он все
стоял на коленях, схожий с надгробной статуей.
     Наконец Хилон очнулся, встал и обратился к апостолу:
     - Что я должен сделать перед смертью, отче?
     Павел,  также  пробудясь от  размышлений о  беспредельном могуществе,
которому не  могут  противиться души  даже  таких людей,  как  этот  грек,
отвечал:
     - Надейся и свидетельствуй истину!
     После чего оба направились к выходу из сада.  У ворот апостол еще раз
благословил старика,  и  они  расстались -  об  этом  попросил сам  Хилон,
предвидя,  что  после  происшедшего  император  и  Тигеллин  прикажут  его
схватить.
     И  он  не  ошибся.  Воротясь к  себе,  он  застал свой дом окруженным
преторианцами под началом Сцевина. Его схватили и повели на Палатин.
     Император уже отправился на  покой,  но  Тигеллин ждал их  прихода и,
завидев несчастного грека,  встретил его с лицом спокойным,  но не сулящим
ничего доброго.
     - Ты совершил преступление оскорбления величия,  - молвил Тигеллин, -
и  кара не минует тебя.  Однако если завтра в амфитеатре ты объявишь,  что
был  пьян  и  безумен и  что  виновники пожара  -  христиане,  кара  будет
ограничена поркой и изгнанием.
     - Не могу, господин! - тихо отвечал Хилон.
     Тигеллин медленно приблизился к нему и также приглушенным, но грозным
голосом спросил:
     - Как это не можешь, греческая собака? Неужто ты не был пьян и неужто
не понимаешь, что тебя ждет? Взгляни туда!
     И  он  указал на  угол атрия,  где возле деревянной скамьи неподвижно
стояли в полумраке четыре раба-фракийца с веревками и клещами в руках.
     - Не могу, господин! - повторил Хилон.
     Тигеллина начала разбирать ярость, но он еще сдерживал себя.
     - Ты  видел,  как  умирают христиане?  -  спросил он.  -  Хочешь  так
умереть?
     Старик  поднял  изможденное  лицо,   с   минуту  губы  его  беззвучно
шевелились, затем он твердо сказал:
     - И я верую в Христа!
     Тигеллин с изумлением посмотрел на него.
     - Да ты и впрямь рехнулся, собака!
     И  копившаяся в нем ярость вдруг прорвалась.  Подскочив к Хилону,  он
схватил грека обеими руками за бороду,  повалил на пол и принялся топтать,
с пеною на губах повторяя:
     - Отречешься? Отречешься?
     - Не могу! - отвечал с полу Хилон.
     - Пытать его!
     Услыхав  приказ,  фракийцы схватили старика,  уложили  на  скамью  и,
привязав к ней веревками,  стали сжимать клещами его тощие голени.  Но он,
еще когда его привязывали,  лишь смиренно целовал им руки,  а потом закрыл
глаза и лежал, словно мертвый.
     Однако он был жив. Когда Тигеллин нагнулся над ним и еще раз спросил:
<Отречешься?>,  побелевшие губы Хилона зашевелились и  издали едва слышный
шепот:
     - Не... могу!..
     Тигеллин приказал прекратить пытку и зашагал взад-вперед по  атрию  -
лицо  его  было  искажено  гримасою  гнева  и  вместе с тем растерянности.
Наконец ему на ум,  видимо, пришла новая мысль - обращаясь к фракийцам, он
приказал:
     - Вырвать ему язык!


                               Глава LXIII

     Пьесу <Лавреол>*   ставили   прежде   в   театрах   или  амфитеатрах,
оборудованных таким образом,  чтобы сцена могла разделяться  и  получались
как бы две отдельные сцены.  Однако после зрелища в императорских садах от
этого приема отказались - теперь думали лишь о том, чтобы возможно большее
число  зрителей  видело  смерть распятого раба,  которого по ходу действия
пожирал медведь. Обычно роль медведя играл зашитый в медвежью шкуру актер,
но  на сей раз представление должно было быть <правдивым>.  Это была новая
выдумка Тигеллина.  Император сперва сказал,  что не придет,  но  фавориту
удалось  его  уговорить.  Тигеллин объяснил ему,  что после происшествия в
садах Нерон тем более должен показаться народу, и уверил, что распятый раб
не  сможет  его  оскорбить,  как то сделал Крисп.  Народ был уже несколько
пресыщен  и  утомлен  кровопролитием,  поэтому   обещали   новую   раздачу
лотерейных  тессер  и подарков,  а также вечернее угощение - представление
должно было состояться вечером в щедро освещенном амфитеатре.
     _______________
          * <Л а в р е о л>  -  пьеса некоего Катулла,  по  ходу  действия
     которой  главный  герой,  разбойник  Лавреол  (казненный  во  времена
     Калигулы),   будучи   распят,  отдается  на  съедение  диким  зверям;
     нижеследующий эпизод основан на реальном случае:  император  Домициан
     (81 - 96),   младший  сын  Веспасиана,  однажды  казнил  преступника,
     заставив его на деле сыграть роль Лавреола.

     С наступлением сумерек здание амфитеатра заполнилось народом. Явились
и  все  августианы во  главе с  Тигеллином -  не  столько ради  спектакля,
сколько ради того,  чтобы после недавнего происшествия выказать императору
свою преданность,  да кстати посудачить о  Хилоне,  о котором говорил весь
Рим.
     Люди сообщали друг другу на ухо,  что император, возвратясь из садов,
был в бешенстве и не мог уснуть, что его терзали страхи и ужасные видения,
- из-за этого он, мол, назавтра же объявил, что вскоре отправится в Ахайю.
Другие решительно возражали,  уверяя,  что  теперь-то  он  будет еще более
беспощаден к христианам.  Не было недостатка и в трусах, предрекавших, что
обвинение,  брошенное Хилоном императору в  лицо  при  всем народе,  может
иметь  самые  тяжелые  последствия.   Нашлись  все  же  и  такие,  что  из
человечности просили Тигеллина прекратить гонения.
     - Смотрите,  куда  вы  идете,  -  говорил Барея Соран.  -  Вы  хотели
успокоить народную жажду мести и  внушить уверенность,  что  кара постигла
виновных, а получилось все наоборот.
     - Верно!  -  подхватил  Антистий Ветер.* - Теперь люди шепчутся,  что
христиане не виноваты. Если разрешите сострить, то, ей-ей, Хилон был прав,
сказав, что ваши мозги не заполнили бы и желудевой скорлупки.
     _______________
          * А н т и с т и й  В е т е р  Луций  -  консул 55 г.; покончил с
     собой в 65 г.

     Тигеллин, обратясь к говорившим, сказал:
     - Кстати,  люди шепчутся также о том,  что твоя,  Барея Соран,  дочка
Сервилия  и   твоя,   Антистий,   жена   скрыли  своих  рабов-христиан  от
справедливого императорского суда.
     - Это неправда! - с беспокойством воскликнул Барея.
     - Мою  жену  хотят погубить ваши  разведенные жены,  они  завидуют ее
добродетели! - с не меньшею тревогой возразил Антистий Ветер.
     Но другие толковали о Хилоне.
     - Что с ним стряслось?  - говорил Эприй Марцелл. - То сам предавал их
в  руки Тигеллина,  стал из нищего богачом,  мог спокойно дожить свои дни,
иметь  почетные похороны и  красивое надгробие,  так  нет  же!  Предпочел,
видите ли, все потерять и себя погубить. И впрямь, он, наверно, рехнулся.
     - Не рехнулся, а стал христианином, - сказал Тигеллин.
     - Да нет, это невозможно! - заметил Вителлий.
     - А  я-то  разве не  говорил?  -  вмешался Вестин.  -  Можете убивать
христиан,  но,  послушайтесь меня,  не воюйте с их божеством.  Здесь шутки
плохи!  Глядите, что творится! Я-то Рима не жег, но, если бы император мне
дозволил,  я совершил бы гекатомбу их божеству.  И всем бы надо сделать то
же самое,  потому что, повторяю, с ним шутки плохи! Запомните, что это вам
говорил я.
     - А я говорил другое,  - сказал Петроний. - Тигеллин смеялся, когда я
уверял, что они защищаются, а теперь я скажу больше: они побеждают!
     - Как так? Почему? - спросили несколько голосов.
     - Клянусь Поллуксом!  Ведь если вот такой Хилон не устоял перед ними,
так  кто  же  устоит?  Если  вы  полагаете,  что  после каждого зрелища не
прибавляется  христиан,  тогда  вам  с  вашим  знанием  Рима  лучше  стать
лудильщиками или  пойти в  брадобреи -  это поможет вам лучше узнать,  что
думает народ и что делается в городе.
     - Он  говорит  чистую  правду,  клянусь  священным пеплумом Дианы!  -
воскликнул Вестин.
     - К чему ты клонишь? - с сомнением спросил Петрония Барея.
     - И закончу я тем, с чего вы начали: довольно уже крови!
     Тигеллин с издевкой взглянул на него.
     - Э нет! Еще немножко!
     - Если  твоей  головы  тебе  недостаточно,  тебе  может  ее  заменить
набалдашник моего хлыста, - ответил Петроний.
     Беседу прервало появление императора, который занял свое место, - при
нем  был  Пифагор.  Сразу же  началось представление,  но  придворные мало
обращали внимания на сцену,  у всех на уме был Хилон.  Народ,  привыкший к
виду мук и крови,  тоже скучал,  шикал,  отпускал нелестные для придворных
словечки и  требовал поскорее давать сцену с  медведем,  который один лишь
интересовал публику.  Если бы не надежда увидеть казнь старика и  получить
подарки, сама пьеса не могла бы удержать толпу в театре.
     Наконец  долгожданная минута  наступила.  Цирковые  служители  внесли
сперва деревянный крест, не слишком высокий, чтобы медведь, став на задние
лапы,  мог достать до  груди мученика:  затем два человека ввели,  точнее,
втащили Хилона -  с  раздробленными костями ног он идти самостоятельно был
не  в   силах.   Его  положили  на  крест  и   прибили  так  быстро,   что
любопытствовавшие августианы даже не успели его разглядеть толком,  и лишь
когда  крест  был  водружен  в  заранее  приготовленной  яме,  глаза  всех
уставились на него. Однако мало кто узнал бы в этом нагом старике прежнего
Хилона.  После пыток,  которым его подвергли по приказу Тигеллина,  в лице
его не  осталось и  кровинки,  лишь на  белой бороде алел кровавый след от
вырванного языка.  Кожа на теле так истончилась,  что видны были все кости
скелета.  И выглядел он гораздо более старым, даже дряхлым. Но если прежде
глаза его беспрерывно метали тревожные,  злобные взгляды, а подвижное лицо
выражало постоянную тревогу и  неуверенность,  нынче черты его хотя и были
скорбны,   но  вместе  с   тем  была  в   них  разлита  такая  кротость  и
умиротворенность,  какие бывают у спящих или у покойников.  Возможно,  ему
придавала  уверенность  мысль  о  распятом  разбойнике,  которого  Христос
простил,  а  может,  он  в  душе  говорил милосердному богу:  <Господи,  я
кусался,  как ядовитый червь,  но ведь я всю жизнь был бедняком,  умирал с
голоду,  люди попирали меня,  били,  издевались надо мною. Был я, господи,
беден и  очень несчастлив,  а теперь вот подвергли меня пыткам и прибили к
кресту, и ты, милосердный, не оттолкнешь же меня в час смерти!> И, видимо,
покой  снизошел в  его  сокрушенное сердце.  Никто  не  смеялся -  в  этом
распятом  мученике  было  такое  смирение,   он   выглядел  таким  старым,
беззащитным,  слабым  и  побуждал кротостью своею  к  состраданию;  каждый
невольно спрашивал себя, как можно мучить и распинать людей, которые и так
уже при смерти.  Толпа молчала.  В рядах августиан Вестин, оборачиваясь то
вправо,  то влево,  испуганно шептал:  <Смотрите, как они умирают!> Другие
ждали медведя, в душе желая, чтобы зрелище поскорее закончилось.
     Наконец вбежал на сцену медведь.  Мотая низко опущенною  головой,  он
исподлобья  оглядывался,  точно  что-то  задумав  или  что-то  разыскивая.
Заметив крест,  а на нем обнаженное тело,  он  приблизился,  даже  немного
привстал  на задних лапах,  но тут же опять опустился на передние,  уселся
возле креста и заворчал,  как если бы и в его зверином  сердце  проснулась
жалость к этому полумертвому человеку.
     Цирковые  служители  стали  подбадривать его  выкриками,  но  публика
молчала.  Хилон  между  тем  медленно приподнял голову  и  некоторое время
обводил глазами амфитеатр.  Наконец взор его остановился где-то на верхних
рядах,  грудь  заколебалась  живее,  и  тут  произошло  нечто,  поразившее
зрителей.  Лицо его осветила улыбка, вокруг головы словно бы воссиял свет,
глаза  перед  смертью обратились к  небу,  и  две  крупные слезы  медленно
покатились по щекам.
     Он испустил дух.
     Внезапно вверху, под самым веларием, звучный мужской голос вскричал:
     - Мир мученикам!
     В амфитеатре наступила мертвая тишина.


                                Глава LXIV

     Тюрьмы заметно опустели после зрелища в императорских садах.  Правда,
кое-где  еще  хватали  людей,  подозреваемых  в  приверженности восточному
суеверию,  но  облавы  доставляли все  меньшее число  жертв,  только  чтоб
хватило на дальнейшие зрелища,  которые уже подходили к концу. Пресыщенный
кровью народ  смотрел все  более равнодушно,  но  с  тайною тревогой из-за
никогда еще  не  виданного поведения казнимых.  Страхи  суеверного Вестина
завладели тысячами  римлян.  Ширились удивительные слухи  о  мстительности
христианского  божества.   Тюремный  тиф,   распространившийся  в  городе,
усиливал  тревожные  настроения.  То  и  дело  шли  по  улицам  похоронные
процессии,  и  люди шептались,  что надо бы  принести новые пиакулы,  дабы
умилосердить неведомого бога.  В храмах совершали жертвоприношения Юпитеру
и  Либитине.  Наконец,  вопреки стараниям Тигеллина и  его подручных,  все
упорнее становился слух,  что  город  сожжен по  приказу императора и  что
христиане страдают невинно.
     Но  именно  поэтому Нерон  и  Тигеллин не  прекращали гонений.  Чтобы
успокоить народ,  издавались распоряжения о  новых раздачах зерна,  вина и
оливкового масла,  объявлялись указы,  поощрявшие восстановление домов  со
всяческими льготами  для  домовладельцев,  а  также  другие,  определявшие
ширину улиц и  материалы,  из которых надлежало строить,  чтобы в  будущем
избежать  пожаров.  Сам  император посещал  заседания сената  и  вместе  с
<отцами> обсуждал меры ко благу народа и города,  однако для жертв гонений
не  находилось и  капли милосердия.  Владыка мира стремился внушить народу
убеждение,  что  столь  беспощадные кары  могут  постигнуть  только  людей
виновных.  Также и  в сенате не раздался ни один голос в защиту христиан -
никто не желал гневить императора,  а кроме того,  люди более дальновидные
утверждали,  что перед новой верой не смогли бы устоять основания римского
государства.
     Семьям  отдавали только  умирающих или  мертвых,  ибо  римские законы
мертвым не мстили.  Для Виниция некоторым утешением была мысль,  что, если
Лигия умрет,  он похоронит ее в  фамильном склепе и  сам упокоится рядом с
нею.  Спасти ее  от  смерти он не надеялся и,  сам почти ушедший из жизни,
погруженный в  духовное созерцание Христа,  не мечтал уже ни о  каком ином
соединении  с  любимой,   кроме  как  в  вечности.  Вера  его  становилась
безграничной,  и  благодаря ей  вечность  казалась  чем-то  гораздо  более
реальным и  истинным,  чем  бренное его существование на  земле.  Глубоким
восторгом полнилось его сердце. Уже при жизни Виниций преображался в некое
бесплотное существо,  которое,  томясь по  окончательному освобождению для
себя, жаждало его и для другой возлюбленной души. Он представлял себе, как
они оба,  рука в руку,  вознесутся на небеса, где Христос их благословит и
дозволит им пребывать в  сиянии райском,  таком ненарушимом и бесконечном,
как свет звезд.  Он лишь молил Христа, чтобы Лигия была избавлена от мук в
цирке и могла мирно уснуть вечным сном в тюрьме, - ведь он знал наверняка,
что  вместе с  нею и  сам умрет.  Раз такое море крови пролито,  думал он,
нечего надеяться,  что она одна будет спасена. От Петра и Павла он слышал,
что и они готовятся умереть мучениками.  Вид Хилона на кресте убедил его в
том,  что смерть,  даже мученическая,  может быть сладостной, и он мечтал,
чтобы она пришла к ним обоим одновременно как желанная перемена горестной,
тяжкой участи на лучшую.
     Иногда его посещало предвкушение загробной жизни.  Печаль,  владевшая
душами обоих, очищалась от прежней жгучей скорби и постепенно переходила в
некую неземную,  безмятежную покорность воле  божьей.  Прежде Виниций,  не
щадя сил,  плыл против течения,  боролся и терзался,  а ныне отдал себя на
волю волн,  веря,  что они несут его к вечному покою.  Он догадывался, что
Лигия также готовится к смерти и что, разделенные тюремной стеной, они уже
идут вместе - он улыбался этой мысли как счастью.
     И  действительно,  согласие меж ними было такое,  будто они уже давно
делятся каждый день  своими мыслями.  У  Лигии  тоже  не  осталось никаких
желаний   или   надежд,   кроме   надежды  на   загробную  жизнь.   Смерть
представлялась ей  не  только избавлением от страшного тюремного застенка,
от власти императора,  Тигеллина,  не только спасением, но и соединением в
браке с  Виницием.  Рядом с  этой  неколебимой уверенностью все  прочее не
имело значения.  После смерти для  нее  было  уготовано блаженство даже  и
земное, и она ждала его, как невеста - свадебного венца.
     Могучий поток новой веры,  отрывавший от  земной жизни и  уносивший к
жизни посмертной тысячи первых христиан,  увлек также Урса.  Он тоже долго
не хотел примириться с  мыслью о возможной смерти Лигии,  но,  когда через
тюремные  стены  стали  ежедневно доходить вести  о  том,  что  творится в
амфитеатрах и  в  садах,  когда  смерть стала  казаться общим,  неизбежным
жребием всех христиан и  вместе с  тем  благом,  превосходящим все  земные
понятия о счастье,  Урс в конце концов уже не смел молить Христа, чтобы он
избавил  Лигию  от  этого  счастья или  отсрочил его  на  долгие  годы.  С
простодушием варвара он полагал, что дочери вождя лигийцев положена лучшая
доля  и  что  ей  перепадет больше  небесных  наслаждений,  нежели  толпам
простолюдинов,  к  которым и сам он принадлежал,  и что восседать в вечной
славе будет она ближе к агнцу, нежели прочие. Правда, слыхал он, что перед
богом все  люди равны,  но  где-то  в  глубине души был убежден,  что дочь
вождя,  да  еще  вождя всех лигийцев -  это  не  какая-нибудь там  рабыня.
Надеялся он и на то,  что Христос ему разрешит и дальше ей служить.  Что ж
до себя самого, было у него лишь одно тайное желание - умереть, как агнец,
на кресте.  Но это мнилось ему счастьем немыслимым, и, хотя знал он, что в
Риме  распинают даже последних преступников,  он  даже молиться не  смел о
такой кончине.  Он  думал,  что ему,  верно,  придется погибнуть от клыков
диких зверей,  и  это его тревожило.  Ведь он рос с детства в непроходимой
пуще,  постоянно занимаясь охотой, в которой он со своею сверхчеловеческой
силой,  не став еще взрослым,  прославился среди лигийцев.  Вдобавок охота
была его любимым занятием,  и когда позже,  в бытность в Риме, пришлось от
нее отказаться, он ходил в виварии и в амфитеатры, чтобы хоть поглядеть на
известных ему  и  незнакомых зверей.  Их  вид  пробуждал в  нем неодолимое
желание бороться,  убивать, и теперь он втайне опасался, что, когда дойдет
до  встречи  с  ними  в  амфитеатре,   им  овладеют  чувства,  недостойные
христианина,  который должен умирать благочестиво и смиренно.  Но и в этом
он  препоручал себя Христу,  утешаясь иными,  более приятными мыслями.  Он
слышал,  что  агнец объявил войну силам адовым и  злым  духам,  к  которым
христианская вера причисляла всех языческих богов,  и он думал, что в этой
войне он все же пригодится агнцу и сумеет послужить ему лучше других,  - в
его голове никак не укладывалось,  что душа его не будет сильнее, чем души
прочих мучеников.  А покамест он целыми днями молился,  услуживал узникам,
помогал стражам и утешал свою царевну,  которая иногда сокрушалась, что за
короткую свою  жизнь  не  сумела  совершить столько  добрых  дел,  сколько
достославная Тавифа,  о  которой  ей  когда-то  рассказывал апостол  Петр.
Стражи,  даже в  тюрьме относившиеся с опаской к невероятной силе гиганта,
для которого не существовало ни цепей, ни решеток, в конце концов полюбили
его за  кротость.  Не раз,  дивясь его спокойствию,  они пытались выведать
причину,  и Урс с такой убежденностью рассказывал им, какая жизнь ждет его
после смерти,  что  они  слушали и  дивились -  впервые видели они,  что в
недоступное  солнцу  подземелье  может  проникнуть  счастье.  И  когда  он
призывал их уверовать в агнца,  не один начинал задумываться над тем,  что
его служба -  служба раба, а жизнь