- Отведи мулов к Макрину.
     - Прости,  господин, но я осмелюсь напомнить тебе про дом в Америоле.
При столь ужасном пожаре немудрено запамятовать о такой мелочи.
     - Ты его получишь.
     - О  внук Нумы Помпилия,  я всегда в этом был уверен,  а ныне,  когда
обещание твое  услышал  и  этот  великодушный апостол,  я  даже  не  стану
напоминать тебе о том,  что ты обещал мне еще и виноградник. Pax vobiscum!
Я найду тебя, господин. Pax vobiscum!
     На что оба ответили:
     - И с тобою мир!
     Апостол и Виниций свернули направо, к холмам.
     - Отец мой!  - сказал трибун. - Омой меня водою крещения, чтобы я мог
называться истинным приверженцем Христа,  ибо  я  полюбил его всеми силами
сердца моего. Омой меня поскорее, душа моя уже готова. И я сделаю все, что
повелишь, но ты скажи мне, что еще я мог бы сделать сверх этого.
     - Люби людей как братьев своих,  - ответствовал апостол, - ибо только
любовью ты можешь служить ему.
     - О  да,  это я  уже понимаю и чувствую.  Будучи ребенком,  я верил в
римских богов, но я их не любил, а этого единого люблю так, что с радостью
отдал бы за него жизнь.
     И, глядя на небо, Виниций стал с восторгом повторять:
     - Ибо он единственный!  Ибо он один добр и  милосерден!  И погибни не
только город,  но весь мир,  ему одному буду я  служить,  о нем одном буду
свидетельствовать, его одного признавать!
     - А он благословит тебя и дом твой, - заключил апостол.
     Тем  временем  они  свернули  в  следующую лощину,  в  конце  которой
светился слабый огонек. Петр указал на него рукою.
     - Вот,  - молвил он, - хижина землекопа, который дал нам приют, когда
мы  воротились с  больным Лином из Остриана и  не могли добраться домой за
Тибр.
     Вскоре они  подошли к  хижине,  более  похожей на  пещеру,  вырытую в
склоне горы  и  закрытую снаружи стеною,  слепленною из  глины  в  смеси с
камышом.  Дверь была заперта,  но в отверстие, заменявшее окно, было видно
освещенное очагом убогое жилье.
     Гигантская  темная   фигура,   заслышав  шаги,   поднялась  навстречу
пришедшим.
     - Кто там? - спросил великан.
     - Слуги Христовы, - ответил Петр. - Мир тебе, Урс.
     Урс склонился к  ногам апостола,  затем,  узнав Виниция,  схватил его
руку у запястья и поднес ее к губам.
     - И ты, господин? - сказал Урс. - Да будет благословенно имя агнца за
радость, которую ты доставишь Каллине.
     С  этими словами он  отворил пред  ними дверь.  Больной Лин  лежал на
охапке соломы,  лицо его осунулось,  лоб стал желтым,  как слоновая кость.
Возле очага сидела Лигия, держа в руке связку сушеных рыбок, нанизанных на
шнурок и, видимо, предназначавшихся на ужин.
     Она  снимала рыбок со  шнурка и,  поглощенная этим занятием,  полагая
вдобавок,  что вошел один Урс, даже не подняла глаз. Но Виниций в два шага
оказался подле нее  и,  произнеся ее  имя,  протянул к  ней руки.  Тут она
вскочила с места,  изумление и радость молнией мелькнули по ее лицу, и она
без  слов,  подобно дитяти,  которое после многих дней  тревоги и  лишений
находит вновь отца или мать, кинулась в его объятья.
     Виниций нежно обнял ее  и  прижал к  груди с  таким же  самозабвенным
восторгом,  точно спасенную чудом.  А  затем,  разомкнув объятья,  он взял
обеими руками ее  голову,  стал целовать ей лоб,  глаза,  затем снова стал
обнимать ее,  повторять ее имя,  припадая губами к ее коленям, к ее рукам,
шепча слова привета,  обожания,  преклонения.  Радости его не было границ,
равно как любви и восхищению любимой.
     Наконец он стал ей рассказывать, как примчался из Анция, как искал ее
у  городских стен,  среди пожара и  в доме Лина,  как истерзался от горя и
тревоги и уже изнемогал, когда апостол ему указал ее прибежище.
     - Но теперь,  -  говорил Виниций, - когда я тебя отыскал, я не покину
тебя здесь,  среди огня и обезумевших толп.  У городских стен люди убивают
один другого,  бесчинствуют,  хватают женщин.  Один бог  знает,  какие еще
бедствия могут обрушиться на Рим.  Но я  спасу тебя и всех вас.  О дорогая
моя!  Хотите поехать со мной в Анций? Там мы взойдем на корабль и поплывем
на Сицилию.  Мои земли -  ваши земли,  мои дома - ваши дома. Слушай, что я
скажу!  На Сицилии ты встретишь Плавтиев, я возвращу тебя Помпонии и потом
возьму тебя в  жены из  ее  рук.  Ведь ты,  дорогая,  уже не боишься меня?
Крещение меня еще не  омыло,  но  ты спроси у  Петра,  не сказал ли я  ему
только что,  идя к тебе,  что хочу быть истинным приверженцем Христа, и не
просил ли я  окрестить меня,  хотя бы в  этой хижине землекопа.  Верь мне,
верьте мне все.
     Лигия слушала его речи с прояснившимся лицом.  Все они здесь - сперва
из-за преследований со стороны иудеев,  а  теперь из-за пожара и вызванных
этим  бедствием беспорядков и  впрямь  жили  в  постоянной неуверенности и
тревоге.  Отъезд на мирную Сицилию положил бы конец всем тревогам и заодно
стал  бы  началом новой,  счастливой поры  в  их  жизни.  Если бы  Виниций
предложил  увезти  одну  только  Лигию,  она  наверняка устояла  бы  перед
соблазном,  не  желая  оставить апостола Петра и  Лина,  но  ведь  Виниций
обращался и к ним:  <Едемте со мной!  Земли мои -  ваши земли,  дома мои -
ваши дома!>
     И,  склонясь к его руке,  чтобы поцеловать ее в знак покорности,  она
сказала:
     - Твой очаг - мой очаг.
     После чего,  устыдясь,  что  вымолвила слова,  которые,  по  римскому
обычаю,  повторяли невесты при венчании,  она залилась румянцем и,  стоя в
свете очага,  потупила голову,  испугавшись, что слова ее могут быть дурно
истолкованы.
     Но во взгляде Виниция было только беспредельное обожание. Оборотясь к
Петру, он снова заговорил:
     - Рим горит по  приказу императора.  Он  еще в  Анции жаловался,  что
никогда не  видел большого пожара.  Но  коль он не остановился перед таким
преступлением,  подумайте,  что еще может произойти.  Кто знает,  вдруг он
соберет свои  войска и  прикажет перебить всех  жителей Рима?  Кто  знает,
какие  проскрипции могут  начаться и  не  последуют ли  за  пожаром другие
бедствия - гражданская война, резня, голод? Поэтому я прошу вас, укройтесь
на Сицилии,  укроем там Лигию.  Вы в  тишине переждете бурю,  а  когда она
минует, снова вернетесь сеять ваши семена.
     Снаружи,  со стороны Ватиканского поля,  как бы в  подтверждение слов
Виниция, послышались отдаленные крики ярости и ужаса. В эту минуту вошел в
хижину ее хозяин, землекоп, и, поспешно затворив дверь, воскликнул:
     - Возле цирка Нерона дерутся насмерть.  Рабы  и  гладиаторы напали на
граждан.
     - Слышите? - сказал Виниций.
     - Исполнилась мера, - промолвил апостол, - беды затопят все, как море
бескрайнее.
     И, обращаясь к Виницию, он указал на Лигию со словами:
     - Возьми эту девицу,  предназначенную тебе богом,  и спаси ее,  пусть
Лин, который болен, и Урс тоже едут с вами.
     Однако Виниций,  полюбивший апостола всем своим необузданным сердцем,
воскликнул:
     - Клянусь тебе, учитель, я не оставлю тебя здесь на погибель.
     - И господь благословит тебя за твое желание,  -  возразил апостол, -
но разве ты не слышал, что Христос трижды повторил мне у озера: <Паси овец
моих!>
     Виниций молчал.
     - И если ты, которому никто не поручал опекать меня, говоришь, что не
оставишь меня тут на погибель,  как же ты хочешь,  чтобы я  покинул паству
мою во дни бедствия?  Когда поднялась буря на озере и  тревога объяла наши
души,  он  не покинул нас,  так неужто я,  слуга его,  не последую примеру
господина моего?
     Тут Лин, обратя к ним изможденное свое лицо, тоже спросил:
     - И неужто я, о наместник господа, не последую твоему примеру?
     Виниций потер рукою лоб,  точно борясь с  собою,  с  какими-то своими
мыслями,  затем  схватил  Лигию  за  руку  и  голосом,  в  котором звенела
решительность римского солдата, произнес:
     - Слушайте меня,  Петр,  Лин  и  ты,  Лигия!  Я  говорил то,  что мне
подсказывал человеческий мой разум,  но  ваш разум иной,  он  печется не о
своей безопасности,  но о том,  чтобы исполнять веления спасителя.  Да,  я
этого не понимал и я ошибся, ибо с глаз моих еще не снято бельмо, и во мне
еще говорит прежняя натура.  Но  я  уже полюбил Христа,  я  желаю быть его
слугой,  и, хотя дело тут идет о чем-то большем для меня, чем моя жизнь, я
на  коленях перед вами  клянусь,  что  исполню веление любви и  не  покину
братьев моих в дни бедствия.
     Молвив это, он упал на колени, и внезапный восторг овладел им: подняв
глаза и воздевая руки, Виниций стал восклицать:
     - Неужто я уже начал понимать тебя, Христос? Неужто я достоин?
     Руки  его  дрожали,  в  глазах блестели слезы,  все  тело  трепетало,
волнуемое верой и  любовью.  Апостол Петр взял глиняную амфору с  водою и,
приблизясь к нему, торжественно произнес:
     - Вот я крещу тебя во имя отца, сына и духа. Аминь!
     И  тут религиозный восторг объял всех,  кто был в хижине.  Почудилось
им,  будто убогое это жилье наполнилось неземным светом,  будто слышат они
неземную  музыку,  будто  скала  расступилась над  их  головами и  с  неба
спускаются  рои   ангелов,   а   там,   высоко-высоко,   виден   крест   и
благословляющие их, гвоздями пробитые руки.
     А  снаружи все  еще  раздавались вопли  дерущихся да  гуденье огня  в
пылающем городе.


                                Глава XLIX

     Толпы погорельцев расположились биваками в великолепных садах Цезаря,
старинных садах Домициев и  Агриппины,  на Марсовом поле,  в садах Помпея,
Саллюстия и Мецената. Временным пристанищем стали портики, здания для игры
в  мяч,  роскошные летние  виллы  и  хлевы.  Павлины,  фламинго,  лебеди и
страусы,  газели и африканские антилопы,  олени и серны, бывшие украшением
садов, стали поживой для голодной черни. Из Остии навезли провизии в таком
изобилии,  что по плотам и всевозможным лодкам можно было перейти с одного
берега Тибра на другой, как по мосту. Зерно раздавали по неслыханно низкой
цене -  в три сестерция,  а наиболее бедным и вовсе даром. Отовсюду свезли
огромные количества вина,  оливкового масла и  каштанов,  с  гор ежедневно
пригоняли стада волов и  овец.  Бедноте,  ютившейся до пожара в  закоулках
Субуры и в обычное время изрядно голодавшей, жилось теперь лучше прежнего.
Угроза  голода  была  решительно  устранена,   гораздо  труднее  оказалось
бороться с  насилием,  грабежами и  злоупотреблениями.  Среди бесприютных,
кочующих толп раздолье было ворам,  они теперь не  боялись кары,  тем паче
что они всегда были самыми ярыми почитателями императора и не скупились на
рукоплескания,  где бы он ни появился. Власти, пытавшиеся навести порядок,
немногого достигли,  к  тому же  не  хватало вооруженных отрядов,  которые
могли бы сдержать буйство толпы,  и  в городе,  населенном отбросами всего
тогдашнего мира, творились ужасы, превосходившие воображение человеческое.
Каждую ночь завязывались стычки,  совершались убийства, похищения женщин и
мальчиков.  У  Мугионских ворот,  где находились загоны для прибывавших из
Кампании стад,  происходили настоящие сражения,  в  которых погибали сотни
людей.  Каждое утро  у  берегов Тибра  скоплялись сотни утопленных трупов,
которые никто не хоронил,  и они, быстро разлагаясь от усиленного пожарами
летнего зноя, наполняли воздух удушливым зловонием. Стали распространяться
болезни, и люди опасливые предсказывали великий мор.
     А город продолжал гореть. Только на шестой день огонь, наткнувшись на
пустыри Эсквилина,  где  с  этой целью снесли целые кварталы домов,  начал
ослабевать. Однако груды догоравших углей все еще ярко светились, и народу
не верилось,  что бедствие подходит к концу. На седьмую ночь пожар с новой
силой  вспыхнул в  домах Тигеллина,  но,  не  имея  достаточной пищи,  был
недолог.  Лишь время от  времени то здесь,  то там обрушивались догоравшие
здания,  выбрасывая вверх языки пламени и  фонтаны искр.  Но  верхние слои
тлевших  пожарищ постепенно чернели.  Небо  после  захода  солнца  уже  не
озарялось кровавым сиянием,  и  только  ночью  на  огромном черном пустыре
плясали голубые языки пламени, пробивавшиеся в грудах угля.
     Из  четырнадцати округов  Рима  уцелело  едва  ли  четыре,  считая  и
Заречье.  Остальные уничтожил огонь. Когда кучи углей превратились наконец
в золу,  от Тибра и до Эсквилина взору открылась огромная,  серая, унылая,
мертвая пустыня, на которой торчали ряды печных труб, напоминая надгробные
кладбищенские колонны.  Среди этих  колонн днем бродили люди со  скорбными
лицами,  разыскивавшие дорогие сердцу предметы или кости родных.  По ночам
на пепелищах выли собаки.
     Оказанная императором народу  щедрая помощь не  остановила злоречия и
возмущения.  Довольны были только толпы ворья да бездомных нищих,  которые
теперь могли вволю есть,  пить и грабить.  Но людей,  утративших близких и
имущество,  не  удалось  подкупить ни  тем,  что  были  открыты  сады,  ни
раздачами зерна,  ни обещаниями устроить игры и раздачи подарков.  Слишком
огромно,  слишком невероятно было бедствие.  Кое-кого из сохранявших искру
любви к  городу-отчизне приводил в  отчаяние слух,  что  древнее имя  Рома
должно  исчезнуть с  лица  земли  и  что  император намерен воздвигнуть на
пепелище новый город под  названием Нерополис.  Волна враждебности росла и
ширилась  с  каждым  днем,  и,  несмотря на  лесть  августиан,  на  лживые
донесения Тигеллина,  Нерон, более всех прежних императоров чувствительный
к настроениям толпы,  с тревогою думал, что в глухой борьбе не на жизнь, а
на смерть,  которую он вел с патрициями и сенатом,  он может оказаться без
поддержки.  Сами  августианы жили в  страхе -  любой день мог  принести им
гибель.  Тигеллин  задумал  призвать  несколько легионов  из  Малой  Азии,
Ватиний, хохотавший даже тогда, когда ему давали пощечину, утратил хорошее
настроение, Вителлий лишился аппетита.
     Предводители августиан  собирались  и  обсуждали,  как  предотвратить
опасность -  ни для кого не было тайной,  что, случись какой-нибудь взрыв,
который свергнет императора,  тогда,  за  исключением,  быть  может,  лишь
Петрония,  не останется в  живых ни один августиан.  Ведь безумства Нерона
приписывали их  влиянию,  все свершенные им злодеяния -  их наговорам.  Их
ненавидели, пожалуй, даже сильнее, чем императора.
     Вот  и  ломали они  себе головы,  как  бы  очиститься от  обвинений в
поджоге города.  Но для этого надлежало также обелить и императора,  иначе
никто не  поверил бы,  что  не  они  были  виновниками бедствия.  Тигеллин
советовался с Домицием Афром и даже с Сенекой, хотя его ненавидел. Поппея,
также понимая,  что гибель Нерона была бы  смертным приговором и  для нее,
спрашивала мнения у  своих доверенных и  у иудейских священников -  кругом
говорили, что она вот уже несколько лет исповедует веру в Иегову. Нерон на
свой лад придумывал всякие спасительные средства -  иногда ужасные, иногда
шутовские,  и  то поддавался страху,  то веселился как ребенок,  но прежде
всего не переставал жаловаться.
     Однажды в  уцелевшем от  пожара доме Тиберия шло долгое и  бесплодное
совещание.  Петроний полагал,  что надо махнуть рукой на  все эти заботы и
ехать в  Грецию,  а  затем в  Египет и Малую Азию.  Ведь такое путешествие
задумано давно, зачем же откладывать, когда в Риме и уныло и небезопасно.
     Император горячо приветствовал его совет, но Сенека, подумав немного,
сказал:
     - Поехать-то легко, но вернуться потом было бы трудно.
     - Клянусь  Гераклом!  Вернуться можно  было  бы  во  главе  азиатских
легионов, - возразил Петроний.
     - Так я и сделаю! - вскричал Нерон.
     Тигеллин был не согласен.  Сам он ничего не мог придумать, и, если бы
идея Петрония пришла в голову ему, он непременно провозгласил бы ее верным
спасением,  но  для  него  было  важно,  чтобы Петроний вновь не  оказался
единственным нужным человеком,  который в трудную минуту умеет спасти всех
и вся.
     - Выслушай меня,  божественный!  -  сказал  Тигеллин.  -  Этот  совет
гибельный! Ты не успеешь доехать до Остии, как начнется гражданская война.
Ведь  кто-нибудь  из  еще  живых,  пусть  непрямых  потомков божественного
Августа может провозгласить себя императором, и тогда что мы будем делать,
если легионы станут на его сторону?
     - А мы сделаем вот что,  -  возразил Нерон.  - Мы загодя постараемся,
чтобы потомков Августа больше не осталось. Их уже немного, и избавиться от
них нетрудно.
     - Сделать это можно,  но разве только в  них дело?  Мои люди не далее
как  вчера слышали разговоры в  толпе,  что  императором должен быть такой
муж, как Тразея.
     Нерон прикусил губу. Но тут же поднял глаза кверху и сказал:
     - Ненасытные и неблагодарные! У них вдоволь зерна и углей, на которых
они могут печь лепешки, чего ж им еще надо?
     На что Тигеллин ответил:
     - Мести!
     Наступило молчание.  Внезапно Нерон встал и, подняв руку вверх, начал
декламировать:

               Сердца требуют мести, а месть требут жертв.

     И, обо всем позабыв, воскликнул с прояснившимся лицом:
     - Подать сюда таблицы и  стиль,  я должен записать этот стих.  Лукану
такого не сочинить. А вы заметили, что он возник у меня в одно мгновенье?
     - О несравненный! - отозвалось несколько голосов сразу.
     - Да,  месть требует жертв,  -  записав стих,  сказал Нерон и, обводя
глазами окружающих,  прибавил: - А что, если пустить слух, что это Ватиний
приказал сжечь город, и принести его в жертву гневу народа?
     - О божественный! Да ведь я - ничто! - воскликнул Ватиний.
     - Ты прав! Надо бы кого-то покрупнее тебя... Вителлия?..
     Вителлий побледнел, но все же захохотал.
     - От моего жира, - сказал он, - пожар может вспыхнуть снова.
     Но  у  Нерона было  на  уме  другое,  он  мысленно подыскивал жертву,
которая действительно могла бы унять гнев народа, и он ее нашел.
     - Тигеллин, - молвил он, - это ты сжег Рим!
     Присутствующие похолодели от  страха.  Им стало ясно,  что на сей раз
император не шутит и что наступил миг, чреватый важными событиями.
     Лицо  Тигеллина  исказила  гримаса,  напоминавшая  оскал  готовящейся
укусить собаки.
     - Я сжег Рим по твоему приказу, - возразил он.
     И  оба  вперили друг в  друга злобные взгляды,  подобно двум демонам.
Воцарилась такая тишина, что слышно было жужжанье мух в атрии.
     - Тигеллин, - спросил Нерон, - ты любишь меня?
     - Ты сам знаешь это, государь.
     - Так принеси себя в жертву ради меня!
     - О  божественный,  -  ответил Тигеллин,  -  зачем ты предлагаешь мне
сладостное питье,  которое я  не  могу  поднести к  устам?  Народ ропщет и
бунтует, не хочешь же ты, чтобы взбунтовались и преторианцы?
     Ощущение нависшей опасности пронзило сердца окружающих.  Тигеллин был
префектом претория,  и  его слова означали прямую угрозу.  Сам Нерон понял
это, и лицо его заметно побледнело.
     Но тут вошел Эпафродит,  вольноотпущенник императора,  с вестью,  что
божественной Августе угодно видеть Тигеллина,  ибо  у  нее находятся люди,
которых префект должен выслушать.
     Тигеллин отвесил поклон императору и  со спокойным и  надменным видом
удалился. Его хотели ударить, и он сумел показать зубы, он дал понять, кто
он,  и, зная трусость Нерона, был уверен, что этот владыка мира никогда не
посмеет занести на него руку.
     А Нерон некоторое время сидел молча, но, заметив, что окружающие ждут
его слов, произнес:
     - Я пригрел змею на своей груди.
     Петроний пожал  плечами,  точно  говоря,  что  такой змее  нетрудно и
голову оторвать.
     - Ну,  что ты скажешь?  Говори,  советуй!  - вскричал Нерон, видя его
презрительную мину. - Тебе одному я доверяю, потому что у тебя больше ума,
чем у них всех, и ты меня любишь!
     У Петрония едва не сорвалось с уст: <Назначь меня префектом претория,
я  выдам Тигеллина народу и в один день успокою город>.  Но природная лень
взяла  верх.  Быть  префектом означало взвалить на  свои  плечи  заботу