ский
мир, -- мы же начнем отсюда возведение нашего, Аморийского, мира!".
     Затаенный смысл слов Фортуната аморийцы постигли  уже в ближайшие  дни,
недели и месяцы  жизни на новой родине. Воистину, эта земля  больше не  была
Северной  Африкой! На  месте  безбрежной пустыни  неведомые  высились горные
хребты, зеленели леса, цвели  луга, струились реки... Туземцы, встретившиеся
Фортунату  и его  спутникам,  признавались,  что  мир  вокруг  них изменился
буквально в одно мгновение!
     Фортунат  открыл им  новую истину и обратил в  свою веру; эти люди тоже
стали  аморийцами.  Чтобы  отличить  пришельцев, то есть  старших  братьев и
сестер,  от  туземцев, то  есть младших, Фортунат нарек  первых патрисами, а
вторых -- плебеями.
     Продвигаясь вглубь материка, Фортунат  и его спутники обнаруживали  все
новые  и новые  чудеса; всякое чудо  объяснялось провидением богов-аватаров.
Чудом  из чудес  нового мира  явился Эфир  --  так  Фортунат назвал  "третье
светило", наглядное  свидетельство Богоизбранности аморийского народа. Эфир,
крохотная белая звезда, неподвижно висела над горой, одиноко стоящей посреди
безжизненных  каньонов.  Это  и  был  центр  Аморийского  мира, сотворенного
аватарами.   На   горе,   которую   Фортунат   назвал  Хрустальной,  высился
циклопический Храм  Фатума  --  над  ним  и сиял Эфир,  излучая таинственную
энергию;  невидимая  глазу,  она  станет для аморийцев поистине Божественным
даром, основой мирового триумфа их цивилизации...
     Фортунат  счастливо  царствовал двенадцать лет, создавая и  обустраивая
Империю аморийцев. Он не презрел культуру Египта,  Эллады и  Рима; напротив,
стараниями   Фортуната   Аморийская   империя   стала   естественной   --  и
единственной! --  восприемницей  прежних великих  империй.  Новая аморийская
культура возвышалась  над культурами  минувших  империй  -- но эти  культуры
поддерживали и укрепляли ее.  Фортунат  возводил города, осваивал земли, но,
главное,  он  с осторожной мудростью  приучал подданных разумно пользоваться
божественными дарами.
     Он прилежно исполнял все, о чем вещали ему Младшие Боги.
     А  когда  пришел  черед  ему  самому предстать  пред  ликами  аватаров,
Фортунат огласил Завещание.  В  Завещании содержались  мысли  об  устройстве
государства, веры и  морали; не было ни одной сферы жизни, по поводу которой
Фортунат не оставил  бы явных и ясных  указаний.  И  такова  была освященная
богами   власть   этой   удивительной  личности,  что   Завещание  Фортуната
естественным образом превратилось в закон существования Аморийской империи и
каждого ее подданного.
     Умирая, Фортунат передал Божественный Престол старшему ребенку  своему,
дочери  Астрее. Могло  показаться странным, почему Великий Основатель вручил
священную власть женщине, обойдя тем самым шестерых своих сыновей, каждый из
которых был достоин милостей богов. Однако верующие  в аватаров  и Фортуната
аморийцы  не задавались  подобными  вопросами; им  уже  было  явлено столько
великих чудес,  столько  радостей познали они  на новой родине, столько благ
даровали им  боги небесные и  бог  земной, что любое  слово,  изреченное его
устами, не могло не казаться им откровением Высшего Разума...
     А   Фортунат,   конечно,  знал,  что   делал.   Он   учреждал  традицию
династического, а, следовательно, и политического равенства мужчин и женщин;
все остальные традиции Новой Империи стали традициями неравенства.
     Астрея царствовала двенадцать лет после смерти отца. Она воздвигла  ему
величественный Мавзолей  в  том месте, куда впервые ступила  нога Фортуната.
При  Астрее Империя продолжала стремительно расширяться, подавляя  отчаянное
сопротивление  варварских народов, а внутри  ее царили  мир  и  согласие; на
едином подъеме, сохранившемся еще  со  времен Великого  Основателя, аморийцы
обустраивали свою жизнь.
     Когда умерла Астрея, а случилось это в году двадцать седьмом, считая от
Пришествия Аватаров, в  молодой Империи  наметился  династический  кризис. У
августы,  то  есть Божественной  императрицы, не  было детей, и  на престол,
согласно Завещанию Фортуната,  вступал следующий  по возрасту  его  отпрыск.
Однако таковых имелось двое -- близнецы  Арей и Марсий... Между прочим,  сам
Фортунат,  зная,  что  у Астреи не будет потомства, тем не менее не  оставил
никаких распоряжений насчет старших сыновей.
     Он поступил так с целью испытать зрелось и верность своего народа.
     Согласно Завещанию Фортуната, Божественный Престол вправе занимать лишь
один человек -- август или  августа.  Собственно, иначе и быть  не  могло по
канонам аватарианской веры. Но близнецы имели равные права!
     Арей  и Марсий  меньше  всего желали повторения историй Атрея и Фиеста,
Этеокла  и  Полиника,   а  также  прочих  эпигонов,   разрушивших  отцовское
наследство в междоусобной войне. После  нескольких неудачных попыток править
молодой  Империей  поочередно   Арей   и  Марсий  добровольно  отреклись  от
Божественного   Престола.   Оправдывая   свои  имена,   они  стали  великими
полководцами; стараниями  Арея  и  Марсия в царствование  их младшей  сестры
Береники  территория  Аморийской  империи  расширилась   до  размеров  трети
огромного материка, и  новые  реки Анукис и  Маат составили ее  естественную
границу на юге.
     Как и старшая сестра Астрея, Арей и Марсий умерли бездетными.
     Береника же, благополучно  процарствовав  двадцать шесть лет и  пережив
всех остальных эпигонов Фортуната, умерла в глубокой старости; ей наследовал
ее старший сын  Александр. Именно от  Береники  берет начало основная  ветвь
потомков Величайшего Основателя  -- собственно Фортунаты, священная династия
богов-императоров  Аморийской империи. Другие дети Величайшего Основателя --
дочери Гермиона, Макария и  Алкеста -- умерли бездетными, либо, как  сыновья
Петрей, Ираклий, Леонтий, Юст и  дочь  Милисса, стали основателями княжеских
родов.
     Астрея,  Арей,  Марсий  и  Береника,   первые  преемники  Фортуната  на
Божественном  Престоле, стали, согласно Завещанию  своего  отца,  последними
монархами, обладавшими  реальной  властью.  С тех  пор  август  или  августа
официально   почитается  богом  (богиней),  земным  воплощением   одного  из
двенадцати   богов-посланцев  (аватаров),  сувереном   державы,   источником
божественного  откровения и в этом  качестве возглавляет всю систему  власти
Империи, однако  фактически  этой  властью  не обладает. Согласно Завещанию,
Божественный  император стоит слишком высоко  над  своими  подданными, чтобы
непосредственно управлять  ими; от его имени власть  осуществляет  сложный и
разветвленный государственный механизм.
     За   минувшие  столетия  основы   Божественного  мира   не   претерпели
существенных изменений,  и он  предстает нашему взору таким, каким его хотел
видеть сам Великий Фортунат.


 * Часть первая. МИР *

Глава первая,
     в  которой читатель убеждается, что далеко  не  всякий  варвар  мечтает
преклонить колени у трона Божественного императора
     В осенний  день  12  октября Сто  сорок  восьмого Года Химеры  Темисия,
блистательная столица Аморийской империи, пребывала в радостном возбуждении:
намечалось  зрелище  красочное  и красноречивое,  тем  более уместное  после
завершения   трехмесячного   траура,   объявленного   властями   по   случаю
безвременной  кончины императрицы  Авроры  Максимины,  любимой супруги  ныне
царствующего императора-августа Виктора V Фортуната.
     Впрочем,  запланированное  на  этот день событие могло  показаться,  на
первый взгляд, скучным и рутинным. Обычай принимать  в Палатиуме, как иногда
называют Большой Императорский  дворец, клятвы  верности  вассалов-федератов
аморийскому богу-императору, стар, как сам этот дворец. За  семьсот с лишним
лет, что возвышается он над  Темисией, тут побывали десятки, если не  сотни,
вождей,  архонтов, князей, набобов,  негусов, царей, королей, султанов; были
даже  падишахи,  а  однажды  колени  пред  Божественным Престолом  в Темисии
преклонил сам ханьский император -- его, конечно же, принимали не в качестве
императора, ибо, как  любят  говорить  аморийцы,  "воистину,  один Творец во
Вселенной -- одно Солнце на небе --  один Эфир над землей  -- один Император
на земле".
     Так  что   нелегко  удивить  темисиан  явлением  очередного  имперского
вассала-федерата!
     Однако нынче случай особый. Ждали Круна, герцога  нарбоннских галлов, с
детьми  и  свитой. Имя Круна постоянно на слуху у аморийцев с десяток лет, а
то и больше. В последние  годы  -- с прозванием "Свирепый", ибо  давно уж не
было у Империи столь жестокого, беспощадного  и удачливого врага. В то время
как вся  остальная  Галлия,  да что Галлия -- почти вся Европа! --  давно уж
успокоилась  в  отеческих  объятиях властительного южного  соседа, небольшой
юго-западный  удел со  столицей в древней  Нарбонне  упорно  бунтовал против
"естественной власти" Божественного Престола. Немало прославленных имперских
легионеров полегло в горах и лесах Нарбоннии, и еще больше галлов, подданных
и  соратников мятежного Круна, закончили  жизнь  в  аморийской  петле или  в
аморийском рабстве...
     И вот наступал итог давней вражде, итог закономерный и поучительный. Не
в цепях изменника, а в короне  властителя  Крун  Свирепый явился  в Темисию,
которую сами жители  северного континента  называли Миклагардом  -- "Великим
Городом.  Это  был первый визит могучего вождя  в столицу  ненавистной  всем
свободолюбивым людям Аморийской империи, -- империи, которая вот уже полтора
десятка  столетий  пыталась,  и  небезуспешно,  диктовать  свою  волю  всему
Обитаемому  Миру; империи, подданные которой  относились ко  всем  остальным
народам  планеты  с  врожденным  и вызывающим  презрением;  империи, которая
полагала себя  вправе разговаривать с ними  как с рабами  своими, --  только
потому,  что  над  нею единственной,  подобная чудодейственной  лампе, вечно
сияла  звезда  Эфира,  божественный   светоч,  дарованный  народу  Фортуната
могущественными аватарами.
     Крун же был истинным  сыном своей суровой страны: высокий, плечистый, с
суровым  и  резким лицом,  чистыми  серыми  глазами,  большим прямым  носом,
густыми волосами цвета смоли и пышной бородой до груди. Он был уже в  летах;
дочери его Кримхильде исполнилось двадцать пять  лет, сыну Варгу -- двадцать
два  года.  Галлия  -- не Амория; галлы,  проводящие всю жизнь в  схватках с
необузданной,  как они сами, природой, долго не живут. Крун  знал, что закат
его  жизни  уж близок.  Пока  мог,  упорно,  как и  подобает  воину  Донара,
сопротивлялся  он стараниям  амореев прибрать  к рукам  нарбоннских  галлов:
сражался с ними в открытом поле, нападал на их  колонии и торговые караваны,
вешал их негоциантов и миссионеров,  ибо  знал, что те и другие  -- на самом
деле злокозненные подсылы имперского правительства.
     Да, он сопротивлялся Империи всегда и всюду, когда и где это было в его
силах, ибо верил,  что  дороже свободы нет  ничего.  Так текли годы, один за
другим, складываясь в десятилетия; народ бедствовал, уходили к Донару верные
друзья,  да и  его,  Круна,  возраст  легче,  чем  по  календарю, можно было
проследить по боевым шрамам от мечей амореев и их наймитов,  федератов. Годы
текли,  силы  таяли -- а  хищные щупальца Империи с  прежней  настойчивостью
тянулись к его земле.  Казалось,  неисчерпаема  бездна, откуда амореи  берут
свои рати, откуда  выползают все новые  и новые "негоцианты" и "миссионеры",
откуда   изливаются  на  головы  послушных  федератов   всевозможные  "блага
цивилизации".
     И вот настал миг, когда что-то надломилось  в непокорной душе Круна. Он
понял, что  не хватит жизни, чтобы  обрубить все эти алчущие щупальца, и что
рано или поздно, не  при нем, так при сыне, Империя поставит на  колени  его
народ.  Тысячи,  десятки тысяч галлов будут уведены  в  рабство, а поскольку
галлы -- гордый народ,  амореи не станут держать их  прислугой, нет,  жители
гор и лесов  будут долбить  камень в Оркусе, чтобы другие,  более удачливые,
рабы  могли строить для патрисов и  магнатов новые дворцы и виллы...  А там,
среди гор и лесов, больше не будет свободного народа -- там появятся колонии
амореев,   туда  приедет  императорский  экзарх,  туда   нахлынут  имперские
поселенцы, акриты, -- та земля больше не будет Нарбоннией.
     Вот почему он  решил  придти первым. Сейчас была  передышка: амореи как
раз  усмиряли очередное  восстание  федеративных  племен  на юго-востоке,  в
Эфиопии. Между прочим, иногда шальная мысль проскальзывала в голове Круна: а
как  бы неплохо  всем им  --  галлам, иберам,  тевтонам,  аравянам,  персам,
тропикам,  маурам,  пигмеям,  даже  далеким  амазонкам  и   лестригонам   --
сговориться меж  собой и сообща напасть на  аморийского паука! То были, знал
он, пустые надежды:  если что и умеют лучше всего коварные  амореи,  так это
стравливать племена друг с другом. Как галлу сговориться с лестригоном, если
он,  галл,  знает  --  разумеется,  со  слов аморейских  миссионеров, -- что
лестригоны  едят людей?! И как  лестригону  договориться с галлом,  если  он
точно знает, что  галл годиться только в пищу?! А даже если б узнали галлы и
лестригоны  друг о  друге правду  -- как сговориться,  когда  друг до  друга
тысячи герм, и неприступной бездной тянется меж ними Империя амореев?..
     А значит, не было иного  выхода, кроме как покориться. Пополнить  собою
длинный  ряд архонтов,  преклонивших колени  перед Божественным Престолом  в
Темисии.  Только так  можно спасти  то, что  еще осталось.  Воистину,  нынче
удобное время, думал Крун, нынче можно взять мир за меньшую цену...
     Мужество, чтобы принять такое решение, требовалось ему великое -- легче
было в  смертном  бою против заклятых врагов,  чем  в  словесных баталиях  с
изумленными соратниками. Его не понимали.  Ропот, тяжелые  и угрюмые взгляды
из-под бровей,  наконец,  открытое возмущение. Народ, рыцари, жрецы  -- все,
для кого он, Крун, был вождем. Да, он  был вождем, и авторитета его хватило,
чтобы переубедить одних  и  заткнуть рты остальным. Он  принял свое  решение
единолично  и  не собирался его  менять. Они это тоже увидели.  Еще  немного
времени прошло, и у него появились сторонники.
     Крун взялся за дело решительно  и твердо, точно  предстояло не  стыдное
паломничество к подножию враждебного трона, а победоносный военный поход.  В
сущности,  так  ведь  оно и  было:  он  одерживал  горькую  победу над собой
прежним...
     Он привез в Темисию и сына, и дочь, и соратников, и многих других,  кто
много значил при нем и для  него.  Он привез  их в Темисию затем,  чтобы они
своими глазами  увидели то,  что он,  мудрый, увидел издалека, и чтобы не по
его приказу, а по  воле своей склонились пред необоримой силой. Он привез их
затем, чтобы заставить совершить предательство исконной веры: когда вернутся
они на родину, Донар-Всеотец станет для них  не более чем  идол, дьявольская
ипостась Хаоса,  с каковой, не щадя живота, надлежит биться каждому честному
неофиту священного Учения Аватаров...
     Это тоже было платой родине за ее спасение.
     Но не угрызения совести и  не хмурые лица соратников тревожили Круна, а
взгляды сына. Варг был  точной его копией, даже, пожалуй, копией улучшенной.
Не было средь галлов воина сильней и мужественней сына вождя, не  было друга
вернее, не было парня красивее его.  И, помимо всего  названного, Варг  имел
пытливый ум, до всякой вещи стремился доходить сам; воспитанный  на  прежних
деяниях  отца, честолюбивый юноша готовился принять  из его рук знамя борьбы
за свободу своего народа. В грезах уже водил он рыцарей  в великий бой,  уже
палил он колонии и корабли  амореев,  уже вешал на деревьях, как  презренных
шакалов,  предателей-федератов... И вдруг -- такой поворот!  Оказывается, не
бить надо коварных  амореев,  а преклоняться  перед их величием.  Не  вешать
федератов, а дружить с ними.  И чудищ-аватаров,  которым поклоняются амореи,
нужно  почитать, как богов,  а Донара-Всевоителя, исконного и истинного Отца
Земель, изгнать из головы и из сердца...
     Пытливый  был ум,  но непокорный!  Не  сумел Крун переубедить сына. И в
конце концов бросил переубеждать, а просто приказал Варгу всюду следовать за
отцом, как то и подобает хорошему сыну.
     Великая столица Богохранимой Империи встретила их широкими рукотворными
проспектами, громадами Палатиума и Пантеона, бесчисленных площадей, дворцов,
терм и стадионов. Они казались себе муравьями в сказочных чертогах. Их самый
большой город, древняя Нарбонна,  насчитывал от силы двадцать тысяч жителей,
и большинство  из  них  герцог знал  в лицо. Здесь же,  в Темисии, постоянно
проживали,  страшно  помыслить, -- пять миллионов! -- и эти  пять  миллионов
существовали  в  такой умопомрачительной роскоши, что даже посуды из  одного
дома какого-нибудь  князя хватило бы, если ее продать,  на  пропитание  всем
западным, восточным, южным и северным галлам в течение месяца, а то и года!
     Правда,  были  в космополисе не  только  сказочные дворцы, но и трущобы
столичной нищеты, и бараки рабов, да и дворцов на душу населения было не так
уж и много,  -- но приезжим  варварам  трущобы  и  бараки не  показывали. Их
привезли  в  столицу  по  Великому  Каналу  Эридан, что  соединяет Темисию с
Внутренним морем, -- а на  берегах Эридана стояли лишь  прекрасные дворцы  и
виллы,  да цвели ухоженные сады. Богатство и величие  било тут через край, и
северные  варвары, конечно  же, были  потрясены  им -- все,  включая  самого
Круна... Но выводы сделали разные; герцог укрепился в своем убеждении, а его
сын -- в своем.

     * * *
     148-й Год Химеры (1785)2,
     12 октября, Темисия, Большой Императорский дворец

     -- Отец, я не верю, что ты способен сделать это!
     Голос Варга дрожал от обиды и волнения. Молодой принц старался говорить
шепотом, чуть наклонившись к уху  отца,  -- однако эти слова, как показалось
ему,  прозвучали  слишком  громко,  равно  крик,  крик  невыразимой  боли  и
отчаяния... В то же мгновение Варг ощутил на себе чей-то пристальный взгляд.
По давней гордой  привычке  вскинув голову, он увидел,  чей взгляд впился  в
него:  княгиня София  Юстина,  дочь  князя  и сенатора Тита Юстина,  первого
министра Аморийской  империи,  искоса разглядывала нарбоннского  наследника;
при  этом  белое  лицо  ее, как обычно, было  холодно  и  непроницаемо.  А в
огромных  черных глазах, впившихся в него  изучающим взглядом, Варг усмотрел
выражение торжества, самоуверенности и насмешки.
     Чувствуя, как загорается в глубинах души свирепая и первобытная ярость,
та самая ярость воина, выше всех благ земных ценимая Донаром-Всевоителем, --
Варг поспешно опустил глаза. Он был хорошим  сыном  своего великого отца, он
инстинктивно понимал,  когда и  где и  какой  схватке  время и  место.  "Она
ликует, -- невольно подумалось ему, -- ей мнится, что она победила нас!".
     Ему даже в голову не пришло, что София Юстина ликует просто потому, что
сегодня у нее день рождения: ей исполнилось двадцать семь лет.
     Он знал,  что у  амореев  не  бывает  никаких человеческих  причин  для
ликования  --  по-настоящему  они  радуются лишь тогда,  когда зрят унижения
своих врагов.
     Как в эти мгновения.
     Варг  точно знал: отец  услышал  его последние  слова. И прежняя вера в
великого  Круна всколыхнулась в его смятенной  душе, прежняя  любовь сына  к
отцу  вытеснила страх  и  ярость,  а  в  синих  глазах отразилась  спокойная
уверенность.  Он  поймал  внимательный  взгляд  княгини Софии  и  отослал ей
насмешливое выражение.
     Ну  конечно! Как же мог он, сын, усомниться  в отце?! Не  для того Крун
Свирепый явился в Миклагард, чтобы,  словно презренный раб, ползать  у трона
императора амореев.  Нет, не для того! Крун явился, чтобы здесь, в громадном
и  величественном   чертоге,  который   амореи   бесстыдно   нарекли   Залом
Божественного  В