овь исходят от Христа, и еще затем,
чтобы,  когда смерть сомкнет мне глаза, обрести жизнь, обрести блаженство,
обрести самого себя и  тебя,  драгоценная моя...  Как же не возлюбить и не
принять учение,  которое открывает истину и заодно уничтожает смерть?  Кто
бы не предпочел добро злу?  Я думал,  что это учение враждебно счастью,  а
Павел вот убедил меня,  что оно не только ничего у нас не отымает,  но еще
дает.  Все это с трудом умещается в голове, но я чувствую, что это правда,
- ведь я  никогда не  был так счастлив,  да  и  не мог быть,  даже если бы
забрал тебя насильно и держал в своем доме.  Только что ты мне сказала: <Я
тебя  люблю>,  а  ведь  тебя бы  не  заставило сказать мне  эти  слова все
могущество Рима. О Лигия! И разум говорит мне, что это учение божественное
и самое лучшее,  и сердце мое это чувствует, а таким двум силам кто сумеет
воспротивиться?
     Лигия  слушала,  вперив в  него  голубые свои  глаза,  напоминавшие в
лунном свете два таинственных цветка и, как цветы в росе, влажно мерцавшие
от слез.
     - Да, да, Марк, это верно! - сказала она, крепче прижимаясь головою к
его плечу.
     И в эту минуту оба чувствовали себя бесконечно счастливыми, сознавая,
что,  кроме любви,  их соединяет еще иная сила,  сила добрая и неодолимая,
благодаря   которой   сама   любовь   становится   чем-то    неиссякаемым,
неподвластным перемене,  разочарованию,  измене и  даже смерти.  В сердцах
обоих  жила  твердая  уверенность,  что  при  любых  превратностях они  не
перестанут любить и  принадлежать друг другу.  И эта уверенность наполняла
их несказанным спокойствием.  А Виницию вдобавок было ясно,  что их любовь
не только чистая и глубокая,  но и совершенно новая,  какой мир доселе еще
не знал и знать не мог.  В ней,  в этой любви,  для него сливалось все - и
Лигия, и учение Христа, и тихо дремлющий на кипарисах лунный свет, и ясная
ночь, и мнилось ему, что любовью этой наполнена вся вселенная.
     Немного помолчав, он снова заговорил тихим, взволнованным голосом:
     - Ты будешь душою моей души, будешь самым дорогим для меня существом.
Сердца  наши  всегда  будут  биться заодно,  единой будет  молитва наша  и
благодарность Христу. О дорогая моя! Вместе жить, вместе чтить сладостного
бога и знать,  что,  когда придет смерть,  глаза наши опять откроются, как
после блаженного сна,  для нового света,  -  можно ли  вообразить что-либо
прекраснее!  И я только дивлюсь тому, что раньше этого не понял. А знаешь,
что  мне сейчас кажется?  Что этому учению никто не  сумеет противостоять.
Лет через двести или триста его примет весь мир: люди забудут про Юпитера,
и  не  станет  других  богов,   кроме  Христа,   и  других  храмов,  кроме
христианских.  Ну кто же не захочет собственного счастья?  Ах да,  я  ведь
слышал беседу Павла с Петронием,  и знаешь, что Петроний сказал под конец?
<Это не для меня>, но ничего больше он возразить не мог.
     - Повтори мне слова Павла, - попросила Лигия.
     - Это было у меня на вилле,  вечером.  Петроний, как обычно, острил и
шутил,  и  тогда  Павел  ему  сказал:  <Как  можешь  ты,  мудрый Петроний,
отрицать,  что Христос существовал и воскрес,  если тебя тогда на свете не
было,  а Петр и Иоанн видели его и я видел по пути в Дамаск?  Сперва пусть
твоя мудрость докажет,  что мы лжецы, только потом ты можешь отрицать наши
свидетельства>.  Петроний  возразил,  что  он  и не думает отрицать,  - он
знает,  что в мире  совершается  немало  удивительных  вещей,  подлинность
которых подтверждают люди,  достойные доверия.  Но, сказал он, одно дело -
узнать о каком-то новом чужеземном боге, и другое - принять его учение. <Я
не желаю,  - говорил он,  - знать ничего такого, что могло бы омрачить мою
жизнь и нарушить ее красоту.  Мне дела нет,  истинны ли наши боги,  но они
красивы,  нам с ними радостно,  и мы можем жить беззаботно>.  На это Павел
отвечал так:  <Ты отвергаешь учение любви,  справедливости и милосердия из
опасения  перед житейскими невзгодами,  но подумай,  Петроний,  разве ваша
жизнь свободна от невзгод?  Ведь и ты,  и все вы,  даже  самые  богатые  и
могущественные,  не  знаете,  засыпая  вечером,  не  разбудит ли вас утром
смертный приговор. А теперь скажи: если бы император признавал это учение,
призывающее к любви и справедливости,  разве твое счастье не было бы более
прочным? Ты боишься за свои радости, но разве тогда жизнь не была бы более
радостной?  А  что до искусства украшать жизнь,  до прекрасного в ней,  то
скажи:  если вы соорудили столько великолепных храмов  и  статуй  в  честь
божеств злобных,  мстительных,  распутных и лживых,  чего бы вы не создали
ради почитания единого бога любви и истины? Ты хвалишься своей судьбой, ты
могуществен, ты живешь в роскоши, но ведь точно так же ты мог быть беден и
покинут людьми,  хотя происходишь из знатной семьи,  и тогда, поверь, тебе
было  бы  куда  лучше  на свете,  если бы люди признавали Христа.  В вашем
городе даже богатые родители,  не желая утруждать себя воспитанием  детей,
часто  отдают  их в другие семьи,  и детей этих называют <питомцами>.  Мог
ведь и ты оказаться таким вот <питомцем>!  Но если бы твои  родители  жили
согласно нашему учению,  это с тобою не могло бы случиться.  А если бы ты,
достигнув зрелых лет,  сочетался браком с любимой, ты, вероятно, хотел бы,
чтобы она была тебе верна до гроба. А между тем гляди, что у вас творится,
сколько срама,  сколько позора, как попирают супружескую верность! Ведь вы
уже  и  сами  удивляетесь,  когда  встречается  женщина,  которую называют
<унивира> - <одномужница>.  А я тебе говорю,  что те  женщины,  которые  в
сердце  своем будут носить Христа,  не нарушат верности мужьям,  равно как
мужья-христиане будут хранить верность женам.  Да  что  там!  Ведь  вы  не
уверены ни в ваших властителях,  ни в ваших отцах, ни в женах, ни в детях,
ни  в  слугах!  Весь  мир  дрожит  перед  вами,  но  и  вы  дрожите  перед
собственными рабами, ибо знаете, что они в любой час могут восстать против
вашего гнета,  начать жестокую борьбу, как делали уже не раз. Ты богат, но
ты не знаешь, не прикажут ли тебе завтра расстаться с твоим богатством; ты
молод,  но,  возможно,  завтра тебе придется умереть. Ты любишь, но измена
подстерегает  тебя;  тебе  нравятся  виллы и статуи,  но завтра тебя могут
изгнать в пустыни Пандатерии;  у тебя тысячи слуг,  но  завтра  эти  слуги
могут  пустить  тебе  кровь.  И  если это верно,  то как же можете вы быть
спокойны,  счастливы и жить  в  радости?  А  я  вот  проповедую  любовь  и
провозглашаю учение,  которое велит владыкам любить подданных,  господам -
любить рабов,  рабам - служить из  любви,  всем  поступать  справедливо  и
милосердно, а в конце сулит блаженство вечное и, как море, безбрежное. Как
же ты, Петроний, можешь говорить, что такое учение портит жизнь, когда оно
ее исправляет,  и ты сам был бы во сто раз счастливее и увереннее, если бы
это учение овладело миром так, как ваше римское государство>.
     Так, о Лигия,  говорил Павел,  а Петроний ответил: <Это не для меня>,
и,  притворяясь,  будто хочет спать,  удалился,  сказав еще  на  прощанье:
<Предпочитаю твоему учению мою Эвнику, иудей, но я не хотел бы состязаться
с тобою на трибуне>.  Я же слушал  речи  Павла  всей  душой,  а  когда  он
заговорил  о  наших  женщинах,  сердце  мое  исполнилось  восхищения  этим
учением,  на котором возросла ты,  как весною на доброй  почве  возрастают
лилии.  И я тогда подумал: вот Поппея оставила двух мужей ради Нерона, вот
Кальвия Криспинилла,  вот Нигидия,  вот почти все женщины, которых я знаю,
кроме одной лишь Помпонии; и все они торговали своей верностью и клятвами,
и только она одна,  та,  моя, не отречется, не обманет и не погасит очага,
хотя бы меня обмануло и отреклось от меня все, во что я верю. И мысленно я
говорил тебе:  чем же я тебя отблагодарю,  если не любовью и уважением?  А
слышала ты,  как я там,  в Анции,  обращался к тебе и разговаривал с тобою
все время,  беспрерывно, словно ты была рядом со мною? Я люблю тебя во сто
раз сильнее за то,  что ты убежала от меня из дворца императора.  И мне он
тоже опротивел.  Мне противна и его роскошь,  и его музыка,  я хочу только
одну   тебя.  Скажи  слово,  и  мы  покинем  Рим  и  поселимся  где-нибудь
далеко-далеко.
     А  Лигия,  все  так  же  прильнув  головою  к  его  плечу,  устремила
задумчивый взор на посеребренные луною верхушки кипарисов.
     - Согласна,  Марк,  -  сказала она. - Ты писал мне про Сицилию, там и
Плавтии хотят обосноваться на старости...
     - Да,  да,  дорогая моя!  - радостно перебил ее Виниций. - Наши земли
находятся по соседству.  Там дивный берег,  и климат там еще мягче, а ночи
еще яснее и благоуханнее, чем в Риме. Там жизнь и счастье - это почти одно
и то же.  -  И он начал мечтать вслух о будущем: - Там можно забыть о всех
заботах.  В  лесах,  среди  оливковых зарослей мы  с  тобою будем гулять и
отдыхать в их тени.  О Лигия!  Какая это будет жизнь!  Мы будем друг друга
любить,  утешать,  вместе глядеть на  море,  вместе на небо,  вместе чтить
сладостного  бога,   спокойно  творить  добро  вокруг  нас   и   поступать
справедливо.
     И  оба надолго замолчали,  вглядываясь в  грядущее,  -  он все крепче
прижимал ее к себе, и в свете луны мерцал на его руке золотой всаднический
перстень.  Вокруг все  спало,  то  был квартал,  населенный бедным рабочим
людом, и ни единый шорох не нарушал ночного безмолвия.
     - Ты разрешишь мне видеть Помпонию? - спросила Лигия.
     - О да, дорогая. Мы будем приглашать их к нам или сами будем ездить к
ним.  А хотела бы ты,  чтобы мы взяли с собою апостола Петра? Он обременен
годами и устал от трудов.  Павел тоже будет нас навещать,  он обратит Авла
Плавтия,  и,  как  солдаты основывают колонии в  дальних краях,  так и  мы
положим начало колонии христиан.
     Лигия взяла руку  Виниция и  хотела прижаться к  ней  устами,  но  он
торопливо зашептал, словно опасаясь спугнуть счастье:
     - Нет,  Лигия, нет! Это я преклоняюсь перед тобой, я обожаю тебя: дай
мне ты свою руку.
     - Я люблю тебя.
     Он припал губами к  ее белым,  как жасмин,  ручкам,  и  с  минуту они
слышали  только  биение  своих  сердец.  В  воздухе  не  чувствовалось  ни
малейшего  ветерка,   кипарисы  стояли  недвижимы,   будто  тоже   затаили
дыхание...
     Вдруг  тишину нарушил внезапный рев,  глубокое,  словно из-под  земли
исходившее,  рычанье. У Лигии дрожь пробежала по телу, а Виниций, вставая,
сказал:
     - Это рычат львы в вивариях.
     И оба прислушались. Первому рычанью ответило второе, третье, десятое,
со всех сторон,  из всех кварталов. В городе бывало временами по нескольку
тысяч  львов,  размещенных при  разных аренах,  и  нередко по  ночам  они,
подойдя к  решеткам и  упираясь в них огромными своими головами,  изливали
таким  образом тоску  по  воле  и  пустыне.  Вот  и  теперь  они,  тоскуя,
перекликались в ночной тишине и оглашали весь город своим рычаньем. Было в
нем что-то невыразимо жуткое,  зловещее,  оно спугнуло светлые и спокойные
картины  будущего,  и  Лигия  слушала его  с  сердцем,  стесненным смутною
тревогой и печалью.
     - Не бойся,  дорогая,  -  сказал Виниций,  нежно обнимая ее.  - Скоро
игры, поэтому все виварии переполнены.
     И  они оба вошли в дом Лина,  сопровождаемые все более оглушительным,
громоподобным ревом.


                                 Глава XL

     Тем временем Петроний в Анции почти каждый день одерживал победы  над
августианами, пытавшимися его опередить в благоволении императора. Влияние
Тигеллина сошло на нет.  В Риме, где надо было устранять людей, казавшихся
опасными,  грабить их имущество,  улаживать политические дела,  устраивать
зрелища,  поражавшие пышностью и дурным вкусом,  и, наконец, удовлетворять
чудовищные  прихоти  императора,  лукавый  и  готовый  на все Тигеллин был
незаменим.  Но в Анции,  среди дворцов,  глядящихся в  зеркальную  морскую
лазурь,  император  вел  жизнь  истинного эллина.  С утра до вечера читали
стихи,  рассуждали об их построении и совершенстве,  восхищались  удачными
выражениями,  занимались музыкой, театром - то есть исключительно тем, что
изобрел и чем украсил жизнь греческий гений.  И тут Петрония,  несравненно
более  образованного,  чем  Тигеллин  и  прочие  августианы,  остроумного,
красноречивого,  отличавшегося  утонченностью  чувств  и  вкуса  Петрония,
разумеется,  никто  не  мог  превзойти.  Император  жаждал  его  общества,
спрашивал  его  мнения,  просил  советов,  когда  сам  что-то  сочинял,  и
выказывал более горячую дружбу,  чем когда-либо.  Окружающие полагали, что
влияние Петрония победило окончательно, что дружба между ним и императором
останется  неизменной  и  продлится  многие  годы.  Даже  те,  кто  прежде
относился с неприязнью к изысканному эпикурейцу,  стали его  обхаживать  и
добиваться его расположения. Кое-кто искренне радовался, что одержало верх
влияние человека, который, зная, кто чем дышит, и со скептической усмешкой
принимая  лесть вчерашних врагов,  тем не менее - то ли от лени,  то ли от
чрезмерной утонченности - не был мстительным и не пользовался своей силой,
чтобы губить врагов или вредить им.  Бывали минуты,  когда он мог погубить
даже Тигеллина,  но Петроний предпочитал высмеивать его и изобличать перед
всеми  его  невежество  и  заурядность.  Сенат  в Риме отдыхал - уже целых
полтора месяца не было вынесено ни одного смертного приговора.  И в Анции,
и  в  городе  рассказывали  чудеса  о  том,  до  какой  изощренности дошло
распутство императора и его  фаворита,  но  каждый  предпочитал  быть  под
властью  императора  с  утонченным  вкусом,  чем  озверевшего под влиянием
Тигеллина.  Сам Тигеллин ломал себе голову,  недоумевая, что предпринять и
не признать ли себя побежденным,  ибо император уже не раз заявлял, что во
всем Риме и среди всех его придворных есть лишь две души, способные понять
друг друга, и два истинных эллина: он и Петроний.
     Удивительная ловкость фаворита вселяла  убеждение,  что  его  влияние
будет  долговечнее,   чем  все  прочие.  Казалось  уже  немыслимым,  чтобы
император мог  обойтись без Петрония,  -  с  кем бы  он  тогда беседовал о
поэзии,  музыке,  скачках, кому смотрел бы в глаза, желая убедиться в том,
что его сочинения действительно совершенны.  Петроний же,  с обычной своей
беспечностью,  словно бы  не придавал никакого значения своему могуществу.
Как и прежде,  он был медлителен,  ленив,  остроумен,  скептичен.  Нередко
придворным  казалось,   что  он  издевается  над  ними,   над  собою,  над
императором, над всем миром. Случалось, он осмеливался порицать императора
прямо в глаза, и, когда все думали, что он зашел слишком далеко или просто
сам  ищет  гибели,  он  умел внезапно истолковать порицание так,  что  оно
оборачивалось к его выгоде,  чем возбуждал всеобщее удивление, - казалось,
нет такого положения,  из  которого он  бы не вышел с  триумфом.  Однажды,
примерно неделю спустя после возвращения Виниция из Рима,  император читал
в  узком кругу отрывок из  своей <Троики>,  и,  когда он закончил чтение и
смолкли  хвалебные возгласы,  Петроний,  отвечая на  вопросительный взгляд
императора, сказал:
     - Плохие стихи, они достойны того, чтобы бросить их в огонь.
     Присутствующие замерли от страха - Нерону с детских лет ни от кого не
доводилось слышать подобного приговора.  Только лицо Тигеллина просияло, а
Виниций  страшно  побледнел,  решив,  что  Петроний,  который  никогда  не
напивался допьяна, на сей раз пьян.
     Медоточивым голосом, чуть дрожавшим от глубоко уязвленного самолюбия,
Нерон спросил:
     - Что же ты находишь в них плохого?
     И тут Петроний дал себе волю.
     - Не верь им, - заговорил он, указывая на окружающих, - они ничего не
смыслят.  Ты  спрашиваешь,  что плохого в твоих стихах?  Если хочешь знать
правду,  скажу:  они хороши для Вергилия,  хороши для  Овидия*,  даже  для
Гомера  хороши,  но не для тебя.  Тебе такие стихи непростительны.  Пожар,
который ты описываешь,  недостаточно пылает, твой огонь недостаточно жжет.
Не  слушай  льстивых уверений Лукана.  Его за такие стихи провозгласили бы
гением,  но не тебя.  А знаешь почему?  Потому что ты более велик, чем все
они. Кому боги дали столько, сколько тебе, от того можно больше требовать.
Но ты ленишься.  Ты предпочитаешь после обеда спать,  чем  утруждать  свои
мозги.  Ты  способен создать нечто такое,  чего мир не слыхивал,  и посему
говорю тебе прямо: напиши лучшие!
     _______________
          * О в и д и й Назон Публий (43 до н. э. - 18 н. э.) - выдающийся
     римский поэт.

     И  говорил он все это как бы нехотя,  как бы с  насмешкой и  в  то же
время ворчливо, но глаза императора подернулись дымкой упоения.
     - Да,  боги дали мне немного таланта,  -  сказал Нерон,  -  но, кроме
того,  дали нечто большее - подлинного знатока и друга, который один умеет
говорить правду в глаза.
     С  этими словами он  протянул свою толстую,  покрытую рыжими волосами
руку к вывезенному из Дельф золотому канделябру, намереваясь сжечь стихи.
     Но Петроний выхватил их, прежде чем огонь коснулся папируса.
     - Нет,  нет! - воскликнул он. - Даже и такие дрянные, они принадлежат
человечеству. Оставь их мне.
     - В  таком случае позволь отослать их тебе в футляре по моему выбору,
- отвечал Нерон,  обнимая его. И после паузы заговорил снова: - Да, да, ты
прав.  Мой  пожар Трои  недостаточно ярко пылает,  мой  огонь недостаточно
жжет.  Но я  думал,  что,  если сравняюсь с Гомером,  этого довольно.  Мне
всегда мешала некоторая робость и  невысокое мнение о  себе.  Ты же открыл
мне глаза.  Но знаешь ли,  почему получилось так,  как ты определил? Когда
ваятель хочет создать фигуру бога, он ищет образец, а у меня-то образца не
было.  Я  никогда не видел горящего города,  и  потому в моем описании нет
правды.
     - И еще тебе скажу: надо быть великим артистом, чтобы это понять.
     Нерон задумался, потом сказал:
     - Ответь мне,  Петроний,  на один вопрос:  сожалеешь ли ты,  что Троя
сгорела?
     - Сожалею ли я?..  Клянусь хромым  супругом  Венеры,  ничуть!  Сейчас
объясню тебе почему. Троя не сгорела бы, если бы Прометей не подарил людям
огонь и если бы греки не объявили Приаму войну;  но если бы не было  огня,
Эсхил* не написал бы своего <Прометея>,  равно как без этой войны Гомер не
создал бы <Илиады>,  а я  предпочитаю,  чтобы  существовали  <Прометей>  и
<Илиада>,  чем чтобы сохранился городишко,  вероятно,  жалкий и грязный, в
котором теперь,  уж наверно, сидел бы какой-нибудь негодяй прокуратор** да
надоедал бы тебе дрязгами с местным ареопагом***.
     _______________
          * Э с х и л  (525 - 456 до н. э.) - великий греческий драматург,
     основоположник классической греческой драматургии.
          ** П р о к у р а т о р  -  в  эпоху  империи  должностное  лицо,
     управляющее провинцией.
          *** А р е о п а г  - собрание старейшин, городской совет.

     - Вот что называется говорить разумно,  - согласился император. - Для
поэзии и  искусства дозволено,  и даже надлежит жертвовать всем.  Блаженны
ахейцы,   доставившие  Гомеру  предмет  для  <Илиады>,   и  блажен  Приам,
наблюдавший гибель отчизны. А я? Я горящего города не видел.
     Наступило минутное молчание, которое наконец нарушил Тигеллин.
     - Я же тебе уже говорил,  император,  -  сказал он, - вели, и я сожгу
Анций.  Или  знаешь что?  Если тебе жаль этих вилл и  дворцов,  вели сжечь
корабли в Остии или же я построю тебе у подножья Альбанских гор деревянный
город, который ты сам подожжешь. Хочешь?
     Но Нерон бросил на него взгляд, полный презрения.
     - Мне -  смотреть на горящие деревянные сараи?  Ты совершенно отупел,
Тигеллин!  И кстати, я вижу, что ты не очень-то высоко ценишь мой талант и
мою <Троику>,  раз, по твоему мнению, какая-нибудь иная жертва была бы для
нее слишком значительной.
     Тигеллин пришел в замешательств