горячо молился.
     Летние сполохи снова заиграли в небе.  При их свете Виниций неотрывно
глядел на уста апостола Петра,  ожидая приговора,  -  жизнь или смерть.  В
тишине слышался лишь  крик перепелок в  виноградниках да  глухой,  далекий
стук копыт на Соляной дороге.
     - Виниций, - спросил наконец апостол, - ты веруешь ли?
     - Если бы не верил, отче, разве пришел бы я сюда? - ответил Виниций.
     - Тогда верь до конца,  ибо вера двигает горами.  И хотя бы ты увидел
эту девицу под мечом палача либо в пасти льва, все равно верь, что Христос
может ее спасти. Верь и молись ему, и я буду молиться вместе с тобою.
     И, подняв лицо к небу, он заговорил громко:
     - Христос милосердный,  воззри на это страждущее сердце и  утешь его!
Христос милосердный,  повей  тихим  ветром на  руно  агнца  сего!  Христос
милосердный,  ты, который просил отца, дабы он пронес чашу горечи мимо уст
твоих, пронеси ее ныне мимо уст этого раба твоего! Аминь!
     И Виниций, простирая руки к звездам, со стоном повторял:
     - О Христос! Я твой! Возьми меня вместо нее!
     Небо на востоке начало светлеть.


                                Глава LIV

     Покинув апостола,  Виниций шел  к  тюрьме  с  возродившейся в  сердце
надеждой.  Правда,  где-то в глубине еще притаились отчаяние и ужас, но он
старался приглушить их голоса.  Казалось невозможным, чтобы заступничество
божьего наместника и  сила его  молитвы не  возымели действия.  Он  боялся
утратить надежду,  боялся усомниться.  <Я буду верить в его милосердие,  -
говорил он себе,  -  даже если увижу ее в пасти льва!> И думая так -  хотя
душа в нем трепетала и холодный пот струился по вискам, - он верил. Каждое
биение сердца было теперь молитвой. Он начинал постигать, что вера двигает
горами,  - он сам почувствовал в себе удивительную силу, которой раньше не
было,  чувствовал себя способным совершить нечто такое, что еще вчера было
для него немыслимо.  Минутами нисходил на него покой,  словно все беды уже
миновали.  Когда  ж  отчаянье  вдруг  отзывалось стоном  в  душе  его,  он
вспоминал ту ночь,  ту святую,  седую голову и  лицо,  обращенное к небу в
молитве.  <Нет,  Христос не откажет первому своему ученику и пастырю стада
своего! Христос ему не откажет, и я не усомнюсь>.
     И он чуть ли не бежал к тюрьме, точно вестник с доброй вестью.
     Но там его ждала неприятная новость.
     Стражи-преторианцы,  сменявшие друг друга в Мамертинской тюрьме,  все
уже знали его и  обычно не  чинили препятствий,  однако на сей раз цепь на
двери не опустилась, и сотник, подойдя к Виницию, сказал:
     - Прости,  благородный трибун,  нынче  у  нас  есть  приказ никого не
пускать.
     - Приказ? - бледнея, переспросил Виниций.
     - Да,  господин, - ответил воин, сочувственно глядя на него. - Приказ
императора.   В  тюрьме  много  больных  -  возможно,  опасаются,  как  бы
посетители не разнесли заразу по городу.
     - Но ты же сказал, что приказ только на сегодня.
     - В полдень стража сменяется.
     Виниций молча  обнажил голову - ему казалось,  что его пилеолус* стал
свинцовым.
     _______________
          * П и л е о л у с  - круглая шапочка.

     Воин подошел поближе и, понизив голос, сказал:
     - Успокойся, благородный трибун. Стражи и Урс охраняют ее.
     С этими словами он нагнулся и быстро начертил на каменной плите своим
длинным галльским мечом рыбу.
     Виниций быстро взглянул на него.
     - И ты преторианец?
     - Пока не окажусь там, - ответил солдат, указывая на тюрьму.
     - Я тоже чту Христа.
     - Да славится имя его!  Я это знаю.  В тюрьму пустить тебя я не могу,
но ежели ты напишешь письмо, я передам его стражам.
     - Благодарствуй, брат.
     И,  пожав преторианцу руку,  Виниций ушел. Пилеолус перестал свинцово
давить на голову. Утреннее солнце поднялось над стенами тюрьмы, и вместе с
его светом в сердце Виниция вливался покой. Этот солдат-христианин был для
него как  бы  новым свидетельством могущества Христа.  Немного пройдя,  он
остановился и,  устремив взор на плывущие над Капитолием и  храмом Статора
розовые облака, промолвил:
     - Сегодня я ее не видел, господи, но я верю в твое милосердие.
     Дома его ждал Петроний,  который, как обычно <превращая ночь в день>,
лишь  недавно вернулся.  Однако он  успел уже  принять ванну и  умаститься
благовониями перед сном.
     - Есть для тебя новость,  - сказал Петроний. - Сегодня я был у Туллия
Сенециона, был там и император. Не знаю почему, но Августе пришло в голову
привести с  собою  маленького Руфия.  Возможно,  чтобы  он  своей красотой
смягчил сердце  императора.  К  несчастью,  мальчику захотелось спать,  он
уснул во  время чтения,  как когда-то  Веспасиан.  Заметив это,  Агенобарб
запустил в него кубком и тяжко его поранил.  Поппея лишилась чувств, и все
слышали,  как император сказал: <Надоел мне этот выкормок!>, а это, как ты
понимаешь, означает смерть.
     - Кара господня нависла над ней,  - сказал Виниций. - Но зачем ты мне
это говоришь?
     - Затем,  что  гнев  Поппеи  преследовал тебя  и  Лигию,  теперь  же,
поглощенная собственным несчастьем,  она,  возможно,  забудет о мести и ее
удастся  уговорить.   Нынче  вечером  я   ее  увижу  и   попытаюсь  с  ней
побеседовать.
     - Спасибо, ты сообщил мне хорошую новость.
     - А тем временем ты искупайся и отдохни.  Губы у тебя прямо синие,  и
сам стал как тень.
     - А  не было ли речи о том,  когда состоится первая утренняя игра?  -
спросил Виниций.
     - Через десять дней. Но начнут с других тюрем. Чем больше останется у
нас времени, тем лучше. Еще не все потеряно.
     Петроний говорил то, во что и сам не верил, - уж он-то знал, что если
император в  ответ  на  просьбу  Алитура нашел  красиво звучащую фразу,  в
которой он сравнивал себя с Брутом,  то для Лигии спасенья нет. Из жалости
он также утаил то,  что слышал у Сенециона,  - император и Тигеллин решили
отобрать для себя и для своих друзей самых красивых христианских девушек и
надругаться над ними перед казнью,  а  остальных отдать в  день начала игр
преторианцам и бестиариям.
     Зная,  что  Виниций ни  за  что не  захочет пережить Лигию,  Петроний
поддерживал в нем надежду -  из сочувствия к нему,  но также и потому, что
для  этого  эстета  немаловажно было,  чтобы  Виниций,  коль  придется ему
умереть,  умер бы красивым,  а не с изможденным и почерневшим от тревоги и
бессонницы лицом.
     - Августе я сегодня скажу примерно так,  - говорил Петроний. - <Спаси
Лигию для Виниция, а я спасу для тебя Руфия>. И я действительно намерен об
этом подумать.  С Агенобарбом одно слово, сказанное вовремя, может кого-то
спасти или погубить. В самом худшем случае мы выиграем время.
     - Благодарю тебя, - повторил Виниций.
     - Будешь благодарить, когда подкрепишься и отдохнешь. Клянусь Афиной!
Одиссей при величайших злоключениях думал о сне и еде. Ты, верно, всю ночь
в тюрьме провел?
     - Нет, - отвечал Виниций. - Я теперь ходил туда, но у них есть приказ
никого  не  пускать.  Узнай,  Петроний,  отдан  ли  этот  приказ только на
нынешний день или же до начала игр.
     - Сегодня ночью я это узнаю и завтра утром скажу тебе,  на какой срок
и для чего отдан приказ.  А теперь,  даже если Гелиос с досады спустится в
киммерийские края, я иду спать, и ты последуй моему примеру.
     И они расстались, но Виниций пошел в библиотеку писать письмо Лигии.
     Закончив письмо,  Виниций сам отнес его и вручил сотнику-христианину,
который тотчас пошел с  ним в тюрьму.  Вскоре он возвратился с приветом от
Лигии и пообещал, что еще сегодня принесет ответ.
     Но  Виницию не хотелось возвращаться -  сев на камень,  он стал ждать
письма Лигии.  Солнце уже высоко поднялось,  и по Серебряному склону,  как
обычно,  двигались на  Форум  людские  толпы.  Расхваливали товар  уличные
торговцы,  гадальщики предлагали прохожим свои услуги,  граждане степенным
шагом направлялись к  ростральной трибуне послушать случайных ораторов или
обменяться последними новостями.  Жара становилась все  более гнетущей,  и
группы  бездельников прятались в  храмовых портиках,  откуда  ежеминутно с
сильным  шумом  крыльев вылетали стаи  голубей,  сверкая белыми  перьями в
солнечном сиянии на фоне небесной лазури.
     От слишком яркого света,  неумолчного шума,  жары и крайней усталости
глаза  Виниция  начали  слипаться.  Однообразные выкрики парней,  игравших
рядом с ним в мору,  и мерная поступь солдат убаюкивали его. Несколько раз
он  еще поднимал рывками голову и  окидывал взглядом тюрьму,  но под конец
откинул голову на выступ каменной стены,  глубоко вздохнул, как засыпающий
после долгого плача ребенок, и уснул.
     И тотчас его роем обступили видения. Ему чудилось, будто он в темноте
несет на руках Лигию по незнакомому винограднику,  а впереди идет Помпония
Грецина со светильником в руке и освещает им дорогу. Чей-то голос, похожий
на  голос Петрония,  издалека кричал ему  вслед:  <Воротись!>  Но  он,  не
обращая внимания на  зов,  шел  дальше за  Помпонией,  пока  не  подошли к
хижине, на пороге которой стоял апостол Петр. Тогда Виниций, показывая ему
Лигию,  сказал: <Мы идем с арены, отче, но не можем ее разбудить, попробуй
ты>. Но Петр ответил: <Христос сам придет ее разбудить!>
     Потом картины начали путаться. Он видел Нерона и Поппею, державшую на
руках  маленького Руфия  с  окровавленным лбом,  который обмывал Петроний,
видел Тигеллина,  посыпающего пеплом столы с дорогими яствами, и Виттелия,
пожирающего  эти  яства,  и  множество  других  августиан,  участвующих  в
пиршестве.  Он сам возлежал рядом с Лигией, но между столами бродили львы,
у  которых по палевым бородам стекала кровь.  Лигия просила увести ее,  но
его  одолела такая страшная слабость,  что  он  не  мог даже пошевелиться.
Потом  видения  стали  еще  более  беспорядочными,  наконец все  утонуло в
непроглядном мраке.
     От  глубокого сна  пробудили Виниция только несносная жара  да  крики
рядом с местом,  где он сидел. Виниций протер глаза - улица была запружена
народом,  но  два  скорохода в  желтых туниках расталкивали толпу длинными
тростниковыми шестами и  громко кричали,  требуя дать  дорогу великолепным
носилкам, которые несли четыре мускулистых раба-египтянина.
     В  носилках сидел  человек в  белой  одежде,  лицо  его  было  трудно
разглядеть,  так как у  самых глаз он держал свиток папируса и внимательно
читал его.
     - Дорогу благородному августианину! - кричали скороходы.
     Однако улица была настолько забита,  что носилкам пришлось на  минуту
остановиться. Тогда августиан нетерпеливо опустил свиток и, высунув голову
наружу, крикнул:
     - Разогнать этих бездельников! Живей!
     Но вдруг,  заметив Виниция,  втянул голову в  плечи и поспешно поднес
свиток папируса к глазам.
     Виниций же провел рукою по лбу, полагая, что еще грезит.
     В носилках сидел Хилон.
     Скороходы тем  временем  расчистили путь,  и  египтяне собрались было
тронуться вперед,  как  вдруг молодой трибун,  в  одно  мгновенье уразумев
многое, чего не понимал прежде, - подошел к носилкам.
     - Привет тебе, Хилон! - сказал он.
     - Юноша, - с достоинством и надменностью отвечал грек, силясь придать
своему  лицу  выражение спокойствия,  которого  не  было  в  его  душе,  -
приветствую тебя, но ты меня не задерживай, ибо я тороплюсь к моему другу,
благородному Тигеллину.
     Но  Виниций,  ухватясь за  перекладину носилок,  нагнулся к  нему  и,
пристально глядя ему в глаза, тихо спросил:
     - Это ты выдал Лигию?
     - О колосс Мемиона! - испуганно воскликнул Хилон.
     Заметив,  однако, что в глазах Виниция нет угрозы, старый грек быстро
успокоился. Как-никак он находился под покровительством Тигеллина и самого
императора,  то  есть  владык,  пред  которыми все  дрожало,  вдобавок его
охраняли сильные рабы, а Виниций стоял перед ним безоружный, с осунувшимся
лицом, сгорбившийся от страданий.
     Эта  мысль  вернула ему  прежнюю наглость.  Вперив в  Виниция глаза с
воспаленными красными веками, он в ответ прошептал:
     - А ты, когда я умирал с голоду, приказал меня высечь.
     Минуту оба молчали, потом Виниций глухо сказал:
     - Я обидел тебя, Хилон!
     Тогда грек поднял голову и,  щелкнув пальцами, что было в Риме знаком
пренебрежения и насмешки, ответил громко, чтобы все могли слышать:
     - Если у  тебя,  приятель,  есть просьба ко мне,  приди в  мой дом на
Эсквилине в  утреннее  время,  когда  я  после  ванны  принимаю  гостей  и
клиентов.
     И  он  махнул  рукою.  Повинуясь  этому  жесту,  египтяне  приподняли
носилки,  а рабы в желтых туниках, размахивая тростниковыми шестами, опять
закричали:
     - Дорогу носилкам благородного Хилона Хилонида! Дорогу! Дорогу!


                                 Глава LV

     В  длинном,  наскоро  написанном письме  Лигия  прощалась с  Виницием
навсегда. Ей было известно, что в тюрьму уже запрещено приходить и что она
сможет увидеть Виниция только с  арены.  И  она просила его узнать,  когда
настанет их очередь, и еще просила его быть на играх, потому что она хочет
его увидеть еще раз при жизни.  Страха в  ее письме не чувствовалось.  Она
писала,  что и  она сама,  и остальные жаждут поскорее выйти на арену,  на
которой их  ждет освобождение из  темницы.  Надеясь,  что  Помпония и  Авл
приедут в  Рим,  она просила,  чтобы и  они пришли на игры.  Каждая строка
дышала восторгом и  той отрешенностью от земной жизни,  которою были полны
сердца всех узников,  а  также неколебимой верой в исполнение их чаяний за
гробом.  <Освободит ли  меня Христос теперь,  -  писала она,  -  или после
смерти,  он обещал меня тебе устами апостола,  стало быть,  я твоя>. И она
заклинала Виниция не  жалеть ее и  не поддаваться горю.  Смерть для нее не
была расторжением обетов.  С доверчивостью дитяти она уверяла Виниция, что
тотчас после мучений на арене она расскажет Христу,  что в Риме остался ее
жених,  Марк,  который всем сердцем тоскует по ней. И Христос, быть может,
разрешит на минутку ее душе побывать у него на земле,  чтобы сказать,  что
она  жива,  о  мученьях уже  не  помнит и  счастлива.  Все ее  письмо было
проникнуто счастьем  и  безграничной надеждой.  Одна  только  была  в  нем
просьба, связанная с земными делами: чтобы Виниций забрал из сполиария* ее
тело и похоронил ее как свою жену в склепе, в котором ему самому предстоит
опочить.
     _______________
          * С п о л и а р и й   -  место,  где  добивали  тяжелораненых  и
     раздевали убитых гладиаторов.

     Он  читал это письмо,  сердце его разрывалось,  но в  то же время ему
казалось немыслимым,  чтобы Лигия погибла от  клыков диких зверей и  чтобы
Христос над нею не  сжалился.  В  этом была его надежда,  в  это он верил.
Воротясь домой,  он  написал в  ответ,  что  будет каждый день приходить к
стенам Туллианума и  ждать,  пока Христос сокрушит эти стены и  ему отдаст
ее. Он просил ее верить, что Христос может ее вызволить даже из цирка, что
сам  великий апостол молит его  об  этом и  что  миг  освобожденья близок.
Центурион-христианин должен был передать ей это письмо утром.
     Но когда на другой день Виниций подошел к тюрьме, сотник, отделившись
от своего отряда, первый шагнул ему навстречу со словами:
     - Выслушай новость, господин. Христос, испытав тебя, ныне оказал тебе
свою милость. Приходили этой ночью вольноотпущенники императора и префекта
отобрать для них девушек-христианок на  поруганье -  спросили они про твою
возлюбленную, но господь ниспослал ей лихорадку, от которой умирают узники
Туллианума,  и ее оставили. Уже накануне вечером она лежала в беспамятстве
- да  будет  благословенно имя  спасителя,  ведь  недуг,  уберегший ее  от
позора, может ее спасти и от смерти.
     Виниций,  чтобы не  упасть,  ухватился за  наплечник солдата,  а  тот
продолжал:
     - Возблагодари милосердие господа.  Лина схватили и потащили на муки,
но,  увидев,  что он кончается,  отдали его. Быть может, и ее отдадут тебе
теперь, а Христос вернет ей здоровье.
     Молодой трибун еще с минуту постоял,  опустив голову, потом поднял ее
и тихо молвил:
     - Да,  так и будет, сотник. Христос, спасший ее от позора, избавит ее
от смерти.
     И,  просидев у  стен тюрьмы до  вечера,  он возвратился домой,  чтобы
послать своих людей за  Лином с  приказаньем перенести старика на  одну из
своих загородных вилл.
     Петроний,  узнав о происшедшем,  решил действовать.  У Августы он уже
был один раз,  а  теперь пошел снова.  Застал он  ее подле ложа маленького
Руфия. Ребенок, у которого была пробита голова, лежал в жару и бредил, а у
матери, пытавшейся его спасти, сердце сжималось от отчаяния и страха, что,
если и удастся мальчика выходить,  так, возможно, лишь для того, чтобы его
вскоре постигла смерть еще более страшная.
     Поглощенная своим горем,  она сперва даже слушать не хотела о Виниции
и Лигии, но Петронию удалось ее припугнуть.
     - Ты  оскорбила,  -  сказал он ей,  -  новое неведомое божество.  Ты,
Августа,  кажется,  чтишь еврейского Иегову,  но христиане утверждают, что
Христос его сын, так подумай - не навлекла ли ты гнев его отца? Как знать,
возможно,  постигшая тебя беда -  это их месть,  и жизнь Руфия,  возможно,
зависит от того, как ты поступишь.
     - Чего ты от меня хочешь? - со страхом спросила Поппея.
     - Умилосерди разгневанного бога.
     - Но как?
     - Лигия больна.  Повлияй на  императора или  на  Тигеллина,  чтобы ее
отдали Виницию.
     - Ты думаешь, я смогу? - спросила она с отчаянием.
     - Ну,  так  ты  можешь сделать другое.  Если  Лигия  выздоровеет,  ей
придется пойти на казнь.  Сходи в храм Весты и попроси, чтобы virgo magna*
оказалась как  бы  случайно возле  Туллианума в  то  время,  когда узников
поведут на смерть,  и повелела освободить девушку. Старшая весталка тебе в
этом не откажет.
     _______________
          * V i r g o  m a g n a  (лат.  <великая дева>)  -  титул старшей
     весталки;   весталки  обладали  правом  помиловать  осужденных,  если
     встречали их на своем пути.

     - А если Лигия от лихорадки умрет?
     - Христиане говорят,  что Христос мстителен, но справедлив: возможно,
ты умилосердишь его уже одним намерением.
     - Пусть он пошлет мне какой-нибудь знак, что спасет Руфия.
     Петроний пожал плечами.
     - Я пришел не как его посланец,  божественная. Я только говорю тебе -
лучше тебе быть в ладу со всеми богами, и римскими, и чужими!
     - Я пойду! - стонущим голосом произнесла Поппея.
     Петроний вздохнул с облегчением.
     <Наконец-то я чего-то добился!> - подумал он.
     Возвратясь к Виницию, он сказал:
     - Проси своего бога,  чтобы Лигия не умерла от лихорадки,  - если она
не  умрет,  то верховная жрица Весты прикажет ее освободить.  Сама Августа
будет об этом просить.
     Виниций  пристально  посмотрел  на   него  -   глаза  трибуна  горели
лихорадочным огнем.
     - Ее освободит Христос, - молвил он.
     А Поппея, которая ради спасения Руфия готова была совершить гекатомбы
всем богам,  отправилась в  тот же  вечер на  Форум к  весталкам,  поручив
смотреть за  больным  мальчиком верной  няне  Сильвии,  которая  ее  самое
вынянчила.
     Но на Палатине приговор ребенку уже был вынесен. Едва носилки супруги
императора скрылись за Большими воротами,  в комнату,  где лежал маленький
Руфий,  вошли два вольноотпущенника -  один бросился на  старуху Сильвию и
заткнул  ей  рот,  а  второй,  схватив бронзовую статуэтку сфинкса,  одним
ударом оглушил ее.
     Затем  они  подошли  к  постели Руфия.  Измученный жаром,  лежавший в
полузабытьи ребенок не сознавал,  что происходит, и улыбался им, щуря свои
прелестные глазки,  точно силясь их  получше разглядеть.  Но  они,  сняв с
няньки пояс,  называвшийся <цингулум>,  накинули ему на шею петлю и  стали
затягивать.  Крикнув только раз  <мама>,  ребенок быстро скончался.  Тогда
убийцы завернули его в простыню,  сел