у я его теперь в милостях, которые на
меня прольются... Я стар, а жизни еще не изведал, я хочу отдохнуть!
     - Хочешь быть стоиком перед полной миской! - сказал Нерон.
     - Кто оказывает тебе услугу, тем самым наполняет ее.
     - Ты не ошибаешься, философ.
     Но Поппея не забывала о своих врагах.  Правда,  ее влечение к Виницию
было скорее минутной прихотью,  родившейся под действием зависти,  гнева и
оскорбленного самолюбия.  Но равнодушие молодого патриция больно ее задело
и наполнило ее сердце жгучей обидой. Одно то, что он посмел предпочесть ей
другую,  казалось ей преступлением,  вопиющим о мести.  Что ж до Лигии, ее
она  возненавидела с  первой  минуты,  когда  красота этой  северной лилии
вселила в нее тревогу. Петроний, рассуждая о слишком узких бедрах девушки,
мог  убедить в  чем угодно императора,  но  не  Августу.  Поппея с  одного
взгляда поняла,  что во  всем Риме только Лигия может соперничать с  нею и
даже ее превзойти. И с той минуты она поклялась ее погубить.
     - Государь, - сказала она, - отомсти за наше дитя!
     - Торопитесь!  -  вскричал Хилон. - Торопитесь! Иначе Виниций спрячет
ее. Я укажу дом, куда они вернулись после пожара.
     - Я дам тебе десять человек, ступай тотчас же! - сказал Тигеллин.
     - О господин! Ты не видел Кротона в руках Урса - если дашь пятьдесят,
я  только издали укажу дом.  Но если вы не заточите в тюрьму и Виниция,  я
погиб.
     Тигеллин взглянул на Нерона.
     - А почему бы нам,  о божественный, не покончить разом с дядюшкой и с
племянником?
     Нерон немного подумал, затем ответил:
     - Нет!  Не теперь!  Люди не поверят,  если их станут убеждать,  будто
Петроний,  Виниций или Помпония Грецина подожгли Рим.  У  них были слишком
хорошие дома.  Сейчас лучше избрать в  жертву других,  а этим черед придет
попозже.
     - Так дай же мне, государь, солдат, для охраны, - сказал Хилон.
     - Об этом позаботится Тигеллин.
     - А покамест ты поживешь у меня, - сказал префект.
     Лицо Хилона засияло от радости.
     - Я  выдам всех!  Только поторопитесь!  Поторопитесь!  -  зачастил он
хриплым голосом.


                                 Глава LI

     Расставшись с императором,  Петроний приказал нести себя домой -  его
дом  в  Каринах,  окруженный с  трех  сторон садом,  а  впереди отделенный
небольшой площадью Цецилиев, уцелел, подобно островку, от пожара.
     По этому поводу прочие августианы,  лишившиеся своих домов и  с  ними
многих богатств и  произведений искусства,  называли Петрония счастливцем.
Впрочем,  о  нем  уже  давно  говорили,  что  он  поистине первородный сын
Фортуны,  и все более горячая дружба, которой в последнее время удостаивал
его император, казалось, подтверждала такое мнение.
     Однако  теперь  этот  первородный сын  Фортуны мог  лишь  сетовать на
непостоянство своей  матушки,  а  вернее,  на  ее  сходство  с  пожирающим
собственных детей Хроносом.*
     _______________
          * Х р о н о с (греч. <время>) - один из смыслообразов, связанных
     в  греческой  мифологии с богом Кроносом,  отцом Зевса.  По преданию,
     Кроноса должен был лишить власти его собственный сын.  Поэтому Кронос
     проглатывал  своих  детей сразу после их рождения (подобно тому,  как
     время-вечность <проглатывает> дни, месяцы, годы). Этой участи избежал
     лишь  Зевс,  которого  его  мать  Рея  утаила и взрастила в пещере на
     Крите.

     - Если бы сгорел мой дом,  -  говорил он себе, - а с ним вместе и мои
геммы,  мои этрусские вазы, и александрийское стекло, и коринфская бронза,
тогда,  возможно,  Нерон и  впрямь забыл бы про обиду.  Клянусь Поллуксом!
Подумать только,  что  от  меня  зависело,  быть ли  мне  сейчас префектом
преторианцев!  Я  бы  тогда  объявил  Тигеллина  поджигателем,  каким  он,
впрочем,  и является, нарядил бы его в <скорбную тунику>, выдал бы народу,
спас христиан и заново отстроил бы Рим.  И как знать, не лучше ли стало бы
жить порядочным людям?  Я должен был это сделать,  хотя бы ради Виниция. А
если  бы  потребовалось слишком много трудиться,  я  уступил бы  должность
префекта ему -  и  Нерон даже не пытался бы противиться.  Пусть бы Виниций
потом окрестил всех преторианцев, да и самого императора - мне-то от этого
какой вред! Благочестивый Нерон, добродетельный и милосердный Нерон - это,
пожалуй, было бы занятное зрелище.
     И такова была его беспечность, что он даже улыбнулся. Но вскоре мысли
его обратились на другое.  Ему почудилось,  будто он в Анции и будто Павел
из Тарса ему говорит:
     <Вы называете нас врагами жизни,  но  ответь мне,  Петроний:  если бы
император был христианином и  поступал бы согласно нашему учению,  не была
бы тогда ваша жизнь более надежной и безопасной?>
     И, вспомнив эти слова, Петроний задумался над ними.
     - Клянусь  Кастором!  -  сказал  он  себе.  -  Сколько  тут  перебьют
христиан, столько же Павел найдет новых - ведь если мир не может стоять на
подлости,  значит,  он прав...  Но кто знает,  может или не может, - стоит
ведь!  Я-то  хоть научился многому,  все же не научился быть в достаточной
мере подлецом,  и потому придется мне вскрыть себе вены...  Но  все  равно
этим должно было кончиться,  а если бы даже кончилось не так, то кончилось
бы иначе.  Жаль мне Эвники и моей мурринской чаши,  но Эвника свободна,  а
чаша уйдет со мной. Агенобарб ее ни в коем случае не получит! Жаль мне еще
Виниция.  Впрочем,  хотя последнее время я скучал меньше,  чем  прежде,  я
готов.  Некоторые  вещи  в  мире  прекрасны,  но люди по большей части так
ничтожны,  что жалеть о жизни  не  стоит.  Кто  умел  жить,  должен  уметь
умереть.  Хотя  я  принадлежу к августианам,  а все же я был человек более
свободный,  чем они там предполагают.  - Тут он пожал плечами.  - Они там,
возможно,  думают,  что  в  эту  минуту  у меня дрожат коленки и волосы на
голове встали дыбом от  страха,  а  я,  воротясь  домой,  приму  ванну  из
фиалковой воды, а потом моя Златоволосая сама меня умастит и после трапезы
мы прикажем петь нам гимн Аполлону, сочиненный Антемием. Я же сам когда-то
сказал: <О смерти не стоит думать, ибо она о нас думает без нашей помощи>.
Однако  было  бы  и  впрямь  достойно  удивления,  если  бы  действительно
существовали какие-то Елисейские поля и на них - тени... Пришла бы туда со
временем ко мне  Эвника,  и  мы  вместе  бродили  бы  по  лугам,  заросшим
асфоделями.  Там я нашел бы общество почище здешнего. О, какие шуты! Какие
фигляры!  Какое сборище ничтожеств без вкуса и без лоска!  Десять арбитров
изящества  не переделали бы этих Тримальхионов в приличных людей!  Клянусь
Персефоной! Я ими сыт по горло!
     И он с удивлением отметил, что его от этих людей уже что-то отделяет.
Ведь он и раньше хорошо их знал и понимал,  чего они стоят,  но теперь они
показались ему куда более чуждыми и достойными презрения,  чем обычно. Да,
он был ими сыт по горло.
     Но  затем Петроний стал размышлять над своим положением.  Как человек
проницательный,  он  понимал,  что  сейчас  гибель ему  не  грозит.  Нерон
как-никак  воспользовался  удобной  минутой,  чтобы  произнести  несколько
красивых,  возвышенных слов  о  дружбе и  о  прощении и  отчасти себя  ими
связал.  Теперь ему придется искать повод,  а пока он найдет, может пройти
немало времени.  <Вначале он устроит забаву с христианами,  - говорил себе
Петроний,  -  и  только потом подумает обо мне,  а  если так,  то не стоит
тревожиться  и  менять  образ  жизни.  Более  близкая  опасность  угрожает
Виницию!>
     И с этой минуты он уже думал только о Виниции, которого решил спасти.
     Рабы быстро шли  с  носилками среди руин,  пепелищ и  торчащих печных
труб,  которыми еще  были усеяны Карины,  но  Петроний,  торопясь на  свою
виллу,  приказал им бежать бегом.  Виниций, чей особняк сгорел, жил у него
и, к счастью, оказался дома.
     - Ты сегодня видел Лигию? - сразу же спросил Петроний.
     - Я только от нее.
     - Слушай,  что  я  скажу,  и  не  трать времени на  вопросы.  Нынче у
императора было  решено  свалить на  христиан вину  за  сожжение Рима.  Им
грозят гонения и муки.  Преследования могут начаться в любую минуту.  Бери
Лигию,  и бегите тотчас же -  хотя бы за Альпы или в Африку. И не мешкай -
от Палатина за Тибр ближе, чем отсюда!
     Виниций  был  по  натуре  слишком солдатом,  чтобы  терять  время  на
излишние расспросы.  Он слушал,  нахмуря брови,  с видом сосредоточенным и
суровым,  но без испуга.  Видимо,  первым чувством,  пробуждавшимся в  нем
перед лицом опасности, было желание бороться и защищаться.
     - Иду! - сказал он.
     - Еще одно слово -  захвати кошелек с  золотом да оружие и  несколько
твоих друзей христиан. Если потребуется, отбей ее силой!
     Виниций стоял уже в дверях атрия.
     - Пришли мне весточку с рабом, - крикнул вслед уходящему Петроний.
     И,  оставшись  один,  принялся  расхаживать  вдоль  украшавших  атрий
колонн,  стараясь представить себе дальнейший ход событий.  Он  знал,  что
Лигия  и  Лин  после  пожара  вернулись  в  прежний  дом,  который  -  как
большинство домов за Тибром - уцелел, и это теперь выходило к худшему, ибо
среди бездомных толп было бы труднее их найти.  Он все же надеялся, что на
Палатине никто не знает,  где они живут,  и что, во всяком случае, Виниций
опередит преторианцев.  Пришло ему также на ум, что Тигеллин захочет одним
ударом выловить возможно большее число христиан и  для  этого должен будет
растянуть свою сеть на  весь Рим,  то  есть разбить преторианцев на  малые
отряды.  Если за Лигией пошлют не более десятка солдат,  думал он, то один
великан лигиец переломает всем им  кости,  а  если еще и  Виниций придет в
помощь!..   И  мысль  об  этом  придала  ему  бодрости.   Правда,  оказать
вооруженное сопротивление преторианцам было почти равносильно тому,  чтобы
вступить в  войну с  самим императором.  Также знал  Петроний,  что,  если
Виниций укроется от  мести Нерона,  месть может обрушиться на него,  но об
этом он  не слишком печалился.  Напротив,  мысль о  том,  что он расстроит
планы Нерона и  Тигеллина,  развеселила его.  Он решил не жалеть на это ни
денег,  ни  людей -  Павел из  Тарса еще  в  Анции обратил большинство его
рабов, и он был уверен, что при защите христианки может рассчитывать на их
готовность и преданность.
     Его  раздумья были прерваны появлением Эвники.  При  виде нее все его
заботы и  тревоги исчезли бесследно.  Он забыл об императоре,  о постигшей
его  немилости,  об  исподличавшихся августианах,  о  грозящих  христианам
гонениях,  о  Виниции и  Лигии и  только смотрел на Эвнику глазами эстета,
восхищенного дивными формами,  и  любовника,  для которого это дивное тело
дышит любовью. Эвника, одетая в прозрачное фиолетовое платье, называвшееся
coa vestis*,  сквозь которое просвечивало ее розовое тело,  была и  впрямь
прекрасна,  как богиня.  Чувствуя,  что ею восхищаются, и безгранично любя
Петрония, всегда жаждая его ласк, она зарумянилась от радости, словно была
не наложницей, а невинной девушкой.
     _______________
          * C o a  v e s t i s  - <косская одежда> (лат.); обыкновенно так
     назывались  дорогие  женские  платья,  изготовлявшиеся  на  о. Кос из
     вырабатывавшихся там же тканей (виссона и др.).


     - Что скажешь мне,  моя Харита?  - спросил Петроний, протягивая к ней
руки.
     А она, склонив перед ним свою златоволосую головку, ответила:
     - Господин,  пришел Антемий с  певцами и  спрашивает,  желаешь ли  ты
сегодня его слушать.
     - Пусть подождет.  За  обедом он споет для нас гимн Аполлону.  Вокруг
еще  пожарища  да  пепел,  а  мы  будем  слушать  гимн  Аполлону!  Клянусь
пафийскими рощами!  Когда я вижу тебя в этом косском платье,  мне чудится,
будто стоит предо мной сама Афродита, прикрывшаяся лоскутком неба.
     - О господин! - молвила Эвника.
     - Иди ко  мне,  Эвника,  обними меня крепко и  дай мне твои уста.  Ты
любишь меня?
     - Самого Зевса я не любила бы сильнее!
     С этими словами она прижалась губами к его губам,  трепеща от счастья
в его объятьях.
     - А  если  бы  нам  пришлось  расстаться?  -  спросил  Петроний после
поцелуя.
     Эвника с ужасом посмотрела ему в глаза:
     - Как это понять, господин?
     - Не пугайся! Видишь ли, возможно, мне придется отправиться в далекое
путешествие.
     - Возьми меня с собой!
     Но Петроний, внезапно меняя предмет разговора, спросил:
     - Скажи мне, у нас в саду на полянах растут асфодели?
     - Кипарисы и  поляны  в  саду  пожелтели от  пожара,  с  миртов опали
листья, весь сад стоит как мертвый.
     - Весь Рим  стоит как  мертвый и  вскоре будет доподлинным кладбищем.
Знаешь,  должен быть  издан эдикт против христиан,  начнутся гонения,  при
которых погибнут тысячи.
     - За что ж их будут карать, господин? Они люди добрые, смирные.
     - Именно за это.
     - Тогда поедем к  морю.  Твои божественные глаза не любят смотреть на
кровь.
     - Не возражаю, но пока что я хотел бы искупаться. Приходи в элеотезий
умастить мне спину. Клянусь поясом Киприды! Никогда еще ты не казалась мне
такой прекрасной.  Я  прикажу сделать тебе ванную в виде раковины,  и ты в
ней будешь как драгоценная жемчужина... Приходи, Златоволосая!
     Он  ушел,  а  часом позже оба они в  венках из роз,  с  затуманенными
страстью  глазами,   возлегли  у  стола,   уставленного  золотой  посудой.
Прислуживали  им  наряженные  амурами  мальчики,  а  они  пили  маленькими
глотками вино из увитых плющом кубков и слушали гимн Аполлону, который под
звуки арф пели певцы во главе с Антемием.  Какое было им дело до того, что
вокруг виллы торчали обгорелые трубы и что порывы ветра вздымали с пожарищ
пепел сожженного Рима!  Они  чувствовали себя счастливыми и  думали лишь о
любви, которая превращала для них жизнь в божественный сон.
     Но прежде чем певцы допели гимн, в залу вошел смотритель атрия.
     - Господин,  - обратился он к Петронию с тревогою в голосе, - у ворот
стоит центурион с отрядом преторианцев и, по приказанию императора, желает
тебя видеть.
     Пенье и музыка арф стихли. Тревога передалась всем присутствовавшим -
император в  общении с друзьями обычно не прибегал к услугам преторианцев,
и  их  появление по  тем  временам не  сулило ничего хорошего.  Один  лишь
Петроний не выказал и тени волнения - как человек, которому надоели частые
приглашения, он со скучающим видом сказал:
     - Могли бы дать мне спокойно доесть мой обед!  -  После чего приказал
смотрителю атрия: - Впусти их.
     Раб скрылся за завесой.  Минуту спустя послышались тяжелые шаги,  и в
залу вошел знакомый Петронию сотник Аир в  полном вооружении и  с железным
шлемом на голове.
     - Благородный Петроний, - сказал он, - тебе письмо от императора.
     Петроний лениво протянул белую свою руку,  взял табличку и, бросив на
нее взгляд, с невозмутимым спокойствием передал Эвнике.
     - Вечером он будет читать новую песнь из <Троики>, - сказал Петроний,
- и зовет меня.
     - Мне дан приказ только вручить письмо, - сказал сотник.
     - Да,  конечно.  Ответа не  будет.  Но,  может быть,  ты,  центурион,
отдохнул бы немного вместе с нами и выпил кратер вина?
     - Благодарствуй,  благородный Петроний. Я охотно выпью кратер вина за
твое здоровье, но отдыхать не могу, я на службе.
     - А почему письмо дали тебе, а не прислали с рабом?
     - Этого я не знаю,  господин.  Может быть, потому, что меня послали в
эту сторону по другому делу.
     - А, понимаю, - сказал Петроний, - облава на христиан?
     - Именно так, господин.
     - Давно начали облаву?
     - Некоторые отряды были посланы за Тибр еще до полудня.
     С этими словами сотник выплеснул из чаши немного вина в жертву Марсу,
затем выпил ее.
     - Да пошлют тебе боги, господин, все, чего ты пожелаешь! - сказал он.
     - Возьми себе  этот  кратер,  -  сказал Петроний и  дал  знак Антемию
продолжать гимн Аполлону.
     - Меднобородый начинает играть со  мною и  с  Виницием,  -  сказал он
себе,  когда снова зазвучали арфы.  -  Я угадал его замысел! Он хотел меня
напугать,  прислав приглашение с центурионом. Вечером они будут выпытывать
у сотника,  как я его принял.  Нет,  нет, я не доставлю тебе этой радости,
злобное,  жестокое чучело!  Я знаю, обиду ты не простишь, знаю, гибели мне
не миновать, но если ты думаешь, что я буду умоляюще глядеть тебе в глаза,
что ты увидишь на моем лице страх и покорность, ты ошибаешься.
     - Господин,  император пишет:  <Приходите,  если  будет  желание>,  -
сказала Эвника. - Ты пойдешь?
     - Я  в  превосходном настроении и способен слушать даже его стихи,  -
ответил Петроний. - И я пойду, тем более что Виниций пойти не может.
     После  обеда  и  обычной прогулки он  отдал  себя  в  руки  рабынь  -
чесальщиц волос,  и  рабынь,  укладывающих складки  тоги,  и  час  спустя,
прекрасный,  как  бог,  велел нести себя на  Палатин.  Время было позднее,
стоял тихий,  теплый вечер,  луна светила так  ярко,  что рабы-лампадарии,
шедшие перед  носилками,  погасили факелы.  Вдоль  улиц  и  среди развалин
бродили опьяненные вином ватаги гуляк в гирляндах из плюща и жимолости,  с
ветками мирта и лавра в руках, сорванными в садах императора. Обилие зерна
и  надежда на великолепные игры наполняли весельем сердца римлян.  Кое-где
распевали песни,  славящие <божественную ночь> и  любовь,  в других местах
плясали при  лунном свете.  Рабам неоднократно приходилось кричать,  чтобы
дали дорогу носилкам <благородного Петрония>, и тогда толпа расступалась с
приветственными возгласами в честь своего любимца.
     А  он в  это время думал о Виниции,  дивясь,  что нет от него никаких
вестей. Петроний был эпикуреец и эгоист, но, в общении с Павлом из Тарса и
с  Виницием ежедневно слыша о христианах,  немного изменился,  сам того не
зная.  Повеяло на него от них каким-то особым ветром,  занесшим в его душу
неведомые семена.  Его  начали  занимать другие  люди,  кроме  собственной
особы; к Виницию, впрочем, он всегда был привязан, так как в детстве очень
любил его мать, свою сестру. А ныне, приняв участие в его делах, следил за
ними с таким увлечением, словно бы смотрел трагедию.
     Он  не  терял надежды,  что Виниций опередил преторианцев и  сбежал с
Лигией или  же  на  худой  конец  отбил ее  силой.  Но  ему  хотелось быть
уверенным в  этом,  он  предвидел,  что,  возможно,  придется  отвечать на
всяческие вопросы, к которым следовало бы подготовиться.
     Велев рабам остановиться у дома Тиберия,  Петроний вышел из носилок и
минуту спустя был в атрии,  уже заполненном августианами. Вчерашние друзья
хотя и дивились,  что он приглашен, все же сторонились его, а он шел среди
них,  выделяясь красотой,  непринужденностью осанки и такой уверенностью в
себе,  словно  бы  сам  раздавал  милости.  Некоторые,  видя  это,  втайне
обеспокоились - не слишком ли поспешили они выказать ему свою холодность.
     Император,  однако,  притворился, будто его не замечает, и не ответил
на поклон, делая вид, что поглощен беседой. Зато Тигеллин, подойдя к нему,
сказал:
     - Добрый вечер,  арбитр изящества!  И ты все еще утверждаешь, что Рим
сожгли не христиане?
     На что Петроний,  пожав плечами и похлопав Тигеллина по спине,  точно
какого-нибудь вольноотпущенника, отвечал:
     - Ты не хуже меня знаешь, что об этом думать.
     - О, я не смею равнять себя с таким мудрецом.
     - И отчасти ты прав, иначе, когда император прочитает нам новую песнь
из  <Троики>,   тебе  пришлось  бы  не  орать  как  павлин,   а  высказать
какое-нибудь разумное мнение.
     Тигеллин  прикусил губу.  Его  не  слишком  радовало,  что  император
вознамерился сегодня читать новую песнь,  -  ведь  на  этом  поприще он  с
Петронием состязаться не мог. И действительно, читая стихи, Нерон невольно
по давней привычке поглядывал на Петрония, следя за выражением его лица. А
тот,  слушая,  то  округлял  брови,  то  одобрительно кивал,  а  временами