изображал  напряженное внимание,  точно  стараясь  убедиться,  что  хорошо
расслышал.  После чтения Петроний кое-что похвалил, кое в чем нашел изъяны
и   предложил  некоторые  стихи  изменить  или   отшлифовать.   Сам  Нерон
чувствовал,  что  все прочие,  не  скупясь на  преувеличенные восхваления,
думают только о  самих себе,  один  лишь Петроний занят поэзией ради самой
поэзии,  один он понимает ее,  и если что-то похвалит, то уж наверняка эти
стихи достойны похвалы. И мало-помалу император вступил с ним в беседу и в
легкий спор,  и,  когда  Петроний высказал сомнение относительно какого-то
оборота, Нерон сказал:
     - Вот увидишь в последней песне, почему я его употребил.
     <Ах, - подумал Петроний, - стало быть, я дождусь последней песни>.
     Не один из присутствовавших, слыша это, говорил себе:
     <Горе мне! Имея впереди столько времени, Петроний может снова войти в
милость и свергнуть даже Тигеллина>.
     И потихоньку они стали придвигаться к нему.  Но конец вечера оказался
менее  счастливым  -  когда  Петроний  прощался  с  императором,  тот,  со
злорадным выражением лица прищурив глаза, вдруг спросил:
     - А почему Виниций не пришел?
     Будь у  Петрония уверенность,  что Виниций с Лигией уже за городскими
воротами,  он бы ответил:  <С твоего позволения он женился и  уехал>.  Но,
видя странную усмешку Нерона, Петроний сказал:
     - Твое приглашение, божественный, не застало его дома.
     - Передай ему,  что я буду рад его видеть,  - молвил Нерон, - и скажи
от моего имени, чтобы он не пропустил игр, в которых выступят христиане.
     Петрония слова эти встревожили,  ему почудился в  них прямой намек на
Лигию.  Усевшись в носилки,  он приказал нести себя домой еще быстрее, чем
утром.  Однако это  было  нелегко.  Перед домом Тиберия собралась большая,
шумная толпа пьяных,  только эти не пели и  не плясали,  и  вид у  них был
возбужденный.  Издали доносились какие-то крики -  а что кричали, Петроний
не  сразу понял,  -  они  становились все громче,  все неистовей,  пока не
слились в один дикий вопль:
     - Христиан ко львам!
     Роскошные носилки придворных двигались среди  воющей этой  толпы.  Из
глубины  черневших пожарищами улиц  появлялись все  новые  пьяные  ватаги,
которые,  услышав клич,  подхватывали его.  Из уст в уста передавали,  что
облава продолжается с полудня,  что схвачено уже множество поджигателей, -
и  вскоре по  новопроложенным и  старым улицам,  по загроможденным руинами
закоулкам,  вокруг Палатина,  по всем холмам и во всех садах, во всем Риме
от края и до края, гремел все более оглушительный клич:
     - Христиан ко львам!
     - Стадо!  - с презрением повторял Петроний. - Народ, достойный своего
императора!
     И он задумался над тем,  что этот мир,  основанный на насилии и такой
жестокости,  на  какую даже  варвары не  были способны,  мир,  погрязший в
преступлениях и диком разврате,  не может устоять.  Рим был владыкой мира,
но также язвой мира.  От него несло трупным зловонием.  На этой прогнившей
жизни лежала тень смерти. Не раз толковали об этом между собою августианы,
но никогда еще Петроний так остро не сознавал,  что горделивая колесница с
триумфатором Римом,  влачащая за  собою сонмы народов в  цепях,  катится в
бездну.  Жизнь  мировластительного города явилась ему  какой-то  шутовской
пляской, какой-то оргией, которой скоро придет конец.
     Теперь он понимал,  что только у христиан есть новые основы жизни, но
ему казалось, что вскоре от христиан и следа не останется. И что тогда?
     Шутовской  хоровод  будет  нестись  и  дальше  под  предводительством
Нерона,  а коль Нерон сгинет, найдется второй такой же или еще худший, ибо
при  таком  народе и  таких патрициях нет  никакой надежды,  что  найдется
лучший. Будет новая оргия, и, наверно, еще более мерзкая и безобразная.
     Но ведь оргия не может длиться вечно,  после нее надо идти спать,  ну
хоть бы просто от усталости.
     Думая  об  этом,  Петроний вдруг  почувствовал смертельную усталость.
Стоит ли  жить,  да  еще жить без уверенности в  завтрашнем дне,  лишь для
того,  чтобы  глядеть  на  подобный миропорядок?  Гений  смерти  не  менее
прекрасен, чем гений сна, у него тоже за плечами крылья.
     Носилки остановились у дверей дома, которые чуткий привратник отворил
в тот же миг.
     - Благородный Виниций возвратился? - спросил Петроний.
     - Минуту назад, господин, - ответил раб.
     <Значит, не отбил ее>, - подумал Петроний.
     И,  сбросив с  себя  тогу,  он  поспешил в  атрий.  Виниций сидел  на
табурете,  склонясь головою чуть не до колен и обхватив голову руками,  но
при звуке шагов он поднял окаменевшее лицо,  на котором только лихорадочно
горели глаза.
     - Опоздал? - спросил Петроний.
     - Да. Ее схватили еще до полудня.
     Наступило молчание.
     - Ты ее видел?
     - Да.
     - Где она?
     - В Мамертинской тюрьме.
     Петроний вздрогнул и вопросительно посмотрел на Виниция.
     Тот все понял.
     - Нет!  - воскликнул Виниций. - Ее бросили не в Туллианум*, даже не в
среднюю тюрьму. Я подкупил стражу, чтобы они ей уступили свою комнату. Урс
лег на пороге и охраняет ее.
     _______________
          * Нижняя часть  тюрьмы,  находившаяся  полностью  под  землей  и
     имевшая лишь одно отверстие в потолке. (Примеч. автора.)

     - Почему Урс ее не защитил?
     - Прислали пятьдесят преторианцев. К тому же Лин ему запретил.
     - А что Лин?
     - Лин умирает. Поэтому его не взяли.
     - Что ты намерен делать?
     - Спасти ее или умереть с нею вместе. Я ведь тоже верю в Христа.
     Внешне Виниций был спокоен,  но  в  его голосе было что-то  настолько
волнующее, что сердце Петрония содрогнулось от искренней жалости.
     - Я тебя понимаю, - сказал он, - но как же ты хочешь ее спасти?
     - Я  подкупил стражу,  чтобы уберечь ее от издевательств,  а главное,
чтобы не помешали ей бежать.
     - Когда это должно произойти?
     - Они сказали,  что не  могут выдать ее  мне сразу же,  боятся,  мол,
ответить.  А  когда тюрьмы заполнятся множеством узников и  счет им  будет
потерян,  тогда мне ее отдадут.  Но это крайний случай! Сперва ты попробуй
спасти ее и меня!  Ты друг императора.  Он сам отдал ее мне.  Иди к нему и
спаси меня!
     Петроний,  ничего не ответив,  кликнул раба и,  приказав принести два
темных плаща и два меча, обратился к Виницию.
     - Я отвечу тебе по дороге,  -  сказал он.  -  А пока бери плащ,  бери
оружие,  и идем в тюрьму. Там дай стражам сто тысяч сестерциев, дай вдвое,
впятеро больше, чтобы они отпустили Лигию сейчас же. Иначе будет поздно.
     - Идем, - сказал Виниций.
     Через минуту они были на улице.
     - А теперь слушай меня, - сказал Петроний. - Я просто не хотел терять
время.  Знай,  с  нынешнего дня я в опале.  Собственная моя жизнь висит на
волоске,  поэтому я  у императора ничего не смогу добиться.  Хуже того,  я
уверен, что если о чем-то попрошу, он поступит мне назло. Когда бы не это,
разве советовал бы  я  тебе бежать с  Лигией или ее отбивать?  Ведь удайся
тебе побег,  гнев императора обрушился бы  на  меня.  Но  нынче он  скорее
сделает что-нибудь по  твоей просьбе,  чем по  моей.  Все же  ты на это не
рассчитывай. Вызволи ее из тюрьмы и беги! Ничего другого тебе не остается.
Если это не получится, придется пробовать другие способы. А пока знай, что
Лигию бросили в тюрьму не только за веру в Христа.  И ее и тебя преследует
гнев Поппеи.  Ты помнишь, ты оскорбил Августу, отверг ее? А она знает, что
ты отверг ее ради Лигии,  которую она и  без того возненавидела с  первого
взгляда.  Она ведь и раньше пыталась ее погубить, приписав ее чарам смерть
своего ребенка.  В  том,  что  случилось,  есть рука Поппеи!  Иначе как ты
объяснишь,  что  Лигию схватили первой?  Кто мог указать дом Лина?  Говорю
тебе,  за ними шпионили уже давно!  Знаю,  я разбиваю тебе сердце, отнимаю
последнюю надежду, но я говорю это тебе нарочно для того, чтобы ты знал, -
если ты ее не освободишь,  прежде чем они догадаются о твоих попытках,  вы
погибнете оба.
     - Да, да! Я понял! - глухо ответил Виниций.
     В  этот поздний час улицы были пусты,  и  все же  их  беседу прервала
встреча  с  пьяным  гладиатором,   который,   покачнувшись,  навалился  на
Петрония,  -  ухватясь рукою за  плечо патриция и  дыша ему в  лицо винным
перегаром, он заорал хриплым голосом:
     - Христиан ко львам!
     - Мирмиллон,  -  спокойно  молвил  Петроний,*  -  послушайся хорошего
совета, ступай своей дорогой.
     _______________
          * Мирмиллоны   (<рыбки>),   или   секуторы   (<преследователи>),
     выступали  на гладиаторских играх в тяжелом (<галльском>) вооружении;
     их противники - ретиарии (<рыбаки>)  выступали  налегке,  вооруженные
     лишь трезубцем и сетью.

     Но пьяный схватил его другой рукой за другое плечо.
     - Кричи вместе со мной, не то я сверну тебе шею: христиан ко львам!
     Нервы Петрония уже не могли стерпеть этих криков.  С той минуты,  как
он вышел из дворца, они душили его как кошмар, раздирали ему уши, и, когда
вдобавок он  увидел занесенный над  собою кулак силача,  мера его терпения
переполнилась.
     - Послушай,  приятель,  - сказал он, - от тебя воняет вином, и ты мне
мешаешь.
     С  этими  словами  он  по  самую  рукоять всадил  гладиатору в  грудь
короткий меч,  которым вооружился,  выходя из дому. Затем, как ни в чем не
бывало, взял Виниция под руку и продолжал:
     - Нынче император сказал мне:  <Передай от меня Виницию, чтобы он был
на играх,  на которых выступят христиане>.  Ты понимаешь,  что это значит?
Они  хотят из  твоих страданий устроить себе забаву.  Здесь все продумано.
Возможно,  из-за  этого до сих пор не бросили в  тюрьму ни тебя,  ни меня.
Если ты сейчас не сумеешь вырвать ее оттуда,  тогда...  Я сам не знаю, что
тогда!   Может,  Акта  вступится  за  тебя,  но  добьется  ли  чего?  Твои
сицилийские поместья могли бы соблазнить Тигеллина... Попытайся.
     - Я отдам им все, что имею, - ответил Виниций.
     От Карин до Форума было не слишком далеко,  они дошли быстро.  Ночной
мрак начал уже редеть, и стены крепости явственно чернели на фоне белесого
неба.
     Когда  они  повернули  к   Мамертинской  тюрьме,   Петроний  внезапно
остановился.
     - Преторианцы! - сказал он. - Мы опоздали!
     Тюрьма была окружена двойной шеренгой солдат. Отблески зари серебрили
их железные шлемы и острия копий.
     Лицо Виниция стало белее мрамора.
     - Идем, - сказал он.
     Через  мгновенье  они  уже  были  возле  шеренг.   Петроний,  обладая
незаурядной памятью,  знал не  только командиров,  но и  почти всех солдат
претория - он сразу заметил знакомого командира когорты и кивнул ему.
     - А, это ты, Нигер? - сказал он. - Вам приказали охранять тюрьму?
     - Да,  благородный Петроний.  Префект опасается, как бы не попытались
отбить поджигателей.
     - И вам приказано никого не впускать? - спросил Виниций.
     - Напротив,  узников могут  посещать их  знакомые,  таким  образом мы
выловим больше христиан.
     - Тогда  впусти меня,  -  сказал Виниций.  И,  сжимая руку  Петрония,
шепнул ему: - Иди к Акте, а я потом приду узнать, что она ответит.
     - Приходи, - сказал Петроний.
     В этот миг под землей и за толстыми стенами послышалось пенье. Сперва
неясное,  приглушенное,  оно  становилось все  громче.  Мужские,  женские,
детские голоса сливались в  единый,  стройный хор.  В  утренней тишине вся
тюрьма зазвучала, как могучая арфа. Но в голосах тех не было ни скорби, ни
отчаяния. Напротив, в них звенели радость и торжество.
     Солдаты  удивленно  переглядывались.   На   небе   забрезжили  первые
золотистые и розовые проблески зари.


                                Глава LII

     Клич <Христиан  ко  львам!>  не  смолкал во всех кварталах города.  С
самого начала никто не только не сомневался,  что они подлинные  виновники
бедствия, но и не хотел в этом сомневаться, ибо их казнь должна была стать
великолепным развлечением для народа.  Распространился,  однако, слух, что
бедствие не приняло бы столь обширных размеров,  если бы не гнев богов,  -
посему было приказано свершать в  храмах  пиакулы,  или  умилостивительные
жертвоприношения.   По   совету   Сивиллиных  книг  сенат  распорядился  о
торжественных молебствиях Вулкану,  Церере и Прозерпине. Матроны приносили
жертвы  Юноне  -  длинной процессией они направились к берегу моря,  чтобы
зачерпнуть там воды и окропить ею статую богини. Замужние женщины готовили
трапезы  богам*  и устраивали ночные бдения.  Весь Рим очищался от грехов,
приносил жертвы и  испрашивал  милость  бессмертных.  А  между  тем  среди
пепелищ прокладывались новые широкие улицы.  Здесь и там уже были заложены
основания будущих роскошных домов,  дворцов, храмов. Но в первую очередь с
неслыханной  поспешностью  сооружались  огромные деревянные амфитеатры,  в
которых предстояло погибнуть христианам.  Сразу же  после  совета  в  доме
Тиберия  были  посланы  проконсулам  распоряжения  доставить диких зверей.
Тигеллин  опустошил  виварии   всех   италийских   городов,   даже   самых
захолустных. В Африке по его приказу устраивались облавы, в которых должны
были принимать участие все местные жители.  Из Азии везли слонов и тигров,
с  Нила  -  крокодилов  и  гиппопотамов,  с  Атласских  гор**  - львов,  с
Пиренейских - волков и медведей, из Гибернии - яростных собак, из Эпира***
- молосских псов,  из Германии - буйволов и огромных,  свирепых туров.  По
числу узников игры должны были превзойти все,  что до сей поры видел  Рим.
Император  желал утопить в крови воспоминание о пожаре и досыта напоить ею
Рим - поэтому никогда еще не ожидалось столь великолепное кровопролитие.
     _______________
          * Селлистернии и лектистернии (Примеч. автора.)
          ** А т л а с с к и е  г о р ы  - горный хребет в Мавритании.
          *** Э п и р  - область в западной части северной Греции.

     С   нетерпением  ждавший  его   народ  помогал  городским  стражам  и
преторианцам в охоте на христиан.  Это, впрочем, было делом нетрудным, так
как они,  еще располагаясь на биваках в  садах вместе с прочими римлянами,
целыми  толпами  открыто  признавались  в  своем  исповедании.   Когда  их
окружали,  они  падали на  колени,  пели гимны и  разрешали брать себя без
сопротивления.  Но их покорность лишь усугубляла гнев народа -  не понимая
причины,   ее  приписывали  ожесточению  и   закоснелости  в   злодействе.
Гонителями овладевало бешенство. Случалось, что чернь выхватывала христиан
у  преторианцев и  разрывала их на части голыми руками;  женщин волокли за
волосы в тюрьмы, детям разбивали головы о камни. Тысячи людей днем и ночью
с  воем  бегали по  улицам,  ища  жертв  среди руин,  в  печных трубах,  в
подвалах.  Возле  тюрем жгли  костры и  вокруг бочек с  вином устраивались
вакхические  пирушки  и  пляски.   По  вечерам  народ  с  упоением  слушал
громоподобное  рычанье,   от  которого  весь  город  гудел.   Тюрьмы  были
переполнены тысячами узников, но каждый день чернь и преторианцы пригоняли
новых.  Жалость исчезла.  Люди, казалось, разучились говорить и, одержимые
безумием,   помнили  только  возглас:   <Христиан  ко  львам!>   Наступили
неслыханно знойные дни и такие душные ночи, каких никогда еще не бывало, -
чудилось, сам воздух насыщен безумием, кровью, насилием.
     И этой  безмерной  жестокости  ответом  была столь же безмерная жажда
мученичества.  Приверженцы Христа добровольно шли на смерть,  даже  искали
ее,  пока их не остановили строгие приказы старейшин. По совету глав общин
верующие начали собираться уже только за городом,  в карьерах на  Аппиевой
дороге и в пригородных виноградниках, принадлежавших патрициям-христианам,
из которых пока еще никого не  заточили  в  тюрьму.  На  Палатине  отлично
знали,  что  к  приверженцам Христа принадлежат и Флавий,  и Домицилла,  и
Помпония Грецина,  и Корнелий Пудент,* и  Виниций.  Однако  сам  император
опасался,  что не удастся убедить чернь,  будто такие люди подожгли Рим, а
сейчас главное было убедить  народ,  поэтому  кару  и  месть  отложили  на
будущее.  Кое-кто полагал,  что этих патрициев спасло влияние Акты. Однако
это мнение было ошибочным.  Петроний, расставшись с Виницием, пошел к Акте
просить помощи для Лигии,  но она могла предложить только свои слезы - она
теперь жила в печали,  всеми забытая,  и терпели ее лишь потому,  что  она
таилась и от Поппеи, и от императора.
     _______________
          * Имеются  в  виду  Флавий  Клемент,  консул  95 г.,  и его жена
     Домицилла,  внучка  Флавия  Веспасиана;  об   их   принадлежности   к
     христианству сообщают древние историки церкви.  Мевий (а не Корнелий)
     Пудент принадлежал к окружению Тигеллина.

     Акта все же навестила Лигию в тюрьме,  принесла ей одежду и еду,  но,
главное,   своим  посещением  побудила  тюремных  стражей,   и   так   уже
подкупленных, не обижать девушку.
     А Петронию все не давала покоя мысль,  что, кабы не он и не его затея
забрать Лигию из дома Авла,  она,  скорее всего, теперь не находилась бы в
тюрьме;  кроме того,  ему хотелось выиграть в  игре с Тигеллином,  и он не
жалел ни времени,  ни хлопот. В течение нескольких дней он повидал Сенеку,
Домиция  Афра,  Криспиниллу,  через  которую  надеялся попасть  к  Поппее,
Терпноса, Диодора, красавца Пифагора и, наконец, Алитура и Париса, которым
император обычно ни в чем не отказывал. С помощью Хрисотемиды - теперь она
была  любовницей Ватиния  -  Петроний  старался обеспечить себе  даже  его
поддержку, не скупясь на обещания и деньги как Ватинию, так и прочим.
     Но  все усилия были напрасны.  Сенека,  сам неуверенный в  завтрашнем
дне,  стал ему толковать,  что христиане,  даже если они и  не сожгли Рим,
должны быть истреблены для блага города, - в общем, он обосновывал будущую
резню государственным интересом.  Терпнос и Диодор деньги взяли, но ничего
взамен не  сделали.  Ватиний еще  и  донес императору,  что  его  пытались
подкупить.  Один  лишь  Алитур,  который  сперва  относился  к  христианам
враждебно,  а теперь их жалел, решился напомнить императору о заточенной в
тюрьме девушке и просить за нее, но в ответ услышал только:
     - Неужели ты полагаешь,  что я слабее духом,  чем Брут,  который ради
блага Рима не пощадил собственных сыновей?
     Когда Алитур повторил этот ответ Петронию, тот сказал:
     - Раз уж он придумал сравнение с Брутом, надежды нет.
     И  все же  его мучила жалость к  Виницию,  он боялся,  как бы молодой
трибун не посягнул на собственную жизнь.  <Теперь,  -  говорил он себе,  -
Виниция еще  поддерживают хлопоты о  ее  спасении,  ее  вид  и  даже  само
страдание,  но  когда все средства окажутся тщетными и  погаснет последняя
искра надежды,  -  клянусь Кастором!  - он ее не переживет, он бросится на
меч>.  Петронию даже было понятнее,  что можно так кончить жизнь,  чем то,
что можно так полюбить и так страдать. Виниций же между тем делал все, что
мог  придумать его  ум  ради  спасения Лигии.  Он  ходил к  августианам и,
некогда такой горделивый,  молил их о помощи.  Через Вителлия он предложил
Тигеллину свои сицилийские земли и все,  чего тот пожелает.  Но Тигеллин -
вероятно,  не  желая  разгневать  Августу,  -  отказался.  Идти  к  самому
императору,  припасть к  его ногам и  умолять было бессмысленно.  Виниций,
правда,  хотел и  это  сделать,  но  Петроний,  услышав о  его  намерении,
спросил:
     - А если он тебе откажет, если ответит шуткой или наглой угрозой, как
ты поступишь?
     Тут лицо Виниция исказила гримаса страдания и  ярости,  из  стиснутых
челюстей вырвался скрежет.
     - Вот-вот!  - сказал Петроний. - Потому-то я тебе не советую. Ты лишь
отрежешь все пути к спасению!
     Но  Виниций  овладел  собою  и,  проведя рукой  по  лбу,  на  котором
проступил холодный пот, сказал:
     - Нет! Ведь я христианин!
     - И  ты  забудешь об этом,  как за