лось в мозгу патриция.  Вдобавок новое учение
противоречило и всем личным его представлениям, привычкам, его характеру и
понятиям о жизни. Он просто не мог себе вообразить, как бы он существовал,
если бы вдруг перешел в эту веру.  Он страшился ее,  изумлялся ей,  но все
его  естество  содрогалось от мысли,  что он мог бы ее принять.  И в то же
время только она - а не что-либо другое - разделяла его и Лигию,  и, думая
об этом, Виниций ненавидел христианское учение всей душой.
     _______________
          * С а т у р н  (тождествен греческому Кроносу)  -  отец Юпитера
     (Зевса). Будучи низложен своим сыном, по преданию, воцарился в Лации.
     Время его правления считалось <золотым веком>.

     Однако он  уже отдавал себе отчет,  что именно оно украсило Лигию тем
необычным, несказанным очарованием, которое в его сердце пробудило рядом с
любовью почитание,  рядом с  вожделением преклонение и сделало Лигию самым
дорогим на свете существом.  И тогда ему хотелось возлюбить Христа. Да, он
сознавал,   что  должен  либо  его  возлюбить,   либо  возненавидеть,   но
равнодушным остаться не может.  И будто две встречные волны сталкивались в
его душе, внося колебания и в мысли его, и в чувства, - он не мог решиться
на  выбор,   но,   склоня  голову,  выказывал  безмолвное  почтение  этому
непонятному для него богу лишь потому, что то был бог Лигии.
     Лигия видела,  что с  ним происходит,  как он  борется с  собою,  как
натура его отвергает веру,  и,  хотя это смертельно ее  удручало,  скорбь,
жалость  и  признательность  за  такое  безмолвное  почтение,  оказываемое
Христу,  влекли  к  нему  ее  сердце с  неодолимой силой.  Она  вспоминала
Помпонию Грецину и  Авла.  Для  Помпонии источником непрестанной печали  и
непросыхающих слез была мысль о  том,  что  после смерти она  не  встретит
Авла.  Теперь Лигии стали понятнее эта скорбь и  тоска.  Вот и  у  нее был
дорогой ей человек,  с  которым ей грозила вечная разлука.  Временами она,
правда, тешила себя надеждой, что его душа еще откроется истине Христовой,
но надежда быстро рассеивалась.  Лигия уже слишком хорошо знала и понимала
его.  Виниций -  христианин? Даже в ее неискушенном уме два эти понятия не
могли  совместиться.   Если   рассудительный,   степенный  Авл   не   стал
христианином под влиянием мудрой и добродетельной Помпонии,  как же мог им
стать Виниций? Ответа не было, вернее, был только один ответ: для него нет
ни надежды, ни спасения.
     Но эта обреченность Виниция не только не отвращала от него Лигию, но,
как она со страхом стала замечать,  внушала ей острую жалость,  и от этого
Виниций становился ей  еще дороже.  Минутами ей хотелось поговорить с  ним
напрямик о его греховном прошлом,  но, когда однажды, сидя возле него, она
сказала,  что  вне  христианского учения  нет  жизни,  он,  уже  несколько
окрепший,  приподнялся,  опираясь на здоровую руку, и вдруг положил голову
ей на колени со словами:  <Ты и есть жизнь!> И тут дыхание замерло у нее в
груди,  в  глазах  потемнело,  трепет блаженства пробежал по  всему  телу.
Обхватив руками его  голову,  она пыталась его уложить,  но  при этом сама
наклонилась над  ним  так,  что губами коснулась его волос,  и  с  минуту,
охваченные упоением,  они,  сдерживая себя,  боролись с  любовью,  которая
толкала их друг к другу.
     Наконец Лигия поднялась и  выбежала из комнаты,  чувствуя,  что кровь
кипит у нее в жилах и голова идет кругом.  Но то была капля, переполнившая
чашу.  Виниций и  не  догадывался,  как  дорого придется ему  заплатить за
блаженную минуту,  но Лигия, однако, поняла, что теперь она сама нуждается
в  спасении.  После  этого вечера она  провела бессонную ночь  в  слезах и
молитвах,  чувствуя,  что недостойна молиться и быть услышанной. Утром она
вышла из кубикула очень рано и,  позвав Криспа в  садовую беседку,  увитую
плющом и увядшими вьюнками, открыла ему душу, умоляя разрешить ей покинуть
дом Мириам, потому что она уже не доверяет себе и не может победить любовь
к Виницию в своем сердце.
     Крисп,  человек немолодой, суровый и обычно погруженный в молитвенный
экстаз,  согласился,  что ей надо уйти из дома Мириам. Он не находил слов,
чтобы выразить свое возмущение этой,  по его понятиям,  греховной любовью.
Сердце в нем переворачивалось от мысли,  что у Лигии, которую он опекал со
дня ее бегства,  которую полюбил и  укрепил в вере,  которой он любовался,
как белой лилией, выросшей на почве христианского учения и не оскверненной
ни единым земным веянием,  что у этой Лигии могло найтись в душе место для
иной любви,  кроме любви небесной.  А  он-то верил,  что нет в  мире более
чистого сердца,  каждое биение которого во  славу Христа,  и  надеялся ему
принести ее в  жертву,  как жемчужину,  как драгоценность,  как любимейшее
творение рук своих,  - и неожиданное разочарование повергло его в глубокое
горе.
     - Иди и моли бога, чтобы он простил твою вину, - мрачно промолвил он.
- Беги,  пока злой дух,  тебя опутавший,  не  довел тебя до окончательного
падения и не заставил отречься от спасителя. Ради тебя бог умер на кресте,
дабы собственной кровью искупить твою душу,  а ты предпочла полюбить того,
кто хотел сделать тебя своей наложницей. Бог чудом спас тебя из его рук, а
ты открыла сердце нечистой похоти и полюбила исчадие тьмы.  Кто он? Друг и
слуга антихриста,  соучастник в  разврате и  злодействах.  Куда он заведет
тебя, коли не в ту пропасть, не в тот Содом, в котором сам живет и который
будет уничтожен богом в  пламени его гнева?  А я говорю тебе:  лучше бы ты
умерла,  лучше бы  стены этого дома обрушились на твою голову прежде,  чем
этот змей заползет в твою грудь и отравит ее ядом своего нечестия.
     И он  горячился  все  сильнее  - вина Лигии возбудила в нем не только
гнев,  но также отвращение и презрение к природе человеческой вообще,  и в
особенности к природе женщины,  которую даже христианская вера не уберегла
от слабостей Евы.  Что ему с того,  что Лигия еще  чиста,  что  она  хочет
бежать  от  этой любви и признается в ней с сокрушением и раскаянием!  Он,
Крисп,  мечтал превратить ее в ангела и вознести на такую высоту, где есть
лишь  любовь  ко  Христу,  а  она полюбила августиана!  Одна мысль об этом
ужасала его сердце,  он не мог в себя прийти от  изумления  и  горя.  Нет,
этого он ей не может простить!  Грозные слова, как пылающие угли, жгли его
уста,  он боролся с собою,  чтобы их не высказать,  и потрясал  костлявыми
своими  руками  над  головою  испуганной  девушки.  Лигия чувствовала себя
виноватой,  но все же не настолько.  Она даже думала,  что  уход  из  дома
Мириам будет ее победой над соблазном и загладит вину.  Но Крисп поверг ее
в прах - он показал ей все ничтожество и никчемность ее души,  о  чем  она
прежде и не подозревала.  А она-то надеялась, что старый пресвитер, бывший
для нее после бегства с Палатина как бы  отцом,  окажет  немного  жалости,
утешит, ободрит, укрепит.
     - Бог воззрит на мое разочарование и скорбь мою, - сказал он, - но ты
принесла разочарование и спасителю, ты словно бы вошла в болото, испарения
коего отравили твою душу. А ведь ты могла принести ее в жертву Христу, как
сосуд  драгоценный,  и  сказать  ему:  <Наполни его,  господи,  благодатью
твоей!>, но нет, ты предпочла предложить его духу зла. Да простит тебя бог
и  да  смилуется над  тобой,  но  я,  пока  ты  не  исторгнешь змея...  я,
почитавший тебя избранницей...
     И он внезапно умолк, заметив, что они уже не одни.
     Сквозь  переплетение увядших  вьюнков и  плюща,  зеленого и  летом  и
зимою,  Крисп заметил двух  человек,  одним из  которых был  апостол Петр.
Второго  он  сразу  не  мог  узнать  -  плащ  из  грубой  власяной  ткани,
называвшийся <киликиум>,  частично прикрывал его  лицо.  Криспу на  минуту
показалось, что то был Хилон.
     А они,  услыхав возбужденный голос Криспа,  вошли в беседку и сели на
каменную  скамью.  Спутник  Петра  открыл  свое  худощавое лицо,  лысеющую
посредине голову окаймляли кудрявые волосы,  веки  были  воспаленные,  нос
кривой -  в этом некрасивом,  но вдохновенном лице Крисп узнал черты Павла
из Тарса.
     Лигия,  упав  на  колени,  обхватила руками ноги Петра и,  прижимаясь
своей измученной головкой к подолу его плаща, замерла в немом отчаянии.
     - Мир душам вашим, - промолвил Петр.
     И, видя девушку у своих ног, спросил, что случилось. Тогда Крисп стал
рассказывать то,  в чем ему призналась Лигия,  -  о ее греховной любви, ее
желании бежать из дома Мириам и о своем горе,  что душа,  которую он хотел
принести в жертву Христу чистой, как слеза, запятнала себя земным чувством
к участнику всяческих злодеяний,  в которых погряз языческий мир и которые
вопиют о мести господа.
     Пока  он  говорил,  Лигия все  крепче сжимала ноги  апостола,  словно
искала у него убежища и молила о жалости.
     Апостол, выслушав до конца, наклонился и положил старческую свою руку
на ее голову, а потом, подняв глаза на старика священника, спросил:
     - Ужели ты не слышал, Крисп, что учитель наш возлюбленный был в Кане*
на брачном пиру и благословил любовь между женщиной и мужчиной?
     _______________
          * К а н а  - селение в Галилее.

     У  Криспа  опустились руки,  он  с  изумлением смотрел  на  апостола,
неспособный вымолвить ни слова.
     А Петр, немного помолчав, опять спросил:
     - Ужели ты  полагаешь,  Крисп,  что  Христос,  который разрешал Марии
Магдалине лежать у  своих ног и  простил блудницу,  отвернулся бы от этого
дитяти, чистого, как лилии полевые?
     Лигия,  всхлипывая,  прижалась еще крепче к ногам Петра - она поняла,
что не напрасно искала у него защиты. Приподняв ее залитое слезами личико,
он обратился к ней:
     - Пока глаза того,  кто тебе мил,  не откроются свету истины,  до тех
пор, дитя, ты избегай его, дабы он не ввел тебя во грех, но молись за него
и  знай,  что в  любви твоей нет вины.  А  твое желание бежать от соблазна
будет  тебе  зачтено.  Не  горюй же  и  не  плачь -  говорю тебе,  милость
спасителя не оставит тебя,  и  молитвы твои будут услышаны,  и  после дней
печали придут дни веселья.
     С этими словами апостол возложил обе руки на ее голову и,  подняв очи
горе, благословил ее. Неземная доброта сияла на его лице.
     Сокрушенный Крисп начал смиренно оправдываться:
     - Ты прав,  я согрешил против милосердия, но я полагал, что, допустив
в сердце свое земную любовь, она отреклась от Христа...
     - Я трижды отрекся от него,  -  прервал его Петр, - однако он простил
меня и наказал пасти овец своих.
     - ...тем паче, - заключил Крисп, - что Виниций - августиан.
     - Христос побеждал и более твердые сердца, - возразил Петр.
     Тогда молчавший до  сих  пор  Павел из  Тарса приложил руку  к  своей
груди, указывая на себя, и молвил:
     - Я  тот,  кто преследовал и посылал на смерть слуг Христовых.  Когда
каменовали Стефана,* я сторожил одежды тех,  кто каменовал  его;  я  хотел
истребить истину на всей земле,  где обитают люди,  и, однако, именно меня
предназначил господь,  чтобы я на всей земле проповедовал истину его.  И я
проповедовал ее в Иудее,  в Греции, на островах и в этом безбожном городе,
где очутился впервые и побывал  в  узилище.  А  ныне,  призванный  Петром,
старшим надо мною,  я войду в этот дом,  дабы привести эту гордую голову к
стопам Христа и бросить зерно на каменистую почву, которую господь оживит,
дабы принесла она обильный урожай.
     _______________
          * По  преданию,  в молодости Павел участвовал в избиении камнями
     диакона Стефана.

     И он встал. Этот невысокий, сгорбленный человек показался в ту минуту
Криспу тем,  кем и был на самом деле,  - великаном, который сдвигает мир с
его основ и овладевает людьми и странами.


                               Глава XXVIII

     Петроний - Виницию:
     <Помилосердствуй, бесценный мой,  не  подражай  в  своих  письмах  ни
лакедемонянам,  ни Юлию Цезарю!  Когда бы ты мог написать,  как он: * - мне еще была бы понятна  твоя  лаконичность.  Но  истинный
смысл твоего письма:  veni, vidi, fugi**, и, поскольку подобный исход дела
никак не вяжется с твоим нравом и вдобавок ты был ранен  и  происходили  с
тобою  вещи необычные,  письмо твое требует объяснений.  Я не верил глазам
своим,  читая,  что этот  лигиец  задушил  Кротона  столь  же  легко,  как
каледонский пес душит волка в ущельях Гибернии.*** Да такой человек должен
цениться  на  вес  золота,  и  стоит  ему  пожелать,  он  будет   любимцем
императора.  Когда вернусь в город, непременно завяжу с ним более короткое
знакомство и велю отлить из бронзы  его  статую.  Меднобородый  лопнет  от
любопытства   когда   услышит,  что  статуя  сделана  с  натуры.  Подлинно
атлетическое тело все реже встретишь и в Италии  и  в  Греции,  о  Востоке
нечего и говорить,  а у германцев, хотя они рослые, мышцы покрыты жиром, и
они больше  удивляют  огромностью  своей,  чем  силой.  Узнай  у  лигийца,
исключение  ли  он  или же в его краю есть еще люди ему подобные.  А вдруг
тебе или мне придется по долгу службы устраивать  игры,  так  не  худо  бы
знать, где можно найти самые лучшие тела.
     _______________
          * Пришел,  увидел, победил (лат.). Эта фраза составляла послание
     Цезаря сенату,  которым он уведомил о победе  (весной 47 г. до н. э.)
     над  боспорским  царем  Фарнаком.  Боспорское  царство  (столица - г.
     Пантикапей,  ныне Керчь) занимало территорию Керченского и Таманского
     полуостровов.
          ** Пришел, увидел, убежал (лат.).
          *** К а л е д о н и я   -   северо-западная   часть   Шотландии.
     Г и б е р н и я  - Ирландия.

     Но, хвала богам восточным и западным, что ты ушел цел из таких ручищ!
Наверно,  уцелел потому,  что ты патриций и сын консула, однако все, что с
тобою  случилось,  чрезвычайно  удивляет  меня:  и  это  кладбище,  где ты
очутился среди христиан,  и они сами,  и их обхождение с тобою,  и бегство
Лигии,  и,  наконец,  печаль  и  тревога,  которыми  дышит  твое  короткое
письмецо.  Жду объяснений,  потому что многого не понимаю,  а если  хочешь
знать  правду,  скажу откровенно,  что не понимаю ни христиан ни тебя,  ни
Лигии.  И не дивись,  что я,  которого мало  что  на  свете  волнует,  так
настойчиво расспрашиваю. Ведь я виновник всего, что произошло, стало быть,
это и меня касается.  Напиши поскорее,  ибо я не могу сказать точно, когда
мы  свидимся.  В  голове у Меднобородого намерения меняются,  как весенние
ветры.  Ныне, находясь в Беневенте, он желает ехать прямо в Грецию и в Рим
не   возвращаться.  Тигеллин,  однако,  советует  ему  вернуться  хотя  бы
ненадолго,  потому что  народ,  стосковавшись  по  его  особе  (читай:  по
зрелищам и хлебу),  может возмутиться.  Вот я и не знаю, что будет дальше.
Если перевесит Ахайя,  нам потом может захотеться в Египет. Я бы настаивал
на  твоем  приезде  сюда,  ибо  полагаю,  что  в  таком душевном состоянии
путешествие и наши развлечения были бы тебе лекарством,  но ты можешь  нас
не застать.  Подумай все же,  не лучше ли тебе отдохнуть в своих поместьях
на Сицилии,  чем торчать в Риме.  Пиши подробней о себе - и на том прощай!
Никаких  пожеланий,  кроме пожелания здоровья,  я на сей раз не прибавляю,
ибо - клянусь Поллуксом! - не знаю, чего тебе желать>.

     Получив это письмо,  Виниций вначале не  испытывал ни  малейшей охоты
отвечать.  У него было смутное чувство, что писать не стоит, что никому от
этого пользы не будет, ничего не выяснится и ничего не решится. Им владело
отвращение ко всему и ощущение бессмысленности жизни.  Петроний, думал он,
ни за что его не поймет,  ибо случилось нечто такое,  что их отдалило друг
от  друга.  Даже с  самим собою он не мог прийти в  согласие.  Воротясь из
домика за Тибром в свой роскошный особняк в Каринах, Виниций был еще слаб,
измучен и  в  первые дни испытывал удовольствие от возможности понежиться,
от  окружавших его  удобств  и  роскоши.  Но  удовольствие было  недолгим.
Праздная жизнь претила ему,  а все,  составлявшее прежде смысл жизни, либо
полностью для него перестало существовать, либо виделось чем-то бесконечно
ничтожным.  Словно в душе его перерезали струны, соединявшие его с жизнью,
а новых не натянули.  При мысли, что он мог бы поехать в Беневент, а затем
в  Ахайю,   и  предаться  наслаждениям  и  безумным  прихотям,  ему  стало
бесконечно тоскливо.  <Зачем?  Что  мне  это  даст?>  Таковы  были  первые
мелькнувшие в его уме вопросы. И также первый раз в жизни он подумал, что,
если бы  поехал,  то  беседы с  Петронием,  его остроумие,  блеск,  умение
изысканно и  метко  выражать свои  мысли  ему,  Виницию,  могли бы  теперь
показаться в тягость.
     С  другой стороны,  и  одиночество также тяготило его.  Все  знакомые
развлекались с императором в Беневенте,  приходилось сидеть дома одному, а
голове не было покоя от мыслей и сердцу -  от чувств,  в которых он не мог
разобраться.  Имей он возможность с кем-нибудь поговорить о том, что с ним
творится,   тогда,   казалось  ему,  удалось  бы  все  это  лучше  понять,
упорядочить,  определить.  С  этой  надеждой  он,  после  нескольких  дней
колебания,  решил все же ответить Петронию, хотя не был уверен, что пошлет
этот ответ. Писал он следующее:
     <Ты хочешь, чтобы я писал тебе более пространно, - согласен: но сумею
ли писать яснее,  не  знаю,  потому  что  многие  узлы  сам  еще  не  могу
распутать.  Я сообщал тебе о своем пребывании у христиан, об их обхождении
с врагами,  к которым они имели право причислить  и  меня,  и  Хилона,  и,
наконец,  о  заботливом  их  уходе  за мною и об исчезновении Лигии.  Нет,
дорогой,  не потому они пощадили меня,  что я сын консула. Эти соображения
для них не существуют, ведь и Хилона они простили, хотя я сам им советовал
закопать его в саду.  Это люди, каких мир еще не видывал, и учение, какого
мир еще не слыхал.  Ничего другого я тебе сказать не могу,  и всякий,  кто
вздумает их мерить нашей меркой,  ошибется.  Зато могу тебе сказать,  что,
если  бы я лежал со сломанной рукой у себя дома и ухаживали бы за мною мои
люди или даже мои родные, удобств у меня, разумеется, было бы больше, но я
никогда не изведал бы той заботливости, какой они окружили меня. И о Лигии
тебе скажу, что она такая же, как они. Будь она мне сестрой или женой, она
не могла бы ухаживать за мною более нежно. Бывало, сердце мое трепетало от
радости, я думал, что только любовь может быть причиною такой трогательной
заботы.  И  я не раз читал это в ее лице и взгляде и,  поверишь ли,  среди
этих простых людей,  в бедной комнатушке, служившей одновременно и кухней,
и триклинием,  я был счастливее,  чем когда-либо в жизни.  Нет я не был ей
безразличен,  и даже сейчас мне кажется нелепостью думать иначе.  И однако
же,  эта  самая  Лигия  тайком от меня покинула жилище Мириам.  Вот и сижу
целыми  днями,  подперев  руками  голову  и  размышляя,  почему  она   так
поступила?  Я ведь писал тебе,  что сам предложил ей возвратить ее в семью
Авла?  Она, правда, ответила, что это уже невозможно, - Авл с семьею уехал
на Сицилию,  и,  кроме того,  от рабов,  переносящих новости из дома в дом
вплоть до Палатина,  император мог бы проведать о том и снова  ее  отнять.
Это  верно!  Но  ведь  ей  было  известно,  что  я  больше  не  стал бы ее
домогаться,  что я отказался от  пути  насилия,  а  так  как  не  могу  ни
перестать  ее любить,  ни жить без нее я мечтаю ввести ее в свой дом через
украшенную цветами дверь и усадить на освященную шкуру у очага.  И все  же
она сбежала!  Почему?  Ей же ничего не угрожало.  Если она меня не любила,
она могла меня  отвергнуть.  За  день  до  ее  бегства  я  познакомился  с
удивительным  человеком,  неким  Павлом  из Тарса,  он беседовал со мною о
Христе и его учении и говорил так необыкновенно сильно - казалось,  каждое
его слово,  даже против его воли,  обращает в прах все основы нашего мира.
Этот же человек навестил