Почему  это  происходит?  Что за
удивительная вынужденная дань,  приносимая злом добродетели? И знаешь, что
я думаю?  Происходит такое, по-моему, оттого, что поступки эти безобразны,
а добродетель прекрасна.  Ergo*, истинный эстет - тем самым добродетельный
человек.  Ergo,  я  -  добродетельный человек.  Сегодня я должен совершить
возлияние теням Протагора,  Продика и  Горгия.**  Оказывается,  и  софисты
могут на что-то сгодиться.  Но слушай,  я продолжаю. Я отнял Лигию у Авла,
чтобы отдать ее тебе. Это так. Лисипп создал бы из вас дивную скульптурную
группу. Вы оба красивы, но ведь и мой поступок красив, а раз он красив, он
не может быть дурным. Гляди, Марк, вот перед тобою сидит сама добродетель,
воплощенная в Петронии! Живи теперь Аристид***, он должен был бы прийти ко
мне и наградить меня сотней мин**** за краткую лекцию о добродетели.
     _______________
          * Следовательно (лат.).
          ** П р о т а г о р   из   Абдер    (город  в  Северной  Греции),
     П р о д и к  с  Кеоса  (остров у восточного побережья Средней Греции)
     и  Г о р г и й  из Леонтины  (город в Южной Италии) (все - V в. до н.
     э.) - основатели софистики.  Учение софистов провозглашало абсолютный
     ценностный релятивизм; в своих рассуждениях софисты часто прибегали к
     логическим парадоксам, <софизмам>.
          *** А р и с т и д   (ок.  540  -  468  до  н.  э.)   -  афинский
     государственный деятель;  вошел в историю  как  образец  честности  и
     неподкупности.
          * М и н а  - греческая денежная единица (25 - 30 руб. золотом).

     Однако Виниций, как человек, которого действительность волнует больше
лекций о добродетели, сказал:
     - Завтра я увижу Лигию,  а потом она будет жить в моем доме, и я буду
видеть ее каждый день, всегда, до самой смерти.
     - У тебя будет Лигия,  а у меня -  Авл,  отныне мой злейший враг.  Он
призовет на мою голову месть всех богов подземного царства. И хотя бы этот
дурень загодя взял урок декламации!  Куда там! Он будет браниться так, как
бранил  моих  клиентов бывший  привратник,  которого я,  впрочем,  за  это
отослал в деревню в эргастул*.
     _______________
          * Э р г а с т у л  - каторжная тюрьма.

     - Авл был у меня. Я обещал сообщить ему, что узнаю о Лигии.
     - Напиши ему,  что  воля божественного императора высший закон и  что
твой первенец будет наречен Авлом. Надо же чем-то утешить старика. Я готов
просить Меднобородого, чтобы он пригласил Авла на завтрашний пир. Пусть бы
старик увидел тебя в триклинии рядом с Лигией.
     - Не  делай  этого,  -  возразил  Виниций.  -  Мне  все-таки жаль их,
особенно Помпонию.
     И  он  сел  писать  то  письмо,  которое отняло у  старого полководца
последнюю надежду.


                                Глава VII

     Перед Актой, бывшей любовницей Нерона, когда-то склонялись знатнейшие
головы Рима,  но даже и тогда она не желала вмешиваться в публичную жизнь,
и если порою пользовалась своим влиянием на молодого государя, то лишь для
просьб о милосердии.  Тихая, скромная, она снискала благодарность многих и
не  сделала своим врагом никого.  Даже Октавия не сумела ее возненавидеть.
Завистники не  почитали ее  опасной.  Было известно,  что  Акта продолжает
любить Нерона любовью печальной и страдальческой,  которая питается уже не
надеждой,  но  лишь воспоминаниями о  тех днях,  когда Нерон был не только
более молодым и любящим, но был лучше. Все знали, что к этим воспоминаньям
прикованы ее  душа и  помыслы,  но что она ничего уже не ждет,  а  так как
можно было не опасаться,  что император к  ней вернется,  на Акту смотрели
как на  вполне безобидное существо и  не  трогали ее.  Для Поппеи она была
лишь  смиренной  прислужницей,  настолько  безвредной,  что  она  даже  не
требовала удалить Акту из дворца.
     Но  так  как  император когда-то  ее  любил  и  расстался с  нею  без
оскорблений,  спокойно,  почти по-дружески,  Акта  продолжала пользоваться
уважением.  Отпустив ее на волю,  Нерон дал ей покои во дворце с отдельным
кубикулом и  несколькими служанками.  В прежние времена Паллант и Нарцисс,
вольноотпущенники Клавдия,  не только садились с  Клавдием за трапезу,  но
как  могущественные его  министры  занимали почетные места,  и  Акту  тоже
иногда приглашали к  императорскому столу.  Делали это,  возможно,  еще  и
потому,  что  ее  красота составляла истинное украшение пира.  Впрочем,  в
выборе сотрапезников император давно уже перестал считаться с какими бы то
ни было приличиями. За его столом сидела пестрая смесь людей всех сословий
и  занятий.  Были среди них сенаторы,  но  главным образом такие,  которые
заодно могли быть шутами. Были старые и молодые патриции, жаждавшие забав,
роскоши и наслаждений.  Бывали там женщины,  носившие громкие имена, но не
стыдившиеся надевать вечером  белокурые парики  и  отправляться на  поиски
приключений в  темных  закоулках города.  Бывали  и  высокие сановники,  и
жрецы,  которые за полными чашами охотно насмехались над своими богами,  а
наряду  с  ними  толпился  всяческий  сброд  -   певцы,  мимы,  музыканты,
танцовщики  и  танцовщицы,  поэты,  которые,  декламируя стихи,  думали  о
сестерциях,  что, возможно, им перепадут за восхваления стихов императора,
голодные философы, провожавшие жадными взглядами подаваемые на стол блюда,
наконец,  прославленные возницы, фокусники, чудотворцы, краснобаи, остряки
да    всевозможные,    модой    или    глупостью    людской    вознесенные
знаменитости-однодневки,  проходимцы,  среди которых было немало прятавших
под длинными волосами продырявленные уши рабов.
     Более знаменитые прямо садились к  столу,  прочие развлекали пирующих
во  время  еды,  поджидая минуту,  когда слуги разрешат им  наброситься на
остатки еды  и  напитков.  Подобных гостей доставляли Тигеллин,  Ватиний и
Вителлий,  и  частенько им  приходилось позаботиться и  о  приличествующей
императорским палатам одежде для всего этого сброда -  впрочем, императору
такое общество нравилось,  в  нем он чувствовал себя вполне непринужденно.
Придворная  роскошь  все  золотила,   всему  придавала  блеск.  Великие  и
ничтожные,   потомки  знатных  родов  и   голытьба  с   римских  мостовых,
вдохновенные артисты и жалкие бездарности, все стремились во дворец, чтобы
насладиться  зрелищем  ослепительной  роскоши,  превосходящей  воображение
человеческое,  и  приблизиться к  подателю всяческих милостей,  богатств и
благ,  прихоть которого могла,  конечно,  унизить любого,  но  также могла
безмерно вознести.
     В  тот день предстояло и  Лигии присутствовать на таком пиру.  Страх,
робость и  понятная при столь резкой перемене ошеломленность противостояли
в ее душе желанию воспротивиться насилию.  Она боялась императора, боялась
людей,  боялась дворца, шум которого доводил ее до дурноты, боялась пиров,
о  бесстыдстве которых  наслушалась от  Авла,  от  Помпонии Грецины  и  их
друзей.  Несмотря на  молодость,  Лигия многое понимала -  впрочем,  в  те
времена отголоски окружающего зла доходили даже до детских ушей.  И  Лигия
знала  -   в  этом  дворце  ее  ждет  гибель,  о  чем  в  миг  расставанья
предупреждала ее,  впрочем, и Помпония. Но юное сердце девушки, незнакомое
с развратом и глубоко усвоившее уроки,  преподанные названой матерью, было
готово защищаться от  грозящей гибели:  Лигия давала в  этом  обет матери,
себе, а также тому божественному учителю, в которого она не только верила,
но которого полюбила своим полудетским сердцем за сладость его учения,  за
муки его кончины и за славу воскресения из мертвых.
     Теперь она была к тому же уверена, что ни Авл, ни Помпония Грецина не
будут  в  ответе  за  ее  поступки,   и  она  раздумывала,   не  лучше  ли
воспротивиться и не пойти на пир. Страх и тревога владели ее душою, но они
не  могли заглушить все  возраставшую жажду выказать мужество,  стойкость,
пойти на муки и на смерть. Ведь так учил божественный учитель. Ведь сам он
явил тому пример.  Ведь Помпония рассказывала ей,  что наиболее ревностные
приверженцы его учения всею душой жаждут такого испытания,  молят о нем. И
Лигией,  когда она еще жила в  доме Авла,  порою овладевало такое желание.
Она видела себя мученицей, видела раны на своих ладонях и ступнях, видела,
как ее,  с лицом белее снега,  сияющим неземною красотой,  уносят такие же
белоснежные ангелы  в  голубое  небо,  и  воображение ее  упивалось  этими
грезами.  Тут  много  было  детской мечтательности,  но  была  также  доля
самолюбования,  за что ее корила Помпония.  А теперь,  когда сопротивление
воле  императора могло навлечь жестокую кару и  когда грезившиеся ей  муки
могли стать действительностью,  к упоительным ее мечтам,  к этим страстным
стремленьям примешивалось,  наряду со страхом, известное любопытство - как
же ее покарают, какие муки для нее придумают.
     Подобные мысли смущали во  многом еще детское сердце Лигии.  Но Акта,
узнав о них,  взглянула на нее с таким удивлением, точно девушка говорит в
лихорадочном бреду.  Противиться  воле  императора?  С  первой  же  минуты
навлечь его гнев?  Для этого надо быть сущим ребенком, не ведающим, что он
лепечет.  Да  ведь из  слов Лигии ясно,  что она не  заложница,  а  просто
забытая своим народом девушка.  Ее не охраняет никакой закон,  а если бы и
охранял, император достаточно могуществен, чтобы в минуту гнева растоптать
любой  закон.   Императору  было  угодно  взять  ее,   и   отныне  он   ею
распоряжается. Отныне она в его власти, выше которой нет на свете ничего.
     - Да,  конечно,  -  говорила Акта,  - я тоже читала послания Павла из
Тарса и  знаю,  что  в  небесах,  над землею,  есть бог и  есть сын божий,
который воскрес из мертвых,  но здесь,  на земле,  есть только  император.
Помни об этом, Лигия. Знаю я также, что твое учение не дозволяет тебе быть
тем,  чем была я,  и что вам,  как и стоикам,  о которых  мне  рассказывал
Эпиктет*,  когда  приходится  выбирать между позором и смертью,  дозволено
избрать лишь смерть. Но откуда ты можешь знать, что тебя ждет смерть, а не
позор?  Разве  не слышала ты о дочери Сеяна,** которая была еще девочкой и
по приказу Тиберия для  соблюдения  закона,  запрещающего  карать  смертью
девственниц,  должна  была перед своей гибелью подвергнуться бесчестью?  О
Лигия,  Лигия,  бойся прогневить императора!  Когда настанет решающий миг,
когда  тебе  придется выбирать между позором и смертью,  ты поступишь так,
как велит тебе твоя истина, но не ищи гибели добровольно и не раздражай по
пустячному поводу земного и притом жестокого бога.
     _______________
          * Э п и к т е т  (ок.  50 - 130)   -  популярный  философ-стоик,
     сначала  раб,  затем  вольноотпущенник.  Упоминание  его   в   данном
     контексте является анахронизмом.
          ** Элий  Сеян,  фаворит  императора  Тиберия,  был  изобличен  в
     заговоре и казнен (в 31 г.).  Обстоятельства гибели Сеяна и его детей
     сообщает Тацит (<Анналы>, V, 9).

     Акта  говорила  с  чувством глубокой жалости,  даже  со  страстью,  -
немного близорукая,  она приблизила свое нежное лицо к лицу Лигии,  как бы
приглядываясь, какое впечатление производят ее слова.
     - Какая ты добрая,  Акта!  -  сказала Лигия,  с детской доверчивостью
обняв ее.
     Польщенная похвалой и доверием, Акта прижала девушку к своей груди, а
затем, высвободясь из ее объятия, сказала:
     - Счастье мое миновало, и радость миновала, но злой я не стала.
     Быстро прохаживаясь по комнате, она заговорила как бы сама с собою, и
отчаяние слышалось в ее голосе:
     - Нет,  он не был злым.  Он сам тогда считал себя добрым и хотел быть
добрым.  Я  это  знаю лучше,  чем кто-либо.  Все пришло потом...  когда он
перестал любить...  Это другие сделали его таким,  какой  он  теперь,  да,
другие - и Поппея!
     Тут на  ее ресницах блеснули слезы.  Лигия водила вслед за ней своими
голубыми глазами и наконец спросила:
     - Ты о нем тоскуешь, Акта?
     - Да, тоскую, - глухо ответила гречанка.
     И снова принялась ходить по комнате,  заломив руки, словно от боли, и
на лице ее была скорбь.
     - Ты его еще любишь, Акта? - робко спросила Лигия.
     - Люблю... - И минуту спустя прибавила: - Ведь его никто, кроме меня,
не любит.
     Наступило  молчание.   Акта,  видимо,  старалась  обрести  нарушенное
воспоминаниями спокойствие и, когда на ее лицо вернулось обычное выражение
тихой грусти, сказала:
     - Поговорим о тебе,  Лигия. Ты и не думай противиться императору. Это
было бы безумием.  А впрочем, ты не тревожься. Я хорошо знаю здешние нравы
и полагаю,  что со стороны императора тебе ничто не грозит.  Если бы Нерон
приказал тебя похитить для себя самого, тебя бы не привели на Палатин. Тут
повелевает Поппея,  и  с  тех  пор  как она родила дочь,  Нерон еще больше
подпал под ее власть.  Да, Нерон приказал, чтобы ты была на пиру, но он же
до  сих пор тебя не  видел,  не  спрашивал о  тебе,  значит,  он  тобою не
интересуется.  Возможно,  он забрал тебя у  Авла и Помпонии только оттого,
что зол на них.  Петроний написал мне,  чтобы я тебя опекала,  но,  как ты
знаешь,   писала  мне  и  Помпония  -   так  может  быть,  они  меж  собой
договорились.  Может быть, он это сделал по ее просьбе. Если так, если он,
по просьбе Помпонии, будет заботиться о тебе, тогда тебе ничто не угрожает
и,  возможно,  что Нерон,  склонясь на его уговоры, отошлет тебя обратно в
дом Авла. Я не знаю, очень любит ли Нерон Петрония, но знаю, что император
редко решается противиться его мнению.
     - Ах,  милая Акта,  - отвечала Лигия, - Петроний был у нас перед тем,
как меня забрали,  и матушка моя была уверена, что Нерон потребовал выдать
меня по его наущению.
     - Это было бы печально,  -  сказала Акта.  Но,  минуту подумав, снова
продолжала в утешающем тоне:  -  А может быть, Петроний проговорился перед
Нероном как-нибудь за  ужином,  что  видел у  Авла  заложницу лигийцев,  и
Нерон,  ревниво  оберегающий свою  власть,  потребовал  тебя  потому,  что
заложники принадлежат императору.  Вдобавок он Авла и  Помпонию терпеть не
может.  Нет,  я  не думаю,  чтобы Петроний,  если бы захотел отнять тебя у
Авла,  прибег бы к такому способу. Не знаю, можно ли сказать, что Петроний
лучше тех, кто окружает императора, но он другой. А может быть, ты найдешь
и кроме него кого-нибудь,  кто пожелает за тебя заступиться.  Не случалось
ли тебе в доме Авла познакомиться с кем-то из приближенных императора?
     - Я там видела Веспасиана и Тита.
     - Император их не любит.
     - И Сенеку.
     - Стоит Сенеке дать совет, чтобы Нерон поступил наоборот.
     Нежное личико Лигии начало заливаться румянцем.
     - И Виниция.
     - Я его не знаю.
     - Это родственник Петрония, недавно вернулся из Армении.
     - Ты полагаешь, Нерон будет рад его видеть?
     - Виниция все любят.
     - И он захочет заступиться за тебя?
     - Да.
     - Так на пиру ты,  наверно,  его увидишь, - ласково улыбаясь, сказала
Акта. - А быть там ты должна прежде всего потому, что иначе нельзя. Только
такое дитя,  как ты,  могло рассудить по-другому.  И потом, если ты хочешь
вернуться  в  дом  Авла,  на  пиру  тебе  может  представиться возможность
попросить Петрония и  Виниция,  чтобы они своим влиянием добились для тебя
разрешения вернуться.  Будь они сейчас здесь,  они оба сказали бы  тебе то
же,  что  я,  -  что  попытка сопротивления была  бы  безумием и  гибелью.
Император,  конечно,  может и  не  заметить твоего отсутствия,  но если бы
заметил и подумал,  что ты посмела противиться его воле, спасения для тебя
уже не  было бы.  Но пойдем,  Лигия.  Слышишь,  как шумно стало во дворце?
Солнце уже опускается, скоро начнут собираться гости.
     - Ты права, Акта, - отвечала Лигия, - и я послушаюсь твоего совета.
     Что в этом решении было от желания увидеть Виниция и Петрония,  а что
от женского любопытства,  от стремления хоть разок поглядеть на такой пир,
на императора, на его двор, на знаменитую Поппею и других красавиц, на всю
эту неслыханную роскошь,  о которой рассказывали в Риме всякие небылицы, -
сама  Лигия вряд ли  могла бы  отдать себе отчет.  Но  и  доводы Акты были
разумны,   девушка  это  хорошо  понимала.   Надо  было  идти,   и,  когда
необходимость и  здравый смысл подкрепили затаившийся в  ее  душе соблазн,
Лигия перестала колебаться.
     Акта  провела  ее  в  свой  собственный ункторий,  чтобы  умастить  и
нарядить -  рабынь в императорском доме было достаточно, и у самой Акты не
было недостатка в прислужницах;  однако из сочувствия девушке, чья красота
и  невинность тронули ее сердце,  Акта решила сама ее одеть,  и  тут сразу
стало ясно,  что  в  молодой гречанке,  при  всей  ее  грусти и  увлечении
посланиями Павла из  Тарса,  много еще осталось от прежней эллинской души,
которой красота тела говорит больше,  чем что-либо иное на  земле.  Раздев
Лигию донага,  при виде ее гибкого и  в то же время мягко округлого стана,
словно изваянного из  жемчужно-белой массы и  роз.  Акта не могла сдержать
восхищенного возгласа и,  отойдя на несколько шагов, стала любоваться этой
несравненной, полной весеннего очарования красотой.
     - Лигия,  -  воскликнула она наконец,  -  да ты во сто раз прекраснее
Поппеи!
     Но девушка,  воспитанная  в  строгом  доме Помпонии,  где соблюдалась
скромность даже тогда,  когда  женщины  были  одни,  стояла  неподвижно  -
прекрасная, как дивный сон, исполненная гармонии, как творение Праксителя*
или как чудная песня, но смущенная, порозовевшая от стыда, стояла, сдвинув
колени,  прикрывая  руками  грудь  и  опустив веки.  Но вот Лигия внезапно
подняла руки,  выдернула шпильки,  и  в  одно  мгновение,  слегка  тряхнув
головою, прикрылась волосами, как плащом.
     _______________
          * П р а к с и т е л ь  (сер.  IV  в.  до  н.  э.)  -  выдающийся
     греческий  скульптор;  его   произведения   отличаются   великолепной
     передачей пластики движения.

     - О,  какие у тебя волосы! - сказала Акта, подойдя к ней и касаясь ее
темных локонов.  -  Я  не  стану посыпать их  золотой пудрой,  они сами на
изгибах светятся золотом.  Разве  кое-где  добавлю золотистого блеска,  но
слегка,  чуть-чуть,  как если бы их озарял луч солнца. Прекрасен, наверно,
ваш край, где родятся такие девушки.
     - Я его не помню, - ответила Лигия. - Только Урс мне рассказывал, что
у нас все леса, леса да леса.
     - А в лесах цветут цветы,  - приговаривала Акта, окуная руки в вазу с
вербеновым настоем и увлажняя им волосы Лигии.
     Покончив с  этим делом,  Акта принялась умащать ее  тело благовонными
аравийскими маслами,  а  затем надела на  нее мягкую золотистую тунику без
рукавов,  поверх которой полагалось надеть белоснежный пеплум.  Но  прежде
надо  было  причесать  Лигию,   и   Акта,   окутав  ее  широким  одеянием,
называвшимся синтесис,  и усадив в кресло,  отдала девушку на время в руки
рабынь,  чтобы самой издали наблюдать за  их работой.  В  это же время две
рабыни стали  надевать на  ножки  Лигии  белые,  вышитые пурпуром туфли  и
прикреплять  их,  обвязывая  крест-накрест  золотой  тесьмой  алебастровые
лодыжки.  Когда  наконец прическа была  готова,  пеплум на  Лигии  уложили
красивыми  легкими  складками,  после  чего  Акта  застегнула  на  ее  шее
жемчужное ожерелье и,  слегка тронув ее  локоны золотой пудрой,  приказала
наряжать себя, не сводя с Лигии восхищенных глаз.
     Акту одели быстро,  а так как  перед  главными  воротами  уже  начали
появляться первые носилки,  обе пошли в боковой криптопортик*, откуда были
видны главные ворота,  внутренние галереи и дворцовая площадь, окаймленная
колоннадой из нумидийского мрамора.
     _______________
          * К р и п т о п о р т и к  - крытая галерея.

     Все больше  и  больше гостей проходило под высоким сводом ворот,  над
которыми великолепная квадрига Лисиппа,  казалось, увлекала ввысь Аполлона
и Диану.  Лигия была поражена зрелищем, какого он