-  согласился Петроний. - Разумеется, теперь не
время спорить, но помнишь, что ты говорил, когда нам не удалось вырвать ее
из  Туллианума?  Тогда я  потерял всякую надежду,  ты же,  когда мы пришли
домой,  сказал:  <А я верю,  что Христос может мне ее вернуть>.  Так пусть
вернет.  Если я брошу драгоценный кубок в море,  ни один из наших богов не
сумеет мне его вернуть,  но раз и ваш бог не лучше, с чего бы мне почитать
его больше, чем прежних?
     - Так ведь он отдаст ее мне, - возразил Виниций.
     - Знаешь ли  ты,  -  сказал Петроний,  пожав плечами,  -  что  завтра
собираются осветить сады императора христианами?
     - Завтра? - переспросил Виниций.
     И  от  близости страшного испытания сердце его  все  же  дрогнуло.  С
ужасом и  скорбью он  подумал,  что,  возможно,  это будет последняя ночь,
которую он  сможет провести с  Лигией.  Наскоро простясь с  Петронием,  он
поспешил к смотрителю Ям за своей тессерой.
     Но  тут  его  ждало  разочарование -  смотритель отказался  дать  ему
тессеру.
     - Извини, господин, - сказал он. - Я сделал для тебя все, что мог, но
жизнью рисковать не хочу.  Нынешней ночью христиан должны отправить в сады
императора.  В  тюрьме будет полным-полно солдат и  чиновников.  Если тебя
узнают, пропал и я, и дети мои.
     Виниций понял,  что настаивать бесполезно.  У него, однако, мелькнула
надежда,  что солдаты, уже не раз видевшие его, пропустят его без тессеры.
С наступлением сумерек, одевшись как обычно в груботканую тунику и повязав
голову тряпицей, он отправился к тюремным воротам.
     Но  в  этот  день тессеры проверяли еще  тщательнее,  чем  всегда,  а
главное,  сотник Сцевин, суровый воин, душою и телом преданный императору,
узнал Виниция.
     И  все  же  в  этой одетой железом груди,  видимо,  теплились искорки
жалости к  человеческому горю -  вместо того чтобы ударить копьем о  щит и
поднять тревогу, сотник отвел Виниция в сторону и сказал:
     - Возвращайся домой,  господин.  Я тебя узнал,  но буду молчать, я не
хочу тебя губить. Впустить тебя не могу, но ты иди домой, и да пошлют тебе
боги исцеление.
     - Не можешь впустить,  -  сказал Виниций, - так позволь хоть остаться
здесь и посмотреть на тех, кого будут выводить.
     - Это в данном мне приказе не запрещено, - отвечал Сцевин.
     Виниций стал  у  ворот,  ожидая,  когда начнут выводить обреченных на
смерть.  Наконец  около  полуночи ворота  открылись настежь  и  показалась
колонна узников -  мужчины,  женщины и  дети,  сопровождаемые вооруженными
преторианцами.   Ночь  была  светлая,  стояло  полнолуние,  и  можно  было
различить не  только фигуры,  но  даже лица несчастных.  Они  шли  попарно
длинной,  угрюмой вереницей в  тишине,  нарушаемой лишь бряцаньем оружия в
руках солдат. И столько было их, что казалось, все подвалы опустеют.
     В конце шествия Виниций отчетливо разглядел лекаря Главка,  однако ни
Лигии, ни Урса в колонне обреченных не было.


                                Глава LXII

     Еще не вполне стемнело,  когда первые толпы  римлян  хлынули  в  сады
императора. В праздничных одеждах, в венках, со смехом и песнями, а многие
и пьяные, они шли смотреть новое, великолепное зрелище. Крики: <Семиаксии!
Семиаксии!> - раздавались на Крытой улице, на мосту Эмилия и по ту сторону
Тибра,  на  Триумфальной  дороге,  возле  цирка  Нерона  и  дальше  -   на
Ватиканском  холме.  В  Риме и прежде видали горящих на столбах людей,  но
такого количества обреченных еще не бывало.  Император и  Тигеллин,  желая
покончить   с   христианами,   а   заодно  пресечь  эпидемию,  все  больше
распространявшуюся из тюрем по городу,  приказали освободить все  темницы,
так  что  в них едва осталось несколько десятков человек,  предназначенных
для  завершения  игр.  И  толпы  черни,   пройдя   через   ворота   садов,
останавливались  в  немом изумлении.  Все главные аллеи,  а также боковые,
пролегавшие среди густых чащ вдоль лугов, рощиц, прудов, садков и усеянных
цветами клумб,  были уставлены просмоленными столбами с привязанными к ним
христианами.  С более высоких мест,  где не заслоняли деревья,  можно было
видеть целые длинные ряды столбов и тел,  увитых цветами, гирляндами мирта
и плюща,  - ряды эти тянулись в глубь садов,  шли  по  холмам  и  низинам,
уходили так далеко, что, если более близкие казались корабельными мачтами,
то те,  вдали,  были подобны пестрым,  воткнутым в  землю  тростинкам  или
копьям.  Их число превзошло все ожидания.  Можно было подумать,  что здесь
взяли да привязали к столбам целый народ  на  потеху  Риму  и  императору.
Толпы   зрителей   останавливались   перед  некоторыми  столбами,  где  их
любопытство привлечено было фигурой или полом жертвы,  разглядывали  лица,
венки,  гирлянды  плюща,  после  чего  шли  дальше,  задаваясь недоуменным
вопросом:  <Неужто могло быть столько виновных?  И как могли поджигать Рим
дети,  которые едва умеют ходить?> Недоумение это мало-помалу превращалось
в какое-то тревожное чувство.
     Тем  временем совсем стемнело,  и  в  небе  заблестели первые звезды.
Тогда возле столбов стали рабы с  горящими факелами и,  как только во всех
концах садов раздались трубные звуки,  возвещая начало зрелища,  каждый из
рабов поднес факел к подножью столба.
     Прикрытая цветами и  облитая смолою  солома занялась ярким  пламенем,
который,  разгораясь с каждой минутой, пожирал гирлянды, устремлялся вверх
и  охватывал  ноги  жертв.  Народ  притих,  и  сады  огласились  страшным,
оглушительным воплем,  криками боли.  Однако  некоторые из  жертв,  подняв
голову к звездному небу,  запели гимн Христу. Народ прислушивался. Но даже
самые  черствые  сердца  объял  ужас,  когда  от  более  коротких  столбов
понеслись душераздирающие детские голоса.  <Мама! Мама!> - кричали дети, и
дрожь пробрала даже пьяных при  виде этих головок и  невинных детских лиц,
искаженных болью, задыхающихся в дыму. А огонь забирался все выше и сжигал
все новые венки из роз и плюща. Пылали столбы на главных и боковых аллеях,
пылали купы деревьев, и луга, и цветочные поляны, багрово отсвечивала вода
в  озерах и  прудах,  алела трепещущая листва деревьев -  стало светло как
днем.  Смрадный запах горящих тел  наполнил сады,  но  тут  рабы принялись
сыпать в загодя поставленные меж столбами курильницы мирру и алоэ. В толпе
здесь и  там слышались выкрики -  то  ли  сострадания,  то  ли  восторга и
радости,  - они становились все громче, чем больше огонь охватывал столбы,
подымаясь к  груди  жертв,  жгучим  своим  дыханием курчавя волосы  на  их
головах, застилая их почерневшие лица и наконец взвиваясь еще выше, как бы
во  славу  той  победительной,  торжествующей  силы,  которая  велела  его
разжечь.
     Еще  в  самом  начале  зрелища  среди  народа  появился  император на
великолепной цирковой квадриге,  запряженной четырьмя белыми аргамаками, -
он  был в  одежде цвета партии Зеленых,  к  которой принадлежали он и  его
двор.  За  ним  двигались повозки  с  придворными в  роскошных нарядах,  с
сенаторами, жрецами и обнаженными вакханками в венках и с кувшинами вина в
руках,  уже частью пьяными и  издававшими дикие крики.  С вакханками ехали
музыканты,  наряженные фавнами и сатирами, игравшие на кифарах, формингах,
дудевшие в свирели и рога.  На других повозках восседали римские матроны и
девицы, также пьяные и полуобнаженные. Рядом с квадригами прыгали плясуны,
потрясая тирсами в  лентах,  другие били в бубны,  третьи рассыпали цветы.
Вся  эта  великолепная процессия двигалась под возгласы <Эвоэ!>  по  самой
широкой аллее сада,  среди дыма и людей-факелов. Император, сопровождаемый
Тигеллином и  Хилоном,  чьим  испугом он  хотел позабавиться,  сам  правил
лошадьми и,  ведя  повозку  очень  медленно,  разглядывал горящие тела,  а
заодно  прислушивался  к  крикам  народа.  Стоя  на  высокой  позолоченной
квадриге,  окруженный  волнами  людскими,  припадавшими к  его  стопам,  в
отблесках пламени, в золотом венке циркового победителя, он возвышался над
придворными и толпой,  казался великаном. Уродливо толстые руки, вытянутые
вперед и  державшие вожжи,  как  будто благословляли народ.  На  лице и  в
прищуренных глазах светилась усмешка,  он  сиял над  людьми как солнце или
как некое божество, хотя страшное, но великолепное и могущественное.
     Временами  он  останавливал лошадей,  чтобы  получше  присмотреться к
какой-нибудь девушке,  чья грудь начинала шипеть под языками огня,  либо к
искаженному смертною судорогой лицу  ребенка,  потом  опять  ехал  дальше,
возглавляя разнузданную,  беснующуюся процессию. Порой он кланялся народу,
а порой откидывался назад,  натянув вожжи, и переговаривался с Тигеллином.
Подъехав наконец к большому фонтану на перекрестке двух аллей,  он сошел с
квадриги и, кивнув обоим своим спутникам, смешался с толпой.
     Его  приветствовали  криками  и  рукоплесканьями.   Вакханки,  нимфы,
сенаторы,  августианы,  жрецы,  фавны,  сатиры и солдаты вмиг окружили его
бешеным хороводом,  а он,  идя между Тигеллином и Хилоном,  огибал фонтан,
вкруг  которого  пылало  несколько  десятков  факелов,   и   перед  каждым
останавливался, делая замечания по поводу пылающих жертв или издеваясь над
старым греком, на чьем лице изображалось безмерное отчаяние.
     Но  вот  они  задержались перед высоким столбом,  украшенным миртом и
увитым вьюнками.  Красные языки огня достигали уже  колен обреченного,  но
лицо сперва нельзя было разглядеть,  так  как дым от  сырых веток заслонял
его.  Вдруг  легкий ночной ветерок отогнал дым  и  открыл голову старика с
седою, падающей на грудь бородою.
     При  виде ее  Хилон весь скорчился,  извиваясь,  как раненая змея,  и
издал вопль, скорее похожий на карканье вороны, чем на голос человеческий.
     - Главк! Главк!
     И в самом деле, с горящего столба на него смотрел лекарь Главк.
     Несчастный был  еще жив.  Страдальческое лицо глядело вниз,  будто он
хотел в  последний раз посмотреть на своего губителя,  который его предал,
отнял жену,  детей,  подослал к  нему убийцу,  а когда все это было во имя
Христа прощено,  еще  раз  предал его в  руки палачей.  Никогда человек не
причинял другому столько зла,  да еще с такой жестокостью и злобой.  И вот
жертва горела теперь на просмоленном столбе, а палач стоял у ее ног. Глаза
Главка неотрывно глядели на  лицо  грека.  Минутами их  заслонял дым,  но,
стоило повеять ветерку, и Хилон опять видел эти вперившиеся в него зрачки.
Он распрямился, хотел бежать, но не смог. Ему вдруг почудилось, что ноги у
него свинцовые и что какая-то невидимая рука с неодолимою силой удерживает
его у этого столба.  И он оцепенел.  Только чувствовал: что-то переполняет
душу его,  что-то рвется на волю,  он сыт по горло этими муками и  кровью,
видно,  пришел конец жизни его,  и вот все вокруг исчезло - и император, и
свита, и толпа; бездонная, страшная, непроглядная пустота вдруг объяла его
со всех сторон, и горят в ней лишь эти очи мученика, зовущие его на суд. А
тот,  все ниже опуская голову,  смотрел и смотрел.  Окружающие догадались,
что меж двумя этими людьми что-то происходит,  но смех замер на устах -  в
лице Хилона было что-то пугающее,  оно было искажено такой тревогой, таким
страданьем,  как будто огненные языки жгли его собственное тело.  Внезапно
он зашатался и, простирая руки, вскричал страшным, режущим слух голосом:
     - Главк! Во имя Христа! Прости!
     Воцарилась тишина,  дрожь пробежала по телам всех,  и  взоры невольно
обратились вверх.
     А  голова мученика слегка качнулась,  и  оттуда,  с  верхушки столба,
послышался голос, похожий на стон:
     - Прощаю!
     Взвыв как дикий зверь, Хилон бросился ничком наземь, зачерпнул обеими
руками пыль,  посыпал себе голову.  Пламя меж тем взвилось вверх, охватило
грудь и  лицо Главка,  миртовый венок на  его голове расплелся,  вспыхнули
ленты на верхушке столба, и весь он озарился ослепительным светом.
     Тут  Хилон поднялся с  земли.  Лицо его  так  сильно изменилось,  что
августианам почудилось,  будто они видят другого человека.  Глаза сверкали
необычным огнем,  от  изборожденного морщинами лба словно исходило сияние;
этот жалкий,  тщедушный грек походил теперь на вдохновленного богом жреца,
готовящегося открыть людям тайны неведомые.
     - Что с ним? Рехнулся, наверно! - послышались голоса.
     А Хилон,  оборотясь к толпе и вскинув вверх правую руку,  закричал во
всю мочь,  чтобы не только августианы,  но и толпящаяся дальше чернь могла
его слышать:
     - Народ римский!  Клянусь смертью своею, что здесь погибают невинные,
а поджигатель - вот он!
     И он пальцем указал на Нерона.
     Воцарилась мертвая тишина.  Придворные окаменели.  Хилон  все  стоял,
вытянув дрожащую руку с указующим на императора перстом.  И вдруг поднялся
шум.  Подобно волнам,  гонимым нежданно подувшим ветром, толпа надвинулась
на старика,  стремясь разглядеть его.  То там, то здесь раздались выкрики:
<Держи  его!>,  <Горе  нам!>  Толпа  засвистела,  заверещала:  <Агенобарб!
Матереубийца! Поджигатель!> С каждою минутой суматоха нарастала. Вакханки,
пронзительно  визжа,  прыгали  на  повозки,  чтобы  спрятаться.  Несколько
обгоревших столбов вдруг опрокинулось,  рассыпая вокруг искры и еще усилив
смятение.  Неудержимо,  слепо движущаяся людская лавина захватила Хилона и
увлекла его в глубь сада.
     К  этому времени столбы уже везде стали перегорать и валиться наземь,
наполняя  аллеи  дымом,   искрами,   чадом  горящего  дерева  и   горелого
человеческого мяса.  Один за другим угасали факелы вдали и вблизи. В садах
становилось темно.  Встревоженные,  угрюмые толпы устремлялись к  воротам.
Весть  о  происшедшем  распространялась из  уст  в  уста  с  изменениями и
добавлениями.  Одни  говорили,  будто император упал в  обморок,  другие -
будто он сам признался, что приказал поджечь Рим, третьи - будто он тяжело
заболел, и наконец - будто его увезли на повозке как мертвого. Раздавались
сочувствующие христианам голоса:  <Не  они  сожгли Рим!  Зачем же  столько
крови,  мук и несправедливости?  А не станут ли боги мстить за невинных, и
тогда какими жертвоприношеньями удастся умилостивить их  опять?>  Все чаще
повторялись слова  .  Женщины громко  горевали по  детям,
которых столько побросали диким зверям,  распяли на  крестах или  сожгли в
этих  проклятых  садах!   И   в   конце  концов  сострадание  к  казненным
превращалось в проклятья императору и Тигеллину.  Но были и такие, которые
задавали себе или другим вопрос:  <Что же  это за бог,  который дает такую
силу переносить муки и  саму смерть?>  И  они возвращались домой,  глубоко
задумавшись.
     Хилон еще долго блуждал по  садам,  не зная,  куда идти,  не разбирая
дороги.  Теперь  он  опять  почувствовал  себя  немощным,  хворым,  жалким
стариком.  Он  спотыкался  о  недогоревшие тела,  наступая  на  головешки,
которые выстреливали ему вслед снопами искр,  а не то усаживался и смотрел
вокруг бессмысленным взглядом.  В  садах  стало почти совсем темно -  лишь
плыла  меж  деревьями  бледная  луна,   озаряя  смутным  светом  аллеи  да
обуглившиеся, поваленные столбы и черневшие бесформенными бугорками трупы.
Старому греку мерещилось,  будто на  луне он видит лицо Главка,  будто очи
Главка все  глядят на  него,  и  он  старался прятаться от  лунного света.
Наконец он  все же вышел из тени и  невольно,  подгоняемый какою-то тайною
силой, устремился по направлению к фонтану, у которого испустил дух Главк.
     Внезапно чья-то рука тронула его плечо.
     Старик обернулся и, увидав незнакомого человека, с испугом вскричал:
     - Кто там? Кто ты такой?
     - Апостол Павел из Тарса.
     - Я проклят! Чего ты хочешь?
     И апостол ответил:
     - Хочу тебя спасти.
     Хилон оперся о дерево.
     Ноги под ним подгибались, руки повисли вдоль тела.
     - Для меня нет спасенья! - глухо произнес он.
     - Ты ведь слышал, что бог простил раскаявшегося разбойника на кресте?
- спросил Павел.
     - А ты знаешь, что совершил я?
     - Я видел сокрушение твое и слышал, как ты свидетельствовал истину.
     - О господин мой!
     - И  ежели раб Христов простил тебя в минуту мучений и смерти,  ужели
Христос тебя не простит?
     - Прощенье?  Для меня -  прощенье?  -  И Хилон, точно теряя рассудок,
схватился руками за голову.
     - Наш бог - бог милосердия, - отвечал апостол.
     - Для меня? - повторил Хилон.
     И  он  застонал как человек,  уже не имеющий сил подавить свою боль и
страданье. Но Павел заговорил снова:
     - Обопрись на меня и идем со мною.
     И,  взяв  Хилона за  руку,  пошел  с  ним  по  пересекающимся аллеям,
прислушиваясь к шуму фонтана,  который,  мнилось, плакал в ночной тиши над
телами замученных.
     - Наш бог -  бог милосердия, - повторил апостол. - Если бы ты стал на
берегу и бросал бы в море камни, мог бы ты ими заполнить пучину морскую? И
я  говорю  тебе,  что  милосердие Христово подобно морю,  и  все  грехи  и
злодеяния человеческие потонут в нем,  как камень в пучине. Я говорю тебе,
что оно подобно небу,  покрывающему горы, долины и моря, ибо оно вездесуще
и  нет ему ни пределов,  ни конца.  Ты страдал у столба Главка,  и Христос
видел твое страданье.  Не заботясь о том, что ждет тебя завтра, ты сказал:
<Это он -  поджигатель!> - и Христос запомнил слова твои. Ибо злоба твоя и
ложь ушли из  твоего сердца,  и  осталась в  нем одна лишь скорбь великая.
Идем со  мною и  слушай,  что я  тебе скажу:  ведь я  тоже ненавидел его и
преследовал его избранников.  Я не признавал его, не верил в него, пока он
сам не явился мне и не призвал меня.  И с той поры в нем вся любовь моя. А
ныне он  посетил тебя угрызениями совести,  тревогой и  сокрушением,  дабы
призвать тебя к себе.  Ты его ненавидел,  а он тебя любил.  Ты предавал на
муки его приверженцев, а он хочет тебя простить и спасти.
     Грудь несчастного грека сотрясли бурные рыданья, душа его разрывалась
от скорби,  а Павел, обнимая его плечи, все более завладевал им и вел, как
солдат ведет пленника.
     Немного помолчав, Павел снова заговорил:
     - Иди за мною, и я поведу тебя к нему. Для чего иного приходил бы я к
тебе?  Но он велел мне собирать души человеков во имя любви,  и я исполняю
его веленье. Ты полагаешь, что ты проклят, а я говорю тебе: уверуй в него,
и тебя ждет спасенье.  Ты думаешь,  что ему ненавистен, а я повторяю тебе,
что он тебя любит.  Взгляни на меня! Не будь у меня его, у меня не было бы
ничего,  кроме злобы, жившей в моем сердце, а ныне любовь его заменяет мне
отца и мать,  заменяет богатство и власть.  В нем одном -  наше прибежище,
один он  зачтет тебе твою скорбь,  воззрит на нищету твою,  снимет с  тебя
бремя тревоги и подымет тебя до себя.
     С  этими  словами Павел  привел  грека  к  фонтану,  серебряная струя
которого мерцала издали  в  лунном свете.  Вокруг было  тихо  и  пустынно,
рабы-уборщики уже унесли и обгорелые столбы, и тела мучеников.
     Хилон со  стоном пал  на  колени и,  прикрывая лицо  руками,  замер в
неподвижности. А Павел, подняв лицо к звездам, начал молиться:
     - Господи,  воззри на этого несчастного,  на его сокрушение,  слезы и
муку сердечную! Боже милосердный, ты, что пролил свою кровь за грехи наши,
ради мук твоих, ради смерти твоей и воскресения, отпусти ему вину!
     Он умолк и долго еще глядел на звезды, беззвучно шепча молитву.
     Вдруг у ног его послышался похожий на стенанье возглас:
     - Христос! Христос! Отпусти мне грехи мои!
     Тогда Павел подошел к фонтану,  зачерпнул в пригоршню воды и вернулся
к стоявшему на коленях грешнику:
     - Хилон, крещу тебя во имя отца, и сына, и святого духа! Аминь!
     Хилон поднял голову, раскинул руки в стороны и так замер. Свет полной
луны падал прямо на его побелевшие волосы и  такое же белое,  неподвижное,
как бы мертвое или из мрамора высеченное лицо.  Одна за другою шли минуты,
из больших птичников в  садах Домициев донеслось пенье петухов,  а