спустились к реке и присели на каменном парапете -  кругом стояла
тишина,  которую нарушал лишь отдаленный стук жерновов да тихий плеск воды
внизу.  Хилон внимательно изучал лицо  работника -  хотя взгляд силача был
угрюм и печален,  как обычно у живших в Риме варваров,  Хилону показалось,
что выражение его лица говорит о добродушии и прямоте нрава.
     <Да, конечно, - сказал он про себя, - это человек добрый и глупый, он
убьет Главка бесплатно>.
     - Урбан, ты любишь Христа? - спросил Хилон.
     - Люблю всей душой, всем сердцем, - отвечал работник.
     - А  братьев своих?  А  сестер,  которые научили тебя истине и вере в
Христа?
     - Их я тоже люблю, отче.
     - Тогда да пребудет с тобою мир.
     - И с тобою, отче.
     Опять  наступила тишина -  лишь  вдалеке громыхали жернова,  а  внизу
журчала вода.
     Глядя на яркий диск луны,  Хилон начал протяжно, приглушенным голосом
говорить о  смерти Христа.  Говорил он как бы и  не Урбану,  а  будто себе
самому  припоминал обстоятельства этой  смерти  или  же  поверял ее  тайну
спящему городу.  В  рассказе его  было что-то  волнующее и  торжественное.
Работник плакал, а когда Хилон, стеная, начал сетовать на то, что в минуту
смерти спасителя не было никого, кто бы его защитил, пусть не от распятия,
так хотя бы  от издевательств солдат и  иудеев,  варвар сжал огромные свои
кулаки,  обуреваемый горем и  сдерживая ярость.  Сама  смерть лишь умиляла
его,  но  мысль о  черни,  глумящейся над  пригвожденным к  кресту агнцем,
возмущала его простую душу и вызывала дикую жажду мести.
     - Урбан, а знаешь ли ты, кто был Иуда? - внезапно спросил Хилон.
     - Знаю, знаю! Но он же удавился! - воскликнул работник.
     И  в  голосе его  слышалось сожаление,  что предатель уже сам покарал
себя и не сможет попасть в его руки.
     А Хилон продолжал:
     - Ну  а  если бы  он  не  удавился и  если бы  кто-нибудь из христиан
повстречал его на суше или на море, не должен ли этот человек отомстить за
муки, кровь и гибель спасителя?
     - Всякий бы отомстил, отче!
     - Мир тебе, верный раб агнца! Да, свои обиды надлежит прощать, но кто
вправе прощать оскорбление бога? Увы, как змея порождает змею, злоба злобу
и  измена измену,  так из яда Иудина родился другой предатель,  и  как тот
выдал иудеям и римским солдатам спасителя,  так и этот, живущий среди нас,
хочет выдать волкам его овечек,  и,  если никто не помешает предательству,
не раздавит заблаговременно голову змеи,  всех нас ждет погибель, а вместе
с нами погибнет и слава агнца.
     Работник глядел на него в  сильной тревоге,  словно не совсем понимая
то,  что слышит.  А грек, накинув на голову угол плаща, запричитал глухим,
будто из-под земли исходившим голосом:
     - Горе вам, слуги бога истинного, горе вам, христиане и христианки!
     И снова наступило молчание, в котором слышались только стук жерновов,
заунывное пенье работников да шум реки.
     - Отче, - спросил наконец работник, - а кто этот предатель?
     Хилон опустил голову. Кто предатель? Сын Иуды, порождение яда Иудина,
он  прикидывается христианином,  ходит в  молитвенные дома лишь для  того,
чтобы обвинить братьев пред лицом императора,  -  они,  дескать, не желают
признавать императора богом,  отравляют фонтаны,  убивают  детей  и  хотят
уничтожить этот город,  чтобы камня на камне не осталось.  Через несколько
дней будет отдан приказ преторианцам схватить стариков,  женщин и  детей и
казнить их,  как недавно предали смерти рабов Педания Секунда.  И  все это
будет делом рук того второго Иуды. Но если первого никто не покарал, никто
ему не  отомстил,  никто не защитил Христа в  час его мучений,  так кто же
покарает этого, кто раздавит змею прежде, чем его выслушает император, кто
его уничтожит, кто защитит от погибели братьев и веру Христову?
     Тут Урбан, сидевший на каменном парапете, вскочил на ноги и сказал:
     - Я это сделаю, отче.
     Хилон тоже поднялся.  С  минуту он смотрел на озаренное лунным светом
лицо  работника,  потом поднял руку вперед и  медленно положил ее  на  его
голову.
     - Ступай  к  христианам,  -  торжественно  произнес  грек,  -  иди  в
молитвенные дома и  спрашивай братьев про лекаря Главка,  а когда тебе его
укажут, тогда, во имя Христово, убей его!
     - Про Главка?..  -  повторил работник,  как бы стараясь закрепить это
имя в памяти.
     - Ты его знаешь?
     - Нет, не знаю. Христиан в Риме тысячи, и не все друг друга знают. Но
завтра к ночи соберутся в Остриане братья и сестры, все до единого, потому
что прибыл в Рим великий апостол Христов и будет там поучать, - там братья
укажут мне Главка.
     - В  Остриане?  -  спросил  Хилон.  -  Это,  кажется,  за  городскими
воротами? Братья и сестры? Ночью? За воротами, в Остриане?
     - Да, отче. Там наше кладбище, между Соляной дорогой и Номентанской.*
А ты разве не знал, что там будет поучать великий апостол?
     _______________
          * С о л я н а я  д о р о г а  шла  на  северо-восток,  к  берегу
     Адриатического   моря.   Параллельная   ей    Н о м е н т а н с к а я
     д о р о г а, проходя через небольшой город Номента (в 30 км от Рима),
     вскоре соединялась с Соляной.

     - Я  два дня не  был дома,  потому и  не  получил его письмо,  а  где
находится Остриан, я не знаю, потому что недавно приехал из Коринфа, я там
возглавляю  христианскую общину.  Но  все  верно!  И  ежели  Христос  тебя
вдохновил,  ты,  сын  мой,  пойдешь вечером в  Остриан,  найдешь там среди
братьев Главка и  убьешь его на обратном пути в  город,  за что тебе будут
отпущены все грехи. А теперь да пребудет с тобою мир...
     - Отче...
     - Слушаю тебя, слуга агнца.
     Лицо  работника  выражало  сильное  смущение.  Вот  недавно  он  убил
человека,  а  может,  и  двух,  а  ведь учение Христово запрещает убивать.
Правда,  убил-то он,  не себя обороняя,  но ведь и это не дозволено!  И не
корысти ради,  упаси бог!  Сам  епископ дал  братьев ему  на  подмогу,  но
убивать не  разрешал,  а  он  убил нечаянно,  потому что  бог  покарал его
чрезмерной силой.  И  теперь он  несет покаяние.  Другие,  вращая жернова,
поют, а он, несчастный, все думает о своем грехе, о том, что агнца обидел.
Сколько уже  молитв прочитал,  сколько слез пролил!  Сколько раз  просил у
агнца  прощения!  И  все  равно чует  его  сердце,  что  еще  недостаточно
покаялся.  А теперь вот он опять пообещал убить предателя...  И правильно!
Прощать можно только собственные обиды,  а  он убьет -  хоть и на глазах у
всех братьев и  сестер,  которые завтра будут в Остриане.  Но только пусть
Главка сперва осудят старейшины общины,  епископ или  апостол.  Убить дело
нехитрое,  а  предателя убить  даже  приятно,  вроде  как  убить волка или
медведя,  но  вдруг Главк погибнет безвинно?  Как  же  ему  брать на  свою
совесть новое убийство, новый грех, новую обиду агнцу?
     - Для суда нет времени,  сын мой,  - возразил Хилон, - предатель либо
прямо из Остриана поспешит к  императору в  Анций,  либо спрячется в  доме
одного патриция,  которому он оказывает услуги, но я дам тебе знак - когда
убьешь Главка,  ты  этот  знак  покажешь,  и  епископ,  и  великий апостол
благословят твой поступок.
     С  этими  словами грек  достал монету,  вытащил из-за  пояса  нож  и,
нацарапав на сестерции знак креста, протянул его работнику.
     - Вот  приговор Главку и  знак  для  тебя.  Когда прикончишь Главка и
покажешь это епископу, он отпустит тебе и то убийство, которое ты совершил
нечаянно.
     Работник невольно потянулся рукой  к  монете,  но,  видно,  память  о
недавнем убийстве была слишком свежа, и он, как бы устрашась, вздрогнул.
     - Отче, - сказал он с мольбою в голосе, - ты и вправду берешь на свою
совесть это дело и ты сам слышал, как Главк предавал братьев?
     Хилон понял, что надо дать какие-то доказательства, назвать имена, не
то  в  душу великана может закрасться сомнение.  И  вдруг у  него блеснула
счастливая мысль.
     - Послушай, Урбан, - сказал он, - я живу в Коринфе, но родом я с Коса
и здесь,  в Риме,  учу вере Христовой одну рабыню с моей родины,  зовут ее
Эвника.  Она служит вестипликой в  доме приближенного императора,  некоего
Петрония.  В том доме и слышал я, как Главк брался выдать всех христиан, а
кроме того,  обещал другому любимцу императора,  Виницию,  что  отыщет для
него среди христиан девушку...
     Тут он остановился и с удивлением взглянул на работника, глаза Урбана
вдруг вспыхнули,  как  глаза хищника,  а  лицо исказила гримаса неистового
гнева и злобы.
     - Что с тобою? - спросил грек почти с испугом.
     - Ничего, отче. Завтра я убью Главка!
     Хилон молчал, но немного погодя взял работника за плечи, повернул его
так,  чтобы свет луны падал прямо на его лицо, и вперил в него пристальный
взгляд.  Видимо, грек колебался - спрашивать ли еще, чтобы выведать все до
конца, или же остановиться на том, что он уже узнал и о чем догадался.
     В  конце  концов победила присущая ему  осторожность.  Хилон  глубоко
вздохнул раз-другой,  затем  опять  возложил руку  на  голову работника и,
произнося слова торжественно и четко, спросил:
     - Так ты говоришь, при святом крещении тебя нарекли Урбаном?
     - Да, отче.
     - Тогда да пребудет с тобою мир, Урбан.


                               Глава XVIII

     Петроний - Виницию:
     <Плохо твое дело, carissime! Должно быть, Венера помутила твои мысли,
отняла разум,  память и  способность думать о чем-либо ином,  кроме любви.
Прочитай когда-нибудь то,  что ты написал мне в ответ на мое письмо,  и ты
увидишь,  насколько ум  твой стал равнодушен ко всему,  что не есть Лигия,
насколько он занят одной ею,  постоянно возвращается к ней, кружа над нею,
как ястреб над намеченной жертвой.  Клянусь Поллуксом!  Найди ее поскорее,
иначе,  если любовный жар не испепелит тебя, ты превратишься в египетского
Сфинкса  -  он,  говорят,  полюбив  бледную Исиду,  стал  ко  всему  глух,
безразличен и  ждет только ночи,  чтобы смотреть на возлюбленную каменными
своими очами.
     Броди переодетый ночью по  городу,  посещай вместе с  твоим философом
молитвенные дома христиан.  Все, что пробуждает надежду и убивает время, я
готов одобрить.  Но ради дружбы нашей прошу тебя об одном:  я слышал,  что
Урс,  раб  Лигии,  это  человек силы необычайной,  и  я  прошу тебя нанять
Кротона,  тогда вы  можете втроем ходить куда вам  заблагорассудится.  Это
будет безопасней и  разумней.  Христиане,  раз к  ним принадлежат Помпония
Грецина и Лигия,  вероятно, не такие злодеи, какими их все считают, однако
при  похищении Лигии они  показали,  что,  когда речь идет о  какой-нибудь
овечке из их стада, они шутить не любят. Если тебе случится увидеть Лигию,
я знаю,  ты не сможешь себя сдержать и захочешь тотчас ее увести, а как ты
это сделаешь с помощью одного Хилона?  Кротон же с этим справится, хотя бы
ее  охранял десяток таких  лигийцев,  как  этот  Урс.  Не  позволяй Хилону
обирать тебя,  но на Кротона денег не жалей.  Это, пожалуй, лучший из всех
советов, какие я могу тебе дать.
     О маленькой  Августе  и  о  том,  что  она  умерла от чар,  здесь уже
перестали говорить.  Порой вспоминает о ней Поппея,  но  мысли  императора
поглощены теперь другим;  к тому же,  если верно, что божественная Августа
опять в положении,  так и  у  нее  воспоминание  о  том  ребенке  исчезнет
бесследно. Вот уже недели две как мы в Неаполисе, вернее, в Байях. Будь ты
способен чем-либо интересоваться,  слухи о  нашей  жизни  здесь  наверняка
дошли  бы до твоих ушей - я думаю,  весь Рим только об этом и толкует.  Мы
прямо поехали в Байи,  и там на нас сразу обрушились воспоминания о матери
и  угрызения  совести.  Но  знаешь ли,  до чего уже дошел Агенобарб?  Даже
убийство матери - это лишь тема для его стихов и предлог для  разыгрывания
шутовских трагических сцен. Прежде он испытывал угрызения лишь потому, что
он трус.  Теперь же, когда он убедился, что мир остался в его власти и что
ни  один  бог не отомстил ему,  он только притворяется терзающимся,  чтобы
возбуждать сочувствие  к  своей  судьбе.  Иногда  он  вскакивает  ночью  с
постели,   уверяя,   что  его  преследуют  Фурии,  будит  нас,  озирается,
становится в позы актера,  играющего роль  Ореста*  -  и  притом  дрянного
актера,  - декламирует греческие стихи и примечает,  восхищаемся ли мы.  А
мы,  конечно же,  восхищаемся!  И вместо того чтобы  ему  сказать:  <Пошел
спать, шут!>, мы тоже настраиваемся на трагедийный лад и защищаем великого
актера от Фурий.  Клянусь Кастором! До тебя, во всяком случае, должно было
дойти,  что он уже выступал публично в Неаполисе. Собрали всех голодранцев
греков из Неаполиса и ближних городов,  от их  дыхания  арена  наполнилась
препротивными запахами чеснока и пота, и я благодарил богов, что сижу не в
первых рядах с августианами,  а нахожусь вместе с Агенобарбом за сценой. И
поверишь ли, он трусил! В самом деле трусил! Он брал мою руку, прикладывал
ее к своему сердцу, которое действительно билось учащенно. Он тяжело дышал
и, когда надо было выходить, побледнел, как пергамент, и на лбу проступила
испарина.  А он ведь знал,  что во всех рядах сидят преторианцы, что у них
наготове  палки,  которыми  при  надобности  они будут подогревать восторг
публики.  Но надобности не было.  Ни одна  стая  обезьян  из  окрестностей
Карфагена не сумела бы так выть, как выла эта голытьба. Уверяю тебя, запах
чеснока был слышен и на сцене.  А Нерон кланялся,  прижимал руки к сердцу,
посылал воздушные поцелуи и плакал. Потом прибежал за сцену, где мы стояли
и ждали,  и как пьяный завопил: <Чего стоят все триумфы в сравнении с этим
моим триумфом!> А голытьба там еще выла и рукоплескала, зная, что хлопками
этими добывает себе милости, подарки, угощенья, лотерейные тессеры и новые
потехи  с  императором-шутом.  Я  даже не дивлюсь их рукоплесканиям - ведь
такого прежде не видывали.  А он  ежеминутно  повторял:  <Вот  что  значит
греки!  Вот что значит греки!> И,  кажется мне, его ненависть к Риму с тех
пор еще усилилась.  Разумеется,  в Рим были посланы гонцы с  сообщением  о
триумфе,  и  в  ближайшие дни мы ждем благодарений сената.  Сразу же после
первого выступления Нерона произошел необычный  случай  -  театр  внезапно
обрушился,  но  случилось  это,  когда  люди  уже  вышли.  Я  был на месте
происшествия и не видел, чтобы из развалин извлекли хоть один труп. Многие
-  даже  среди греков - усматривают тут гнев богов за унижение достоинства
императора,  он же,  напротив,  утверждает,  что это знак  милости  богов,
несомненно опекающих и его пенье,  и тех,  кто его слушает. Посему во всех
храмах идут молебствия и торжественные  благодарения,  и  это  еще  больше
укрепляет в нем желание отправиться в Ахайю.  Правда,  несколько дней тому
назад он мне говорил, что тревожится, как отнесется к этому римский народ,
не взбунтуется ли из любви к нему, но также из опасения, что из-за долгого
отсутствия  императора  могут  прекратиться  раздачи  хлеба  и  устройство
зрелищ.
     _______________
          * В  греческой мифологии Орест - сын ахейского царя Агамемнона и
     Клитемнестры.  После того как Агамемнон был убит Клитемнестрой, Орест
     получил от оракула приказ отомстить за отца и убил свою мать.  За это
     его преследуют богини  мести  Эринии  (которым  тождественны  римские
     Фурии).

     А пока  мы едем в Беневент* любоваться сапожничьей роскошью,  которой
там будет щеголять Ватиний,  а оттуда,  под покровительством  божественных
братьев Елены,** - в Грецию. Что до меня, я заметил одну странность: среди
безумных сам становишься безумным и,  более  того,  начинаешь  находить  в
безумии некую прелесть. Греция и путешествие с тысячью кифар, триумфальная
процессия Вакха среди увенчанных миртом,  виноградными лозами и жимолостью
нимф  и вакханок,  колесницы с запряженными в них тиграми,  цветы,  тирсы,
венки,  возгласы <эвоэ!> музыка,  поэзия и рукоплещущая Эллада -  все  это
прекрасно,  но мы лелеем еще более дерзкие планы.  Нам хотелось бы создать
некую сказочную восточную империю,  царство пальм,  солнца и  поэзии,  где
действительность   превратится  в  дивный  сон,  а  жизнь  будет  сплошным
наслажденьем.  Нам хотелось бы забыть о Риме и перенести центр вселенной в
края между Грецией,  Азией и Египтом,  жить жизнью не людей,  но богов, не
ведать серых будней,  плавать в водах Архипелага на  золотых  галерах  под
сенью пурпурных парусов, быть Аполлоном, Осирисом, Ваалом*** в одном лице,
купаться в алых лучах зари,  в золотых лучах солнца,  в  серебряных  лучах
луны,  повелевать,  петь,  грезить...  И  веришь  ли,  я,  у  которого еще
сохранилось ума на сестерций и трезвости на  асс,  даю  себя  увлечь  этим
фантазиям,  да,  даю  себя увлечь,  ибо,  хотя они несбыточны,  в них,  по
крайней мере,  есть величие и необычность. Подобная сказочная империя была
бы все же чем-то, что когда-нибудь, через многие века, показалось бы людям
чудесным сновиденьем.  Если Венера порой не принимает облика  какой-нибудь
Лигии  или  хотя бы моей рабыни Эвники и если искусство не украшает жизнь,
то сама по себе она  бессмысленна  и  частенько  скалится  нам  обезьяньей
мордой.  Но  Меднобородому не осуществить своих замыслов уж потому,  что в
этом сказочном царстве поэзии  и  восточной  неги  не  должно  быть  места
предательству,  подлости  и  смерти,  а  в  нем под личиною поэта прячется
бездарный комедиант,  тупой возница и пошлый тиран.  Вот мы тем временем и
губим  людей,  которые  нам  почему-то  мешают.  Бедный  Торкват Силан уже
обратился в тень,  несколько дней тому он  вскрыл  себе  вены.  Леканий  и
Лициний**** со страхом вступают в консульские должности, старику Тразее не
избежать смерти,  так как он смеет быть честным.  Тигеллин  все  не  может
добиться приказа,  чтобы я вскрыл себе вены. Я еще необходим не только как
арбитр изящества, но как человек, без чьего совета и вкуса поездка в Ахайю
может  оказаться неудачной.  Все же я часто подумываю о том,  что рано или
поздно этим должно кончиться,  и знаешь,  что меня беспокоит? Мне хотелось
бы,  чтобы Меднобородому не досталась моя мурринская чаша,***** которую ты
видел и восхищался ею.  Если в час моей кончины ты будешь  подле  меня,  я
отдам ее тебе,  а если будешь далеко,  я ее разобью.  А покамест у нас еще
впереди сапожничий Беневент,  олимпийская Греция и фатум,  который каждому
назначает  путь неведомый и непредсказуемый.  Будь здоров и найми Кротона,
не то у тебя во второй раз отберут Лигию.  Хилонида,  когда  он  тебе  уже
будет не нужен,  пришли мне,  где бы я ни находился.  Может быть, я сделаю
его вторым Ватинием,  и консулы и сенаторы еще будут трепетать перед  ним,
как  трепещут  они  перед сим рыцарем Дратвой.  До этого зрелища стоило бы
дожить.  Как найдешь Лигию,  дай мне знать, чтобы я принес за вас в жертву
пару лебедей и пару голубей в здешнем круглом храме Венеры.  Как-то во сне
я видел Лигию у тебя на коленях,  она искала твоих  поцелуев.  Постарайся,
чтобы  сон  оказался  вещим.  Да  не  будет на твоем небе облаков,  а коль
появятся, пусть у них будут цвет и запах роз. Будь здоров и прощай!>
     _______________
          * Б е н е в е н т - город