дeлаю не из
конспиративных соображенiй -- мнe скрывать нечего -- а просто  потому, что я
люблю своих друзей и не хочу доставлять им непрiятностей.
     Я  сказал  эти  слова  настолько  рeшительно,  что  тема  была  сочтена
исчерпанной. Среди слeдователей наступило  непродолжительное молчанiе. Самый
младшiй из них на секунду оторвался от записыванiя в протоколe моих слов и с
любопытством  взглянул  на  меня.  Лицо  латыша  нахмурилось, словно  он был
недоволен моим поведенiем.
     -- Так,  так, -- протянул он... -- Значит, подпольной 264 работы  вы не
ведете. Т-а-а-а-к... Ну, что-ж. Мы  люди с богатой фантазiей. Вообразим себe
на  минутку,  что это, дeйствительно, так.  А,  скажите, вот,  почему  вы не
работаете с пiонерами?
     Этот вопрос застал меня врасплох.
     -- С пiонерами? Да я, собственно, ушел  с головой в  другую работу, да,
кромe того, мнe этого и не предлагали...
     Латыш мгновенно подхватил мой промах и поспeшно спросил:
     -- Ах, не предлагали? А если бы предложили, -- вы согласились бы?
     Нужно было выворачиваться из подставленной себe самому западни.
     -- Я так загружен, что никак не  смог  бы  взять на  себя такую сложную
обязанность...
     -- Ах, у вас времени не хватило бы? Так я вас понял?
     -- Да, пожалуй...
     --  Ну,  это  горюшко  --  еще  не  горе.  А  если  бы  государственныя
организацiи  сочли   нужным  перебросить  вас  исключительно   на  работу  с
пiонерами, -- вы согласились бы?
     -- Н-н-нeт.
     -- Почему же? Развe вы не одобряете принципов пiонер-движенiя?
     -- Да я, собственно, плохо знаком с ними...
     --  Что это вы нам опять  пыль в глаза пускаете? -- раздраженно буркнул
низенькiй  чекист.  --  Бросьте  наивняка  строить,  т.  Солоневич.  Скажите
откровенно, что вы политически противник пiонеров -- и дeло с концом...
     -- Да, я не политик, и эта сторона дeла меня не интересует...
     -- Так что  же вам мeшает работать с пiонерами? Развe пiонеры не тe  же
совeтскiя дeти? Почему же вы возражаете против переброски вас туда?
     Положенiе создалось очень напряженное. Согласиться работать с пiонерами
не  позволяла  совeсть.   Готовить   под   руководством  Комсомола   будущих
коммунистов  и  чекистов,  шпiонов  и   погонщиков   рабов,  безпрекословных
исполнителей воли  Сталина  я  не  мог.  Разсказывать 265  ребятам  о "генiи
красных вождей", о величiи ГПУ, о красотe жертв в  пользу мiровой революцiи,
оправдывать  чудовищное   истребленiе   людей,   воспитывать  кровожадность,
ненависть и равнодушiе к чужому горю, обливать грязью старую могучую Россiю,
лгать самому и прiучать ко лжи дeтей, готовить из них шпiонов  в собственной
семьe, безбожников и  комсомольцев -- было для меня непереносимо противно...
Но развe в стeнах  ГПУ можно было  так  обосновать свой отказ? А  вопрос был
поставлен ребром.
     --  Трудно  точно  отвeтить  на  ваш вопрос.  Мнe  непонятны  нeкоторые
принципы  пiонер-движенiя с точки зрeнiя педагогической...  Да,  кромe того,
нeт смысла бросать одну налаженную работу и бросаться к другой...
     --  Позвольте,  позвольте,  т.  Солоневич,  --  прервал меня  латыш. --
Давайте не уклоняться  от темы.  Нас  чрезвычайно  интересует вопрос о ваших
гм... гм... идейных расхожденiях с пiонерами. Позвольте спросить, что именно
вам педагогически не подходит в пiонерском движенiи?
     -- Ну, что-ж! Если уж мое мнeнiе так вас интересует, я могу указать вам
хотя  бы на  такой  момент, как  воспитанiе  в  дeтях ненависти  и  злобы  к
непонятным   им  "классовым   врагам<">.  Мнe  это  кажется   противорeчащим
педагогическим установкам так,  как  я их понимаю. Дeтская  душа,  по  моему
мнeнiю,  должна   воспитываться  на   созидательных,  а   не  разрушительных
инстинктах...
     --  Но вeдь вы,  надeюсь, согласитесь с нами,  -- снисходительно сказал
латыш,  --  что   в  перiод  напряженной  классовой  борьбы  нам  необходимо
воспитывать эту, как вы назвали, ненависть в нашей подрастающей смeнe?
     --  Это  дeло  политики, а я не политик.  Может  быть,  в  отношенiи  к
взрослым, сознательным людям это и могло бы быть оправдано, но с дeтьми я не
хотeл бы вести такой работы. Это мнe не по душe.
     --  Так,  что  вы рeшительно отказываетесь работать с  пiонерами?  -- с
ноткой угрозы спросил чекист с дергающимся лицом.
     -- Рeшительно.
     Слeдователи   пошептались   и  помолчали.  Потом  толстый  латыш  опять
недовeрчиво покачал головой: 266
     -- Та-а-ак... Ну, мы ожидали, что разговор  с вами будет содержательнeе
и интереснeе. И вдобавок -- болeе выгоден для вас. Жаль... Очень жаль... Ну,
позвольте еще один вопрос. Вы, кажется,  работали  со скаутами и соколами на
югe Россiи в перiод власти бeлых генералов Деникина и Врангеля. Не  сообщите
ли вы нам факты, касающiеся участiя этой молодежи в бeлом движенiи?
     -- Простите, мнe неясен ваш вопрос. О каком участiи в бeлом движенiи вы
говорите?
     -- Ах, и это  вам непонятно?  -- с  раздраженной язвительностью спросил
латыш. -- Придется, видимо, и это вам расжевывать... Удивительно, как это вы
непонятливы... Нам нужно знать, кто, напримeр, из скаутов участвовал в бeлых
армiях, кто организовывал работу скаутов  в  лазаретах и санитарных отрядах,
кто  из  руководителей вел антисовeтскую  агитацiю.  Вы  в  тe  времена были
Помощником Старшаго Скаута Россiи и, разумeется, прекрасно знаете все это. И
мы требуем от вас, как от  совeтскаго гражданина, чтобы вы сообщили нам  всe
эти свeдeнiя.
     Этот вопрос был поставлен еще  болeе  категорически.  ГПУ  требовало от
меня опредeленных матерiалов...
     Мнe  не  раз  еще  до ареста приходилось слышать,  что  ГПУ  собирается
устроить большой процесс над скаутами,  чтобы облить  грязью скаутскую идею,
кричать на весь мiр, что скауты  -- "орудiе буржуазiи, генералов  и  попов",
что скауты  -- непримиримые враги народа и пр.  и пр.  Уже не раз ГПУ  ловко
инсценировало  такiе процессы,  выставляя подкупленных или терроризированных
свидeтелей,  говоривших  под  диктовку  ГПУ  заученныя показанiя. Для такого
процесса над скаутингом  нужны  были люди и документы. И  этот  процесс  мог
послужить для ГПУ нeкоторым оправданiем расправы над непокорной молодежью.
     Опять в моей памяти  вспыхнули яркiя  воспоминанiя -- годы  гражданской
войны, расцвeт  скаутинга под  покровительством "бeлых вождей", наша  работа
среди  больных и раненых, лица  скаутов, ушедших в  Бeлую  Армiю,  повинуясь
чувству долга перед Родиной...
     Но неужели я  могу выдать  их имена? Неужели я могу унизиться  до того,
чтобы  фигурировать в  качествe 267 центральнаго  "раскаявшагося  вождя"  на
таком гнусном процессe против нашего братства?
     Неужели эти, вот, чекисты думают, что такой цeной я куплю свою свободу?
     -- Товарищ слeдователь!  Давайте твердо договоримся  в  одном -- ничего
против своей  совeсти я вам  не скажу.  Вы вольны разсматривать работу среди
больных  и  раненых,  как  помощь  бeлому  движенiю,   но  для  меня   такая
дeятельность  выше политики. Были в этих лазаретах и бeлые,  и красные, и им
скауты  помогали, как  помогал  каждый врач  или сестра милосердiя... Вы еще
спрашиваете  об  участниках  гражданской войны.  Наши  отряды  имeли  дeло с
молодежью  не  военнаго  возраста.  Если  кто-либо из  старших  скаутов, уже
взрослых,  и  был  в рядах  бeлаго  движенiя, --  это  дeло  его  совeсти  и
политических убeжденiй. Но никаких документов и показанiй по этому вопросу я
не дам.
     Мой  голос  звучал  рeзко и  вызывающе...  Было ясно,  что  этот  отвeт
ухудшает мое положенiе,  но в  глубинe души кипeло возмущенiе. Пусть впереди
нeт надежды на свободу и,  может быть,  и  жизнь... Но выдать  друзей? Такой
подлой цeной купить свою свободу?..
     Я сжал зубы, и судорога  прошла по моему лицу. Толстый латыш, испытующе
слeдившiй  за мной, очевидно, угадал, что происходит в моей душe, и  что его
расчеты лопнули. Все его самодовольное  спокойствiе мгновенно соскочило, как
маска.  Он вскочил, лицо его покраснeло  и, фыркая  слюной,  он  истерически
закричал:
     -- Значит,  в молчанку играть собрались, т. Солоневич? Всe наши вопросы
для  вас пустячки? Так, что ли?  Вы думаете -- "захочу -- полюблю, захочу --
разлюблю"? Это как  в а м заблагоразсудится?  Ну,  нeт!.. Мы думали, что  вы
умнeе, что это  вашим мальчишкам  подходит героев разыгрывать... Плохо же вы
понимаете  свое положенiе...  Ну,  что ж!.. Вам  же  хуже..  Вы  еще  не раз
пожалeете о своих словах, да поздно будет...
     И,  рeзко повернувшись, он  направился к  двери. В  послeднiй момент он
остановился,  еще  раз злобно  и угрожающе  посмотрeл на меня и что-то  тихо
сказал молодому слeдователю. 268
     --  Слушаю, т. начальник,  -- отвeтит тот, и оба старших чекиста вышли.
Мы  остались в комнатe одни. Нeсколько  минут  длилось непрiятное, тягостное
молчанiе.  Потом слeдователь  придвинул  к  себe  лист бумаги и  стал что-то
писать.  Взволнованный  только  что прошедшей  сценой,  я  отвернулся и стал
смотрeть в окно.

        Капкан сжимается

     С высоты 4-го этажа широко разворачивалась панорама  Лубянской площади.
Стeна Китай-города зубчатыми  уступами спускалась к другой шумящей  площади.
Посрединe  этой  старинной,  изъeденной  вeками  стeны,  грозно  возвышалась
Никольская башня со своими узкими бойницами. Крыши и купола Москвы -- сердца
Россiи -- блестeли на солнцe  и туманились вдали.  Чуть доносились суетливые
звонки  трамваев, да  людской муравейник струями шевелился  по краям широкой
площади.
     "Когда это мнe еще придется  ходить свободным по  Москвe?"  мелькнуло у
меня в головe, и сердце заныло при мысли о годах неволи, лежащих впереди. По
концу  допроса я  ясно  видeл,  что  надежд  на  освобожденiе нeт.  Если  не
разстрeляют, то, по крайней мeрe, длительное  заключенiе обезпечено.  Из рук
ГПУ, как нeкогда из рук инквизицiи, так просто не вырваться.
     Несмотря  на  всe эти мысли,  на душe  у меня было  легко и спокойно. К
мысли  о  неизбeжности  репрессiй ГПУ  я  давно  уже  привык.  Компромиссы с
совeстью  мнe были противны, а угроз  я  не боялся. Мое душевное спокойствiе
нарушала только мысль о том, как тяжело переживают эти дни неизвeстности мой
брат и жена, в привязанности которых я был глубоко увeрен.
     Я опять поглядeл  в окно. Может быть, как раз  в эту минуту, кто нибудь
из  них идет по  этой  площади  и с сжимающимся от  боли сердцем  смотрит на
мрачныя, овeянныя кровавой славой стeны ГПУ. И вeдь все-таки мнe  легче, чeм
им. Боль за любимаго всегда острeе и сильнeе, чeм своя собственная боль...
     Слeдователь  вызвал меня из  задумчивости  просьбой  подписать протокол
допроса. Я  внимательно прочел его 269  и, к своему большому  изумленiю,  не
нашел в нем обычных для ГПУ ловушек или искаженiй.
     Подписывая,  я высказал  своему  слeдователю  удивленiе,  что  протокол
допроса написан так коротко и точно.
     -- Ну,  мы вeдь знаем, как с кeм обращаться, -- сухо усмeхнулся тот. --
Вас-то,  во  всяком  случаe,  мы  не  будем  пугать  револьверами  и  путать
протокольными  штучками. Видывали вас  на рингe, да и книги ваши почитывали.
Ваш характер нам давно знаком, и в отношенiи вас у нас есть другой подход...
Подпишите пока, кстати, и это, -- добавил он, протягивая мнe листок бумаги.
     На нем стояло:

     "Гражданин  Солоневич Б.  Л.,  инспектор Морского  Флота,  обвиняется в
преступленiях, предусмотрeнных в статьe 61 Уголовнаго Кодекса.
     Начальник Секретнаго Отдeла ОГПУ (подпись).
     Настоящее заключенiе мнe объявлено.
     (Подпись заключеннаго). 4 iюня 1926 г."

     Я удивленно поднял брови.
     -- Простите, т. слeдователь, но меня вeдь пока  ни  в чем  не обвиняли.
Были высказаны только нeкоторыя подозрeнiя,  не  поддержанныя  обвинительным
матерiалом, да было задано нeсколько вопросов.
     -- Мы зря не арестовываем. У нас давно имeется достаточно матерiала для
вашего обвиненiя, -- сурово отрeзал чекист.
     -- Так предъявите мнe его!
     -- В свое  время покажем, если найдем нужным. А пока распишитесь в том,
что вы получили обвиненiе.
     -- Позвольте.  Но  вeдь я не знаю даже, что это за обвиненiе! Имeю же я
право хотя бы узнать, что это за статья Уголовнаго Кодекса?  Имeйте  в виду,
что без этого я не подпишу.
     Видя мою настойчивость<,> слeдователь неохотно протянул мнe книжку. Там
в  отдeлe:  "Государственныя  преступленiя" статья  61  (нынe  58, пункт  4)
гласила: 270
     "Участiе или содeйствiе организацiи, имeющей цeлью помощь международной
буржуазiи. Карается -- вплоть до высшей мeры наказанiя".
     -- Какое отношенiе я имeю к этой статьe? И к "международной буржуазiи"?
     --  Да,  собственно  говоря,  это и не играет особой роли.  Это  только
формальность. Мы судим не по формальным матерiалам, а по своему  впечатлeнiю
и  внутреннему  убeждeнiю. Какая  именно  статья  будет  упомянута  в  вашем
приговорe -- это и не так важно...
     --  Ого! Вы  говорите о приговорe,  как  о  чем-то уже рeшенном!  Развe
вопрос о нем был рeшен еще и до нашего сегодняшняго разговора?
     Мой хмурый слeдователь рeзко выпрямился и с угрозой отчеканил:
     -- Приговор зависит от вас.  Вы отказались  работать с пiонерами и дать
нам  свeдeнiя  о  бeлой  молодежи.  Этим  отказом  вы  сами  подписали  себe
обвинительный приговор за свою подпольную работу...
     Потом  внезапно  рeзкiй тон слeдователя  упал  с  угрожающаго  на самый
задушевный.
     -- Позвольте  мнe,  Борис  Лукьянович,  на  минутку  быть  для  вас  не
слeдователем, а другом... Я вам от всей души совeтую подумать о послeдствiях
вашего упорства...  Вспомните  о вашем  будущем.  Вы  вeдь недавно женились.
Зачeм вам разбивать жизнь и свою, и Ирины Францисковны? Вы -- человeк умный,
образованный,  энергичный.  Впереди у вас широчайшее поле дeятельности и как
врача, и как спортивнаго дeятеля. И  мы даем вам прекрасныя возможности  для
работы. Подумайте над  этим в своей камерe  и давайте работать вмeстe... Как
только вы передумаете -- напишите  мнe записку, я вас сейчас же вызову, и мы
договоримся к взаимному удовольствiю.
     Послeднiя слова он произнес совсeм ласково и нажал кнопку звонка.
     В комнату вошел дежурный надзиратель. -- Значит, мы так и договоримся Я
буду ждать от вас перемeны рeшенiя, -- отпуская меня, произнес  слeдователь.
271
     --  Не могу вас порадовать  надеждой  на  это, -- пожал я плечами. -- У
меня своя точка зрeнiя на сдeлки с совeстью.
     -- Ну, как знаете, -- хмуро отрубил чекист. -- Ваше дeло. Отведите  его
обратно в камеру, -- буркнул он надзирателю и опустил лицо к бумагам.
     Так закончился мой  первый и, увы, послeднiй допрос. Я не "раскаялся" и
послe 4 1/2 мeсяцев заключенiя получил приговор...
     Таково "правосудiе" в "странe соцiализма"...

        Пытка

     Длинный, тоскливый вечер.  Лечь спать еще не разрeшается,  и  я хожу из
угла в  угол  своего  каменнаго  мeшка,  стараясь  занять мозг  какой-нибудь
работой, ибо по  правилам тюрем ОГПУ мнe не разрeшается  ни книг, ни бумаги,
ни прогулок, ни свиданiй, ни  передач... И чтобы скоротать безконечные часы,
я рeшаю математическiя задачи, тренируюсь в  переводах  на иностранные языки
или вспоминаю читанныя поэмы. Художественные вымыслы  великих поэтов  уносят
мысль в иную, свeтлую, жизнь и помогают забыть гнетущее настоящее...
     В дверях лязг замка... Желeзная дверь медленно открывается и пропускает
внутрь  моей  камеры  маленькаго  человeчка,  растерянно оглядывающагося  по
сторонам и  как  бы еще  не вeрящаго,  что  он в тюрьмe... Впустив человeка,
дверь равнодушно закрывается, и я  с любопытством  оглядываю  своего  новаго
товарища по несчастью.
     Это -- низенькiй  толстый  человeчек, хорошо  одeтый  и, видимо, хорошо
жившiй на волe.  Сейчас его полное бритое  лицо искажено гримасой отчаянiя и
ужаса.
     -- Как это?.. Гдe это мы?..  Гдe я? -- путаясь  в  словах,  срывающимся
голосом спрашивает он не  столько у  меня, как, видимо,  разговаривая  сам с
собой.
     По его поведенiю ясно видно, что  он "новичек по тюремному дeлу"  и что
арест и тюрьма свалились на него, как снeг на голову...
     Послe получасоваго разговора  он  нeсколько  успокаивается  272 и может
болeе или менeе  связно разсказать свою  исторiю.  Он --  газетный  работник
крупнаго   масштаба,   коммунист,  бывавшiй  частенько  в  группe   каких-то
журналистов  и  писателей.  В этой компанiи он  соотвeтственно выпивал и  за
рюмочкой  дeлился  своими  мыслями  о  злободневных  вопросах  политики.  Он
клянется  с истерической искренностью, что  в этих разговорах не было ничего
контр-революцiоннаго.  Но,   охотясь   за  всякими  "оппозицiонерами",   ГПУ
захватило  всю  эту  компанiю,  и  в  неволe  ОГПУ  оказался  и  он,  сейчас
проклинающiй свою неосторожность...
     -- И зачeм только нелегкая понесла меня в ихнюю компанiю! -- стонет он.
--  Я же  непричем... Я ни в  чем не виноват... Моя бeдная жена осталась без
куска хлeба.. Боже мой... Боже мой...
     Мои  слова  дeйствуют на него  умиротворяюще, и он дает себя  уговорить
прилечь и поспать.
     Но спокойно уснуть в тюрьмe ОГПУ --  нелегкая  задача для взволнованных
нервов. Ночная  тишина  то и  дeло  прерывается криками,  какими-то воплями,
хохотом  сумасшедшаго,  какими-то  неясными шумами.  Потом заглушенный  крик
слышен совсeм  гдe-то рядом и через  нeсколько  минут по корридору  с мягким
топотом ведут или несут какую-то жертву.
     Этот зловeщiй шум у нашей двери дeйствует на моего компаньона, как удар
кнута. Он срывается с койки и дрожащим голосом спрашивает:
     -- Что это? Что это?.. Там убивают?..
     -- Нeт, нeт, --  успокаиваю я его первым попавшимся объясненiем, ибо по
его  диким  глазам  видно,  что  его  натянутые   нервы  вот-вот   взорвутся
истерическим припадком... -- Это, вeроятно, просто пьянаго привели...
     Не  могу же  я ему сказать правды! Развe ему,  новичку, можно сообщить,
что это повели кого-то на разстрeл, и что теперь в подвалe, может быть, даже
под нашими ногами, этот, только что  кричавшiй, человeк корчится в послeдних
судорогах на окровавленном полу...
     Но,   несмотря   на  мои   успокоительныя  слова,  новичек   продолжает
вздрагивать на  досках койки и  широко раскрытыми глазами впивается в глазок
тюремной  двери.  В  полумракe  273  камеры  этот  глазок  кажется  холодным
безпощадным  взглядом хищнаго  звeря,  злорадно наблюдающаго за корчащейся в
предсмертном ужасe, загнанной жертвой.
     Неожиданно раздается четкiй звон ключей, тяжело открывается дверь, и на
порогe появляется фигура надзирателя.
     -- Кто здeсь есть на букву "Г"?
     -- Что, что? -- задыхаясь, нервно переспрашивает новичек.
     Я вижу, что он не понимает вопроса надзирателя.
     -- Как ваша фамилiя?
     -- Моя?.. Моя фамилiя? Гай... А что?
     --  Выходите  без вещей,  -- равнодушно роняет надзиратель,  отступая в
корридор. Я вижу, что мой товарищ в ужасe. Куда это ночью могут вести?
     -- Не бойтесь, дружище, -- подталкиваю я его к двери...  --  Это вас на
допрос  вызывают.   Слeдователи  часто  по  ночам   работают...  Ничего,  не
нервничайте... Будьте спокойны... Все хорошо кончится...
     Уже  свeтало,  когда я  проснулся  от  лязга  ключей  и увидeл  блeдное
трясущееся  лицо  Гая, возвратившагося "домой". Он  безсильно  опустился  на
койку и забормотал:
     --  Боже  мой...  Я  же ничего не  знаю!  А  они  кричат... Револьвером
угрожают...  Откуда  же  мнe  знать?..  Требуют   признанiя...   Говорят  --
"разстрeляем"... А я  же, ей Богу, ничего не знаю...  За что, Боже мой... За
что?
     Бeдняга стал  метаться по  камерe,  с  блeдным,  искаженным  лицом,  и,
видимо, мои успокаивающiя слова не доходили до его сознанiя.
     Только  через нeсколько часов он смог связно разсказать, что на допросe
от него требовали  свeдeнiя  о  каких-то  незнакомых  ему  людях, предлагали
подписать уже готовыя признанiя, ругали, кричал