нами звенело оружие солдат или  раздавался шепот  молитв.  Петр
слушал слова молитв,  и  лицо его все больше светилось радостью -  ведь он
едва  мог  обнять взором тысячную толпу  верующих.  И  чувствовал он,  что
исполнил свое  дело,  и  знал  уже,  что  истина,  которую  он  всю  жизнь
проповедовал,  зальет все,  подобно как волны морские,  и  ничто уже ее не
остановит.  С  этою мыслью поднял он глаза к небу и молвил:  <Господи,  ты
велел мне покорить этот город, владыку мира, и вот я его покорил. Ты велел
основать в  нем твою столицу,  и  вот я  ее основал.  Ныне это твой город,
господи, и я иду к тебе, потому что устал от трудов>.
     Проходя мимо храмов,  он  говорил им:  <Быть вам храмами Христовыми!>
Глядя на движущиеся перед его глазами толпы, говорил им: <Быть детям вашим
рабами Христовыми!>  И  шел дальше с чувством одержанной победы,  сознавая
свою  заслугу,  свою силу,  умиротворенный,  величавый.  Солдаты,  как  бы
отдавая невольно дань его торжеству,  повели его по Триумфальному мосту* и
дальше - к Навмахии и цирку. Верующие из Заречья присоединились к шествию,
густая толпа  все  росла и  росла -  командовавший преторианцами центурион
догадался  наконец,   что  ведет,  наверно,  какого-то  верховного  жреца,
которого сопровождают приверженцы,  и встревожился, что его отряд невелик.
Но в толпе не раздавалось ни единого крика возмущения или ярости.  На всех
лицах изображалось сознание значительности этой  минуты,  ее  величия,  но
также ожидание -  некоторые из верующих,  вспоминая, что при смерти Христа
земля разверзлась от  скорби и  мертвые восстали из  могил,  думали,  что,
может,  и  теперь будут  явлены какие-то  видимые знаки,  чтобы прославить
смерть апостола в веках. Иные даже говорили себе: <А вдруг господь изберет
час  гибели  Петра,  чтобы,  как  обещал,  сойти с небес и вершить суд над
миром>. С этой мыслью они препоручали себя милосердию спасителя.
     _______________
          * Pons Triumphalis (Примеч. автора.)

     Но вокруг все было спокойно.  Холмы словно выгревались и  отдыхали на
солнце.  Наконец шествие остановилось между  цирком и  Ватиканским холмом.
Солдаты принялись копать яму,  другие положили на  землю крест,  молотки и
гвозди, ожидая, когда будут закончены приготовления, а толпа, все такая же
притихшая и сосредоточенная, стояла на коленях.
     Голову апостола озаряли золотистые лучи, в последний раз обернулся он
к городу.  Вдали,  чуть пониже,  серебрились воды Тибра,  на другом берегу
было видно Марсово поле, повыше - мавзолей Августа, ниже - огромные термы,
которые начал сооружать Нерон,  еще ниже - театр Помпея, а за ними, частью
заслоненные другими зданиями,  - Септа Юлия*,  множество портиков, храмов,
колоннад, многоэтажных зданий и, наконец, совсем далеко облепленные домами
холмы,  гигантский человеческий  муравейник,  границы  которого  тонули  в
голубом тумане, гнездо преступлений, но также могущества, очаг безумия, но
также порядка,  город,  ставший главою мира, его угнетателем, но также его
законодателем и замирителем, всесильный, непобедимый, вечный город.
     _______________
          * С е п т а  Ю л и я  -  помещение для голосования  на  северном
     склоне Капитолия.

     Окруженный солдатами Петр смотрел на него,  как царственный властелин
смотрел бы на свою вотчину,  и говорил ему: <Ты искуплен, ты мой!> И никто
- не  только среди  копавших яму  солдат,  но  даже  среди  верующих -  не
догадывался,  что  средь  них  стоит  истинный владыка этого города и  что
императоры уйдут,  что  волны варваров схлынут,  что минуют века,  а  этот
старец будет здесь царить постоянно.
     Солнце еще  ниже опустилось к  Остии,  стало большим,  багровым.  Вся
западная половина неба  воссияла ослепительным светом.  Солдаты  подошли к
Петру, чтобы раздеть его.
     Однако он,  шепча молитву,  вдруг распрямился и  поднял высоко правую
руку.  Палачи остановились,  точно оробев перед ним,  -  верующие,  затаив
дыхание, тоже ждали, что он что-то скажет, и наступила полная тишина.
     А  он,  стоя  на  возвышении,  вытянутою рукой начал творить крестное
знамение, благословляя в смертный свой час:
     - Urbi et orbi!*
     _______________
          * Городу и миру! (Лат.)

     И в тот же дивный вечер другой отряд солдат вел по  Остийской  дороге
Павла из Тарса к месту, где находился источник Сальвия. И за ним также шла
толпа верующих,  им обращенных, среди которых он узнавал более близких ему
людей,  и  останавливался,  и  говорил  с  ними  -  к  нему как к римскому
гражданину стража  относилась  более  почтительно.  Еще  за  Тригеминскими
воротами им повстречалась Плавтилла, дочь префекта Флавия Сабина*; видя ее
молодое лицо  все  в  слезах,  Павел  молвил:  <Плавтилла,  дочь  спасения
вечного, ступай с миром. Дай мне только платок, которым мне завяжут глаза,
когда буду отходить к господу>.  И,  взяв платок,  пошел  дальше  с  лицом
радостным,   как   у  работника,  что,  славно  потрудившись  целый  день,
возвращается домой.  Мысли его,  как и у  Петра,  были  спокойны  и  ясны,
подобно  вечернему небу.  Глаза задумчиво смотрели на простиравшуюся перед
ним равнину и на Альбанские горы,  утопающие в лучах.  Он  вспоминал  свои
странствия,  свои  труды  и  деяния,  битвы,  в которых побеждал,  церкви,
которые во всех краях и за всеми  морями  основал,  и  думал,  что  честно
заслужил отдых. Он также исполнил свой урок, и посеянное им, думал он, уже
не развеет вихрь злобы. Он уходил с уверенностью, что в войне, объявленной
миру его истиной, она победит, и безграничный покой нисходил на его душу.
     _______________
          * Ф л а в и й  С а б и н  Тит  - старший сын Веспасиана.

     Путь  до  места  казни  был  дальний,   стало  темнеть.  Вершины  гор
окрасились пурпуром,  а их подножья медленно застилала тень.  Возвращались
домой стада. Шли ватаги рабов с земледельческими орудиями на плечах. Перед
домами играли на  дороге дети,  они с  любопытством глядели на проходивших
солдат.  В  этом вечере,  в прозрачном,  золотистом воздухе были не просто
покой и умиротворенность,  но казалось, звучит некая гармония, плывущая от
земли к небу.  И Павел слышал ее,  и сердце его переполнялось радостью при
мысли,  что в эту музыку вселенной он внес свой звук, какого еще не бывало
и без которого земля была как <медь звенящая или кимвал звучащий>.
     И он вспоминал о том, как учил людей любви, как говорил им, что, хоть
и раздали бы они все имущество бедным,  хоть овладели бы всеми языками,  и
всеми  тайнами,   и  всеми  науками,  они  ничто  без  любви  милосердной,
долготерпеливой,  которая не  мыслит зла,  не ищет своего,  все покрывает,
всему верит, на все надеется, все переносит.
     Так и прошла его жизнь в том,  чтобы учить людей этой истине.  И ныне
он говорил себе: <Какая сила ее опровергнет, что может ее победить? Неужто
сумеет заглушить ее  император,  даже  будь у  него вдвое больше легионов,
вдвое больше городов и морей, земель и народов?>
     И он шел за наградой как победитель.
     Процессия наконец свернула с широкой дороги на узкую тропинку, ведшую
на восток,  к источнику Сальвия. Багряное солнце румянило вересковые луга.
У источника центурион остановил солдат - час настал!
     Но Павел,  перекинув через плечо платок Плавтиллы, не спешил повязать
им глаза -  в  последний раз возвел он излучавший безграничное спокойствие
взор к вечному вечернему свету и начал молиться.  Да,  час настал!  Однако
пред собою видел он длинную звездную дорогу,  восходившую к небесам, и все
повторял мысленно те же слова,  которые,  с сознанием исполненной службы и
близкой кончины,  написал ранее:  <Подвигом добрым я  подвизался,  течение
совершил, веру сохранил. А теперь готовится мне венец правды>.


                               Глава LXXII

     А  Рим по-прежнему безумствовал -  казалось,  город,  покоривший весь
мир,   ныне,  не  имея  надлежащего  правления,  начинает  разрушаться  от
внутренних раздоров.  Еще до того, как для апостолов пробил последний час,
был обнаружен заговор Пизона,  и  пошла столь беспощадная жатва,  полетело
столько знатнейших голов Рима,  что даже тем,  кто видел в Нероне бога, он
стал  представляться богом  смерти.  Скорбь  воцарилась  в  городе,  страх
поселился в домах и в сердцах,  но все так же были украшены портики плющом
и  цветами,  и  горевать по погибшим было запрещено.  Просыпаясь по утрам,
люди спрашивали себя, чья нынче очередь. Тени убиенных тянулись призрачной
свитой за императором, и свита эта с каждым днем умножалась.
     Пизон поплатился за заговор своею головой,  за ним последовали Сенека
и Лукан, Фений Руф и Плавтий Латеран, и Флавий Сцевин, и Афраний Квинциан,
и распутный товарищ императоровых бесчинств Туллий Сенецион,  и Прокул,  и
Арарик,  и Авгурин,  и Грат,  и Силан, и Проксум,* и Субрий Флав, когда-то
всею душою преданный Нерону,  и Сульпиций Аспер. Одних сгубило собственное
ничтожество,  других - трусость,  некоторых - богатство,  иных - смелость.
Напуганный числом заговорщиков, император оцепил городские стены солдатами
и  держал  город  словно  бы  в осаде,  каждый день посылая центурионов со
смертными приговорами в дома подозреваемых.  Приговоренные еще унижались в
раболепных  письмах,  благодарили  императора  за  приговор и завещали ему
часть своего имущества,  чтобы остальное сохранить для детей.  Можно  было
подумать,  что Нерон умышленно переходит все границы,  желая убедиться, до
какой степени дошло падение и как долго люди будут выносить  его  кровавое
владычество.  Вслед  за  заговорщиками  казнили  их родных,  друзей и даже
просто знакомых.  Обитатели великолепных,  после пожара сооруженных домов,
выходя  на  улицу,  могли  быть  уверены,  что  увидят  череду  похоронных
процессий.  Помпей,  Корнелий Марциал,  Флавий Непот  и  Стаций  Домиций**
погибли,  обвиненные  в  недостаточной  любви к императору;  Новий Приск -
из-за того, что был другом Сенеки; Руфрия Криспина лишили права на огонь и
воду за то,  что он был когда-то мужем Поппеи. Великого Тразею сгубила его
добродетель,  многие поплатились жизнью за благородное происхождение, даже
Поппея стала жертвой минутной вспышки Неронова гнева.
     _______________
          * Имеются  в  виду участники заговора Пизона,  всадники Церварий
     Прокул,  Вулкаций Арарик,  Юлий Авгурин, Мунаций Грат и преторианский
     трибун Стаций Проксум.
          ** преторианские трибуны.

     А  сенат пресмыкался перед свирепым владыкой,  воздвигал в  честь его
храмы,  давал  обеты за  его  голос,  увенчивал его  статуи и,  как  богу,
назначал ему жрецов.  С  трепетом в  душе отправлялись сенаторы на Палатин
восхвалять пенье <Периодоникия> и  вместе с  ним  безумствовать на  оргиях
среди обнаженных тел, вина и цветов.
     А  между тем где-то внизу,  из почвы,  пропитанной кровью и  слезами,
тихо, но неуклонно подымались всходы посеянных Петром семян.


                               Глава LXXIII

     Виниций - Петронию:
     <Мы и здесь,  carissime, знаем, что творится в Риме, а чего не знаем,
о  том  сообщают нам  твои  письма.  Когда бросаешь камень в  воду,  волны
расходятся кругами все  дальше и  дальше,  подобная волна безумия и  злобы
дошла с  Палатина даже до  нас.  По  пути в  Грецию тут  побывал посланный
императором Карринат,  который ограбил города  и  храмы,  чтобы  пополнить
опустевшую казну.  Ценою пота  и  слез людских в  Риме сооружается Золотой
дворец.  Возможно,  что мир еще не видывал такого дома, но не видывал он и
подобных бесчинств. Ведь ты Каррината знаешь. Вроде него был и Хилон, пока
не  искупил свою жизнь смертью.  Однако до  ближайших к  нам  селений люди
Каррината не добрались -  быть может,  потому, что здесь нет ни храмов, ни
сокровищ. Ты спрашиваешь, чувствуем ли мы себя в безопасности. Скажу одно:
о нас забыли,  и пусть это будет тебе ответом.  В эту минуту из портика, в
котором я  пишу тебе,  я  вижу наш тихий залив,  а на нем -  Урса в челне,
опускающего невод в  светлую воду.  Моя жена рядом со  мною прядет красную
шерсть, а в садах, под сенью миндальных деревьев, поют песни наши рабы. О,
carissime, какой тут покой, какое полное забвение былых тревог и горестей!
Но  не  Парки,  как  пишешь ты,  прядут сладостную нить  жизни нашей,  это
Христос благословляет нас,  возлюбленный наш  бог  и  спаситель.  Скорбь и
слезы нам не чужды, ибо учение наше велит оплакивать горе ближних, но даже
в  слезах этих таится вам  неведомое утешение -  мы  уповаем,  что,  когда
истечет срок жизни нашей,  мы  встретим вновь всех дорогих нам  погибших и
тех, кому за истину божью еще предстоит погибнуть. Петр и Павел для нас не
умерли,  но родились в славе.  Души наши видят их,  и, когда глаза плачут,
сердца наши веселятся их веселием.  О да,  дорогой мой, мы счастливы таким
счастьем,  над которым ничто не властно,  ибо смерть, для вас конец всего,
будет для нас лишь переходом к еще более безмятежному покою, более великой
любви и блаженству.
     Так  и  текут наши дни и  месяцы в  сердечном согласии.  Наши слуги и
рабы,  подобно нам,  веруют в Христа, он же заповедал любовь, вот мы все и
любим друг друга.  Нередко при  заходе солнца или  в  час,  когда луна уже
серебрит воды,  мы говорим с Лигией о прежних временах, которые нам теперь
кажутся сном,  и, когда я думаю, что эта любимая головка, которую я каждый
день баюкаю на своей груди, была так близка к мукам и гибели, я всею душой
восхваляю моего господа,  ибо он один мог ее вырвать из тех лап, спасти на
самой арене и возвратить мне навсегда.  О Петроний,  ты же видел,  сколько
утешения и стойкости в бедах дает наше учение, сколько терпения и мужества
перед лицом смерти, так приезжай, погляди теперь, сколько дает оно счастья
в обычном,  будничном течении жизни. Видишь ли, люди доселе не знали бога,
которого можно любить,  потому и  сами друг друга не  любили,  отчего были
несчастливы,  ибо  как свет исходит от  солнца,  так и  счастье исходит из
любви.  Этой истине не научили ни законодатели, ни философы, ее не было ни
в Греции, ни в Риме, а если я говорю <в Риме>, это значит - на всей земле.
Сухое,  холодное учение стоиков,  к которому влекутся люди добродетельные,
закаляет сердца,  как стальные мечи, но скорее делает их равнодушными, чем
улучшает.  Однако зачем я  говорю это  тебе,  который больше меня учился и
больше понимает?  Ведь  ты  также знал Павла из  Тарса и  не  раз  подолгу
беседовал с  ним.  Как же тебе не знать,  что рядом с истиной,  которую он
проповедовал,  все  учения  ваших  философов и  риторов -  мыльные пузыри,
пустые,  ничего не значащие слова.  Помнишь,  как он задал тебе вопрос: <А
если бы  император был христианином,  разве не  чувствовали бы  вы  себя в
большей безопасности,  более  уверенными во  владении тем,  чем  владеете,
чуждыми тревог и спокойными за завтрашний день?> Ты возражал ему,  говоря,
что наше учение -  враг жизни,  я же теперь отвечу тебе,  что, если бы я с
начала моего письма только повторял два слова:  <Я счастлив!>,  я  и то не
сумел бы выразить тебе полноту моего счастья.  Ты на это скажешь,  что мое
счастье - Лигия! Да, дорогой мой! И это потому, что я люблю ее бессмертную
душу и  что оба мы  любим друг друга во  Христе,  а  в  такой любви нет ни
разлук,  ни  измен,  ни  перемен,  ни  старости,  ни  смерти.  Когда уйдут
молодость и  красота,  когда  тела  наши  увянут и  придет смерть,  любовь
останется, ибо останутся теми же души. До того как глаза мои открылись для
света,  я ради Лигии готов был поджечь собственный дом,  а теперь я говорю
тебе:  нет,  я  ее не любил,  любить научил меня только Христос.  В  нем -
источник счастья и покоя.  И это говорю не я,  но сама жизнь.  Сравни ваши
пронизанные тревогой наслажденья,  ваши  восторги,  таящие неуверенность в
завтрашнем дне,  ваши оргии,  подобные поминальным пиршествам, сравни их с
жизнью христиан,  и  ты получишь готовый ответ.  Но чтобы сравнивать более
основательно,  приезжай в наши благоухающие чабрецом горы, в наши тенистые
оливковые рощи,  на наши увитые плющом берега. Тебя ждет тут покой, какого
ты давно не ведал,  и  искренне любящие сердца.  Душа у  тебя благородная,
добрая, ты должен быть счастлив. Быстрый твой ум сумеет распознать истину,
и,  распознав,  ты ее полюбишь -  можно быть ее врагом,  как император или
Тигеллин,  но быть равнодушным к ней никто не сумеет. О мой Петроний, мы с
Лигией тешим себя надеждой увидеть тебя вскорости. Будь здоров, счастлив и
приезжай к нам>.


     Петроний получил  письмо  Виниция  в  Кумах,  куда  приехал вместе  с
прочими августианами, сопровождавшими императора. Его долголетняя борьба с
Тигеллином подходила к концу.  Петроний уже знал наверняка, что проиграет,
и причина была ему понятна.  Император с каждым днем все чаще опускался до
роли  комедианта,  шута  и  возницы,  все  глубже погрязал в  болезненном,
гнусном,  скотском разврате,  и утонченный арбитр изящества становился для
него  только бременем.  Даже  когда  Петроний молчал,  Нерон  видел в  его
молчании  укор;  даже  когда  он  хвалил,  чувствовал  издевку.  Блестящий
патриций  раздражал  самолюбие  Нерона  и  пробуждал  зависть.   Богатства
Петрония, принадлежавшие ему великолепные произведения искусства разжигали
алчность и  властелина,  и всесильного фаворита.  Петрония покамест щадили
ввиду предстоявшей поездки в Ахайю,  где его вкус, его понимание греческой
жизни  могли  пригодиться.  Но  Тигеллин исподволь внушал императору,  что
Карринат превосходит Петрония вкусом и  знаниями и сумеет лучше устроить в
Ахайе игры,  приемы и триумфы.  С этой минуты Петроний был обречен. Однако
послать ему приговор здесь,  в Риме,  не решались. И император, и Тигеллин
помнили,  что этот изнеженный эстет,  <делающий из ночи день>, поглощенный
наслажденьями,  искусством и пирами, будучи проконсулом в Вифинии, а затем
консулом  в  столице,  выказал  поразительную деловитость и  энергию.  Его
считали способным на  все и  знали,  что в  Риме он  пользуется любовью не
только народа,  но даже преторианцев.  Никто из приближенных императора не
брался  предсказать,  как  поступит Петроний в  таких  обстоятельствах,  -
посему сочли более разумным выманить его из города и  нанести удар,  когда
он будет в провинции.
     С  этой целью было ему  послано приглашение явиться вместе с  другими
августианами в Кумы,  и Петроний,  хоть и догадывался о подвохе,  поехал -
возможно,  не желая оказывать явного сопротивления,  а может,  и для того,
чтобы еще раз показать императору и августианам свое веселое, чуждое забот
и тревог лицо и одержать над Тигеллином последнюю, предсмертную победу.
     Тогда Тигеллин,  не  теряя времени,  сразу же обвинил его в  дружбе с
сенатором Сцевином, который был душою заговора Пизона. Остававшихся в Риме
слуг Петрония бросили в  тюрьму,  дом был оцеплен преторианцами.  Узнав об
этом,  он,  однако,  не  обнаружил и  тени  тревоги или  беспокойства и  с
усмешкою сказал августианам,  которых потчевал на  своей роскошной вилле в
Кумах:
     - Агенобарбу  не  по  нраву  прямые  вопросы,  вот  увидите,  как  он
смутится,  когда я  у  него спрошу,  он ли приказал заточить в  тюрьму мою
фамилию в столице.
     После  чего  пообещал устроить пир  <перед далеким путешествием>.  Во
время приготовлений к пиру и прибыло письмо Виниция.
     Прочитав его, Петроний задумался, но вскоре лицо его вновь осветилось
обычным выражением спокойствия, и вечером того же дня он написал следующий
ответ:
     <Рад вашему счастью и  удивляюсь вашей сердечности,  carissime,  я не
предполагал,  что двое влюбленных могут помнить о ком-то третьем, тем паче
находящемся далеко.  А  вы  не  только  не  забыли меня,  но  уговариваете
приехать на  Сицилию,  готовые поделиться вашим  хлебом и  вашим  Христом,
который, как ты пишешь, так щедро одаряет вас счастьем.
     Если это так,  чтите его.  Я-то полагаю,  дорогой мой, что Лигию тебе
возвратил так