а в скромном доме Авла не
могла даже вообразить.  Был час заката,  последние лучи солнца ложились на
желтый нумидийский мрамор колонн, который в их свете отливал золотистыми и
розоватыми тонами.  Между колоннами,  мимо белых статуй Данаид*  и  статуй
богов и героев,  двигались группы мужчин и женщин,  похожих на эти статуи,
ибо все они были в тогах,  пеплумах и столах, красиво ниспадавших до земли
мягкими  складками,  на  которых  угасали  лучи заходящего солнца.  Гигант
Геркулес,  чья голова еще была освещена,  а торс  уже  погрузился  в  тень
колонны,  взирал с высоты на толпу. Акта указывала Лигии сенаторов в тогах
с широкою  каймой,  в  цветных  туниках  и  с  полумесяцами  на  обуви,  и
всадников,  и знаменитых актеров, и римских дам, одетых то на римский лад,
то на греческий, то в фантастические восточные наряды, с прическами в виде
башен  и  пирамид,  а  у  иных  волосы были зачесаны гладко,  как у статуй
богинь,  и украшены цветами.  Многих мужчин  и  женщин  Акта  называла  по
именам,  прибавляя  короткие  и  порой ужасные истории,  наполнявшие Лигию
недоумением,  изумлением и страхом. Странен был ей этот мир, чьей красотою
упивались ее глаза,  но чьих контрастов не мог постигнуть ее девичий ум. В
звездах на небе, в рядах неподвижных колонн, уходящих куда-то в глубину, и
в этих,  подобных статуям,  людях было удивительное спокойствие; казалось,
среди  мраморных  этих  громад  должны  обитать  чуждые  забот  и  тревог,
блаженные  полубоги,  а  между тем тихий голос Акты открывал Лигии одну за
другой жуткие тайны и этого дворца,  и этих людей.  Вон там,  вдали, виден
криптопортик,  на  колоннах  которого  и  на полу еще темнеют пятна крови,
брызнувшей на белый мрамор из тела  Калигулы,  когда  он  упал,  заколотый
Кассием Хереей; там убили его жену, там размозжили о камни голову ребенка;
а вон под тем крылом есть подземелье,  где от голода грыз собственные руки
Друз;**  там  отравили  его  старшего  брата,***  там  извивался  от ужаса
Гемелл****,  там бился в конвульсиях Клавдий, там - Германик*****. Все эти
стены слышали стоны и хрипенье умирающих, а люди, что спешат теперь на пир
в тогах,  в ярких туниках,  украшенные цветами и драгоценностями,  -  они,
быть может,  завтрашние смертники;  быть может,  у многих из них улыбка на
лице скрывает тревогу,  страх, неуверенность в завтрашнем дне; быть может,
в эти минуты лихорадочная страсть,  алчность, зависть гложут сердца этих с
виду беспечных,  увенчанных цветами небожителей. Смятенный ум Лигии не мог
поспеть за словами Акты,  и,  хотя волшебный мир все сильнее приковывал ее
взор,  сердце ее  сжималось  от  испуга,  и  внезапно  на  душу  нахлынула
безмерная тоска по любимой Помпонии Грецине и по спокойному дому Авла, где
царила любовь, а не злодейство.
     _______________
          * Д а н а и д ы  - в греческой мифологии 50 дочерей Даная,  сына
     египетского  царя  Бела;  спасаясь  от преследования своих двоюродных
     братьев,  они вместе с отцом  бежали  в  Аргос  (город  на  восточном
     побережье  п-ва  Пелопоннес),  но  были  настигнуты  и  принуждены ко
     вступлению в брак.  В брачную ночь Данаиды закололи своих мужей и  за
     это были подвергнуты каре:  вечно наполнять сосуд без дна в подземном
     мире.
          ** Д р у з  Юлий  Цезарь  (8 - 33)   -  приемный  внук  Тиберия;
     опасаясь соперничества,  император уморил его  голодом  в  подземелье
     Палатинского дворца.
          *** Старшин брат Друза, Нерон Цезарь (6 - 30) в 29 г. был сослан
     на  остров  Понтия  (у  побережья  Лация)  и  умерщвлен  голодом (или
     отравлен).
          **** Г е м е л л  Тиберий  (19 - 37)  - внук императора Тиберия;
     убит по приказу Калигулы.
          ***** Г е р м а н и к  Юлий  Цезарь  (15 до н. э. - 19 н. э.)  -
     приемный  сын  Тиберия  и  его  предполагаемый  преемник,   способный
     полководец; отравлен с ведома Тиберия.

     Тем временем со  стороны улицы Аполлона волнами надвигались все новые
толпы гостей.  Из-за ворот доносились шум и возгласы клиентов, провожавших
своих  патронов.  По  всей  усадьбе  и  в  колоннадах замелькали несчетные
императоровы    рабы,     рабыни,    мальчики    и    охранявшие    дворец
солдаты-преторианцы.  Среди светлокожих и  смуглых лиц чернели здесь и там
физиономии нумидийцев с  большими золотыми кольцами в  ушах и  в  шлемах с
перьями.  Во  дворец несли лютни,  кифары,  охапки искусственно выращенных
поздней осенью  цветов,  ручные серебряные,  золотые и  медные лампы.  Все
нараставший гул  голосов  смешивался  с  шумом  фонтанов  -  розовеющие  в
закатном свете их струи,  падая с высоты на мрамор, разбивались с плеском,
похожим на рыданья.
     Акта умолкла,  но  Лигия все  всматривалась в  толпу,  будто ища  там
кого-то.  Вдруг  лицо  ее  заалелось.  Между  колонн  показались Виниций и
Петроний,   они  направлялись  в  большой  триклиний,   оба  великолепные,
невозмутимые,  похожие в своих белых тогах на богов. Когда среди всех этих
чужих людей Лигия увидела два знакомых,  дружеских лица, особенно же когда
увидела Виниция,  ей  показалось,  будто  огромная тяжесть свалилась с  ее
сердца. Она почувствовала себя не такой одинокой. Охватившая было тоска по
дому  Авла и  Помпонии стала вдруг не  такой мучительной.  Соблазн увидеть
Виниция поговорить с ним заглушил в ее сердце все прочие голоса.  Напрасно
старалась она вспомнить все дурное,  что слышала об императорском доме,  и
слова   Акты,   и   предостережения  Помпонии.   Вопреки  этим   словам  и
предостережениям Лигии внезапно стало ясно,  что она не только должна быть
на  пиру,  но хочет на нем быть;  при мысли,  что через минуту она услышит
милый,  любезный ей  голос,  который  говорил ей  о  любви  и  о  счастье,
достойном богов,  и  который до сих пор звучал,  словно песня,  в ее ушах,
радость объяла ее.
     Но Лигия тут же испугалась этой радости.  А  не предает ли она в этот
миг и  то чистое учение,  в котором воспитана,  и Помпонию,  и себя самое?
Одно дело идти по  принуждению,  другое -  радоваться такой необходимости.
Она почувствовала себя виновной,  недостойной, погибшей. Отчаяние овладело
ею,  слезы подступили к  глазам.  Будь она одна,  она бы упала на колени и
била бы себя в грудь,  повторяя:  моя вина,  моя вина! Но Акта взяла ее за
руку и  повела через внутренние покои в большой триклиний,  где должен был
состояться пир,  а меж тем у Лигии темнело в глазах,  шумело от волнения в
ушах и сердце так билось,  что мешало дышать. Будто сквозь сон увидела она
тысячи мерцающих ламп на  столах и  на  стенах,  будто сквозь сон услышала
возглас приветствия императору,  будто  сквозь  сон  заметила его  самого.
Возглас оглушил ее, свет ослепил, закружилась голова от благовоний, и она,
почти теряя сознание,  с  трудом различала Акту,  которая,  уложив Лигию у
стола, сама возлегла рядом.
     Но  минуту спустя зазвучал низкий знакомый голос по другую сторону от
Лигии.
     - Приветствую тебя, прекраснейшая из дев на земле и из звезд на небе!
Приветствую тебя, божественная Каллина!
     Немного придя в себя, Лигия обернулась: рядом с нею возлежал Виниций.
     Он  был без тоги -  ради удобства и  по обычаю тоги на пирах снимали.
Тело его  прикрывала только алая туника без рукавов,  с  вышитыми серебром
пальмами.  Руки  юноши были  обнажены и  по  восточной моде  украшены выше
локтей двумя широкими золотыми браслетами -  гладкие,  тщательно очищенные
от волос,  но чересчур мускулистые,  настоящие руки солдата, созданные для
меча и  щита!  На голове у него был венок из роз.  Сросшиеся густые брови,
сверкающие глаза, смуглый цвет лица делали Виниция воплощением молодости и
силы.  Он  показался Лигии таким красивым,  что  она,  уже  оправившись от
первого испуга, все же еле сумела ответить:
     - Приветствую тебя, Марк...
     - Счастливы глаза мои,  что  тебя видят;  счастливы уши,  что слышали
твой  голос,  который для  меня  слаще флейт и  кифар.  Предложили бы  мне
выбирать,  кого я хочу видеть рядом с собою на этом пиру, тебя, Лигия, или
Венеру, я выбрал бы тебя, о божественная!
     И он вперил в нее свой взор,  будто желая насытиться ее видом,  - его
глаза прямо жгли ее.  Они скользили по  ее  лицу,  по  шее,  по обнаженным
рукам, ласкали ее прелестную фигуру, любовались ею, обнимали ее, вбирали в
себя,  но вместе с желанием в них светились счастье, и страстная любовь, и
безграничное восхищение.
     Мысли Лигии прояснились,  и она,  чувствуя, что в этой толпе и в этом
доме  он  единственное  близкое  ей  существо,   начала  говорить  с  ним,
расспрашивать обо всем,  что было ей непонятно и  пугало.  Откуда он знал,
что найдет ее  во дворце императора,  и  зачем она здесь?  Зачем император
отнял ее у Помпонии?  Ей здесь страшно, она хотела бы вернуться домой. Она
бы  умерла от  тоски и  тревоги,  если бы  не надежда,  что Петроний и  он
заступятся за нее перед императором.
     Виниций объяснял ей, что о ее уводе он сам узнал от Авла. А зачем она
здесь,  он не знает. Император никому не дает отчета в своих распоряжениях
и приказах.  Но все равно ей не надо бояться.  Он,  Виниций, рядом с нею и
останется с нею. Он предпочел бы лишиться глаз, чем ее не видеть, лишиться
жизни,  чем ее покинуть.  Она -  его душа,  вот он и будет ее беречь,  как
собственную душу. Он соорудит в своем доме ей алтарь, как своему божеству,
и  будет приносить в жертву мирру и алоэ,  а весной -  анемоны и яблоневый
цвет. И если ей страшен дом императора, он, Виниций, обещает ей, что она в
этом доме не останется.
     И  хотя Виниций говорил уклончиво,  а  порою лгал,  голос его  звучал
искренне,  потому что чувство было подлинным. И жалость его к девушке была
чистосердечной,  а  ее слова так трогали юношу,  что,  когда она стала его
благодарить и уверять, что Помпония его полюбит за доброту, а сама она всю
жизнь будет ему благодарна, Виниций не мог подавить волнения, и ему начало
казаться,  что он  будет не в  силах устоять перед ее мольбой.  Сердце его
таяло от нежности.  Красота Лигии опьяняла его,  он желал ее и чувствовал,
что она ему безмерно дорога,  что он и  впрямь мог бы поклоняться ей,  как
божеству;  и еще он ощущал неукротимую потребность говорить о ее красоте и
о   своем  преклонении  перед  нею,   но   шум  пиршества  становился  все
оглушительней,  и Виниций, подвинувшись ближе, начал шептать Лигии нежные,
сладостные,  из  глубины  души  лившиеся слова,  звучные,  как  музыка,  и
пьянящие, как вино.
     И они опьяняли ее. Среди окружавших ее чужих людей Виниций казался ей
все более близким и  дорогим,  вполне надежным и беззаветно преданным.  Он
успокоил ее,  обещал забрать ее из императорского дома,  обещал, что ее не
покинет,  что будет ей служить.  Прежде,  в доме Авла,  он говорил с нею о
любви вообще и  о счастье,  которое может дать любовь,  а теперь уже прямо
говорил,  что любит ее,  Лигию,  что она ему милее и дороже всех на свете.
Лигия впервые слышала такие слова из уст мужчины, они как будто пробуждали
что-то  спавшее  в  ее  душе,  ее  охватывало чувство счастья,  в  котором
безмерная радость смешивалась с  безмерной тревогой.  Щеки  Лигии  пылали,
сердце колотилось, губы приоткрылись, точно от удивления. Ей было страшно,
что она слышит такие речи,  но  ни  за  что в  мире она не  согласилась бы
упустить хоть одно из его слов.  Временами она опускала глаза, потом опять
устремляла на  Виниция сияющий свой взгляд,  робкий и  вопрошающий,  будто
внушая ему:  <Говори еще!> Шум,  музыка, запах цветов и аравийских курений
опять стали туманить ей голову.  Выросши в Риме,  Лигия свыклась с римским
обычаем возлежать на  пирах,  но  в  доме  Авла ее  место было между ложем
Помпонии  и  маленького Авла,  а  теперь  рядом  с  нею  возлежал Виниций,
молодой,  могучий,  влюбленный, пылающий страстью, и она, ощущая веющий от
него жар,  испытывала и  стыд,  и  наслаждение.  Ею  овладевали сладостное
бессилие, томность, забытье, будто она засыпает.
     Но  и  Виниция волновала ее  близость.  Лицо его  побледнело,  ноздри
раздувались,  как у арабского коня.  Видимо, и его сердце под алой туникой
билось с необычной силой -  дыхание стало частым,  речи прерывистыми. Ведь
он тоже впервые был так близко от нее. Мысли его начали путаться, по жилам
пробегал огонь,  который он тщетно пытался погасить вином. Но сильнее вина
опьяняли  его  прелестное  ее   лицо,   ее  голые  руки,   девичья  грудь,
вздымающаяся под  золотистой туникой,  вся  ее  фигура,  прикрытая  белыми
складками пеплума - он пьянел все больше и больше. Наконец он взял ее руку
выше запястья,  как это сделал однажды в доме Авла,  и, притянув девушку к
себе, зашептал дрожащими губами:
     - Я люблю тебя, Каллина... божественная моя!
     - Пусти меня, Марк, - молвила Лигия.
     Но он продолжал говорить, и глаза его подернулись туманом.
     - Божественная! Люби меня!
     В эту минуту раздался голос Акты, возлежавшей по другую сторону рядом
с Лигией:
     - Император смотрит на вас.
     Виниция вдруг  охватил гнев  -  на  императора,  на  Акту.  Ее  слова
разрушили чары  упоительного мгновения.  Даже дружеский голос показался бы
ему  в  такой миг несносным,  и  юноша решил,  что Акта хочет помешать его
беседе с Лигией.
     Он   поднял   голову,   взглянул  поверх  плеч   Лигии   на   молодую
вольноотпущенницу и со злостью сказал:
     - Прошло  то  время,  Акта,  когда  на  пирах  ты  возлежала рядом  с
императором,  и  говорят,  тебе угрожает слепота.  Как  же  ты  можешь его
разглядеть?
     - И все же я его вижу...  - как бы с печалью ответила Акта. - Он тоже
близорук, и он смотрит на вас сквозь изумруд.
     Все,  что  ни  делал Нерон,  настораживало даже самых близких к  нему
людей - Виниций тоже встревожился, поостыл и начал украдкой поглядывать на
императора.  Лигия,  которая от смущения в  начале пира видела императора,
будто в тумане,  а потом, взволнованная присутствием Виниция и его речами,
вообще на  Нерона не смотрела,  теперь также обратила на него любопытный и
испуганный взор.
     Акта сказала правду.  Император,  склонясь над столом и прищурив один
глаз,  а  перед  другим держа  круглый шлифованный изумруд,  с  которым не
расставался,  смотрел на  них.  В  какой-то  миг  его  взгляд встретился с
глазами Лигии,  и  сердце девушки сжалось от страха.  Когда она в  детстве
бывала в  сицилийском поместье Авла,  старая рабыня-египтянка рассказывала
ей про драконов,  живущих в горных ущельях,  и теперь ей померещилось, что
на  нее  вдруг  глянул  зеленый  глаз  дракона.   Как  перепуганное  дитя,
ухватилась она за руку Виниция, и в голове у нее замелькали беспорядочные,
отрывочные мысли.  Значит,  это он, этот страшный, всесильный владыка? Она
его никогда не видела и воображала себе другим.  Ей представлялось ужасное
лицо с окаменевшими от злости чертами, а тут она увидела крупную, сидевшую
на  толстой шее  голову,  действительно страшную,  но  немного и  смешную,
потому что издали она напоминала детскую.  От  туники аметистового цвета -
что было запрещено обычным смертным - ложился синеватый отсвет на широкое,
квадратное лицо. Волосы были темные, уложенные, по заведенной Отоном моде,
четырьмя  рядами  локонов.  Бороды  не  было.  Нерон  недавно  посвятил ее
Юпитеру,  за  что  весь  Рим  приносил ему  благодарения,  хотя потихоньку
шептались,  что посвятил он ее потому,  что она,  как у  всех в его семье,
была  рыжая.  Лоб  сильно выдавался над  бровями,  и  в  этом  было что-то
олимпийское.  Сдвинутые брови  выражали сознание своего всемогущества,  но
чело  полубога венчало лицо  обезьяны,  пьяницы и  комедианта,  отмеченное
суетностью,   сменяющимися  прихотями,  обрюзгшее  от  жира,  несмотря  на
молодость, и в то же время болезненное и отталкивающее. Лигии он показался
недобрым, но прежде всего омерзительным.
     Наконец император отложил изумруд и перестал смотреть на Лигию. Тогда
она увидела его выпуклые голубые глаза,  щурившиеся от яркого света, - они
были как стеклянные, без всякого выражения, похожие на глаза мертвеца.
     А Нерон, обратясь к Петронию, спросил:
     - Это и есть та заложница, в которую влюблен Виниций?
     - Да, она, - подтвердил Петроний.
     - Как называется ее народ?
     - Лигийцы.
     - Виниций считает ее красивой?
     - Наряди в  женский  пеплум  трухлявый  ствол  оливы,  и  Виницию  он
покажется прелестным. Но на твоем лице, о несравненный знаток, я уже читаю
ей приговор!  Тебе незачем его объявлять!  Да, да! Слишком тощая! Худющая,
сущая маковая головка на тонком стебельке,  а ведь ты, божественный эстет,
ценишь в женщине стебель,  и ты трижды,  четырежды прав! Лицо само по себе
ничего  не  значит.  Я много почерпнул от тебя,  но такого верного глаза у
меня еще нет.  И я готов поспорить с Туллием Сенеционом* на его любовницу,
что, хотя на пиру, когда все лежат, нелегко судить обо всей фигуре, ты уже
себе сказал: <Слишком узка в бедрах>.
     _______________
          * Правильно - Клавдий Сенецион (см. примеч. в главе I).

     - Слишком узка в бедрах, - закрыв глаза, повторил Нерон.
     На устах Петрония появилась еле заметная усмешка,  и Туллий Сенецион,
занятый разговором с Вестином*,  точнее,  издевками над снами,  в  которые
Вестин верил,  повернулся к Петронию и,  хотя понятия не имел, о чем речь,
сказал:
     - Ты ошибаешься! Я заодно с императором.
     _______________
          * В е с т и н  Аттик  Марк  - консул 65 г., приближенный Нерона;
     покончил с собой после раскрытия заговора Пизона.

     - Превосходно,  -  согласился Петроний.  - Я как раз доказывал, что у
тебя есть кроха ума,  а  вот император утверждает,  что ты осел без всякой
примеси.
     - Habet!* - рассмеялся Нерон и опустил вниз большой палец, как делали
в цирке в знак того, что гладиатор получил удар и его надо добить.
     _______________
          * Получил (по заслугам) (лат.).

     Вестин, полагая, что речь еще идет о снах, воскликнул:
     - А я верю в сны, и Сенека мне когда-то говорил, что он тоже верит.
     - Прошлой ночью мне приснилось,  что я стала весталкой*,  -  сказала,
наклонясь через стол, Кальвия Криспинилла.
     _______________
          * В е с т а л к и - жрицы богини Весты (числом 6), дававшие обет
     безбрачия.

     Тут Нерон захлопал в ладоши, остальные последовали его примеру, и зал
загремел  от   рукоплесканий  -   ведь  Криспинилла,   несколько  раз  уже
разведенная, славилась в Риме баснословной распущенностью.
     Ничуть не смущаясь, она сказала:
     - Ну и  что!  Они все старые да уродливые.  Одна Рубрия еще похожа на
человека, а так нас было бы две, хотя у Рубрии летом бывают веснушки.
     - Прости меня,  пречистая Кальвия, - заметил Петроний, - но весталкой
ты могла бы стать разве что во сне.
     - А если бы император приказал?
     - Тогда я бы поверил, что даже самые удивительные сны сбываются.
     - Они и впрямь сбываются, - сказал Вестин. - Я понимаю людей, которые
не верят в богов, но как можно не верить снам?
     - А гаданьям?  -  спросил Нерон.  - Мне когда-то предсказали, что Рим
перестанет существовать, а я буду царить над всем Востоком.
     - Гаданья и  сны часто совпадают,  -  сказал Вестин.  -  Как-то  один
проконсул,  ни во что не веривший, послал в храм Мопса раба с запечатанным
письмом,  запретив его вскрывать,  -  он  хотел проверить,  сумеет ли  бог
ответить на содержавшийся в письме вопрос.  Раб провел ночь в храме, чтобы
ему приснился вещий сон, потом возвратился и сказал следующее: <Мне снился
юноша,  светозарный, как само солнце, который промолвил только одно слово:
<Черного>.  Услыхав это,  проконсул побледнел и, обращаясь к своим гостям,
таким же неверующим, как он, сказал: <Знаете, что было в письме?>
     Тут Вестин остановился и, взяв со стола чашу с вином, начал пить.
     - Что же там было? - спросил Сенецион.
     - В  письме был  вопрос:  <Какого быка  я  должен принести в  жертву: