ого,  впервые  за  последние
годы он попытался  избавиться от ее опеки.  Это выразилось,  в частности,  в
требовании к Софии уйти  из  правительства  и, хотя  бы  на время,  покинуть
Темисию.
     Гнев и угрозы отцов хороши  для слабодушных детей. Сильные духом только
ожесточаются  и  укрепляются  в  собственной  правоте. Тит  Юстин  забыл  на
какие-то мгновения, что в свои молодые  годы София  уже обладает в  политике
хваткой  львицы  и изворотливостью змеи -- она ему напомнила.  Она напомнила
отцу  о сомнительных делах, которые он  страшился даже  вспоминать, и первый
министр внезапно осознал,  что никакие заклятые политические враги  не могут
похвастаться таким внушительным досье на него, как собственная дочь... Более
осознание этого горестного факта, чем недвусмысленные  намеки Софии, сломило
последнее сопротивление князя Тита.
     Он глядел  на  любимую дочь,  единственную  наследницу  славы  могучего
юстиновского  рода, которую он сам сделал той,  кем она стала, и думал,  что
более не  властен на  нее  влиять,  не волен  остановить  ее  и оградить  от
превратностей  коварной Фаты... Ему не было шестидесяти  лет еще,  но в  тот
тяжелый вечер, в те минуты откровения он ощущал себя  глубоким стариком. Она
тоже поняла это и дала задний ход.
     Поздно! В тот вечер София Юстина сохранила и умножила свой контроль над
отцом,  но  невидимая  нить родственного  понимания,  связывавшая  их,  была
окончательно оборвана.
     В  стремлении  остановить  погибельный, как  полагал  он, полет любимой
дочери князь  Тит прибег  к последнему  средству. Он заявил, что  завтра  же
подаст  в отставку. А так как  по  закону  первым министром может  быть лишь
подданный  Империи,  достигший  возраста тридцати  лет, Софии  в  ее  полные
двадцать семь  не суждено  сменить отца в Малом Квиринале.  Пусть  даже  сам
зловещий Корнелий Марцеллин станет первым министром, лишь бы не она...
     Отец снова недооценил дочь. Оказывается, она готова и к такому повороту
событий. Очарованные ею  сенаторы, равно как и плебейские делегаты,  которых
она запугала либо приручила своими досье, устроят  обструкцию любому другому
кандидату.  Так  минуют два года  с небольшим,  и все  это  время она, София
Юстина,   будет   руководить   правительством   по  специальному   рескрипту
Консистории; где-то в древних законах  она отыскала названную возможность...
"Кто знает,  -- еще с усмешкой  добавила предусмотрительная  дочь, --  может
быть,  сам  август  издаст исключающий  эдикт,  который  позволит мне  стать
полноправным первым министром прежде достижения тридцатилетнего возраста!".
     И отец понял, что она, если понадобится, переступит  даже через него --
как уже мысленно и на деле переступила через других.
     Он сам  ее  учил:  идешь в  политику --  забудь  о чувствах  --  только
священный долг, только холодный разум, только суровая целесообразность!
     Он даже не догадывался, сколь важны чувства для его достойной дочери.
     Следующим  днем состоялась обещанная  встреча Софии и  Кримхильды.  Обе
героини  нашего  романа  встретились как  самые  близкие подруги.  Для Софии
возвращение  в игру  потерянной  фигуры оказалось  приятным сюрпризом, а для
Кримхильды  поддержка самой влиятельной  персоны  Империи  была  непреложным
условием существования.  Подруги наговорили самим себе массу комплиментов, а
завершилась встреча проникновенными словами герцогини: "Когда мы вместе, нам
никто не страшен!".
     София  больше слушала  Кримхильду, но при этом незаметно направляла ход
ее  мыслей. К концу  беседы  Софии  стало  ясно, что  Кримхильда,  какой  бы
строптивой,  гордой,  решительной она ни казалась, на самом деле  всего лишь
большая и красивая кукла.
     Ее, Софии, кукла. Бывали куклы и похуже!
     В двадцатых числах  мая  наступил  окончательный  перелом  общественных
настроений.  Идея  Нарбоннского  экзархата ушла с  повестки дня. В  Генштабе
разрабатывались планы операции "Герцогиня". А некоторые плебейские делегаты,
не  зная об этом,  продолжали вопить с  высоких  трибун  о  священном  долге
имперского  правительства  возвратить  героической  герцогине  ее варварский
престол.  Кримхильду  радушно принимали  в княжеских  дворцах.  Газеты  ярко
живописали  верность  герцогини  священному  Учению  Аватаров   и  языческие
злодейства узурпатора...
     София  Юстина была  довольна: для  того на доске  и  существуют  разные
фигуры, чтобы всякая из них исполняла особенную партию.
     А что же Варг? О нем аморийцы узнавали только из газет. Даже на Форуме,
этой твердыне вольномыслия, никто  не осмеливался выступать в его поддержку.
Варг для Империи был сущий  зверь, причем взбесившийся, --  а бешеных зверей
уничтожают.
     Могло ли  быть иначе? Ведь даже сумасшедшему не придет в голову бросать
дерзкий вызов хозяевам Ойкумены.
     Правительство  его  не замечало. Еще в начале мая первый министр особым
декретом приостановил действие вольфрамовой концессии. Аморийские негоцианты
покинули мятежную страну. Мгновенно  замерла торговля.  Зато землю Нарбоннии
наводнили  имперские  лазутчики  и  диверсанты. Первые занимались  саботажем
начинаний Варга,  вторые -- загадочными преступниками, "выдававшими себя  за
казненных еретиков  Ульпинов".  У первых  получалось  лучше, но  и  Ульпинам
пришлось несладко в этот май, для них он вовсе не был безмятежным.
     Если  бы  имперское правительство возымело желание  подавить  мятеж, не
прибегая к  грубой  силе,  это  нетрудно было сделать.  По  убеждению  самих
Ульпинов, Варг продержался бы не больше года.
     Но оскорбленная Империя вожделела проучить смутьянов сейчас и сразу, да
так, чтобы всем прочим бунтарям неповадно  стало -- вот, кстати, была первая
причина, зачем мыслители Ульпины присоветовали Варгу отпустить Кримхильду.
     К  началу июня  центр  общественной  жизни  переместился из  Темисии  в
Элиссу, прежнюю  столицу Империи, основанную самим Фортунатом, ныне  главный
город   провинции  Дорида.   Поскольку   шел  Год  Кракена,  а  этот  аватар
покровительствовал именно провинции  Дорида,  очередные  Патрисианские  игры
происходили в Элиссе.  На игры прибыли сам  август Виктор V, члены священной
династии, весь двор, большинство  князей,  причем многие  отпрыски княжеских
семей сами участвовали в спортивных состязаниях.
     Видных  плебеев  тоже  было  много,  но на местах  зрителей; собственно
Плебейские игры  обычно  проходили через два месяца  после Патрисианских,  в
августе.
     От праздничной  Элиссы  мятежную  Нарбонну отделяли  какие-то девятьсот
герм  глади Внутреннего  моря  -- однако  на Патрисианских  играх  о суетной
политике почти не вспоминали.
     Сведущие люди, все как  один,  предполагали,  что основные  операции  в
Нарбоннской Галлии начнутся сразу по завершении Патрисианских игр.
     Софии  Юстины тоже не  было  в столице во  время  игр. Ее  сын Палладий
успешно справился  с  менингитом, и София,  оставив  первенца  на  попечении
любящей бабушки  Лукреции Марцеллины, с новыми  силами устремилась в  пучину
политических бурь.
     Первого июня София присутствовала на открытии Патрисианских игр, но уже
второго июня ее аэросфера была над  Вавилоном. В столице Месопотамии министр
колоний  провела  день,  затем  отправилась  в Сузы, персидскую  столицу. Ее
усилиями удалось разрешить  пограничный конфликт  между  друзьями Аморийской
империи  на Среднем  Востоке.  После  Суз  и  Вавилона  она посетила Тифлис,
Антиохию,  Иерусалим,  на  один  день  возвратилась  в  космополис  и  снова
отправилась в дальний путь,  на этот раз на север, в германские государства.
Оттуда  аэросфера министра  колоний направилась  в Италию.  В  Неаполе София
снова   встретилась  с  наместниками  близлежащих  земель.  Посетив  элитную
разведшколу   в  окрестностях  Везувия,  она  узнала  подробности  охоты  на
Ульпинов. Шефу  разведшколы  Фламинию  Семерину  она  мягко намекнула, сколь
много грамотных и преданных людей мечтают заместить его должность...
     Тринадцатого июня София Юстина  прибыла на Сицилию, в город Панорм. Там
ее уже ждали герцогиня Кримхильда и князь Марсий Милиссин.
     Днем  раньше  Божественный  император  пожаловал  двадцативосьмилетнему
генерал-майору  Марсию  Милиссину  воинский  чин  генерал-легата,  а  первый
министр назначил его руководить операцией "Герцогиня".

     * * *
     148-й Год Кракена (1786),
     14 июня, Внутреннее море у берега Сицилии, борт линкора "Мафдет"

     Гигантский флагман медленно плыл  по Мессинскому проливу. Стремительный
ветер бил в  черные паруса, и могло показаться, что  грозный Симплициссимус,
живописанный  белыми  змейками  на  этих  парусах,   извивается   в   корчах
безудержного  гнева.  Силовая  установка  линкора  была  выключена;  корабль
маневрировал  против ветра с помощью парусов.  В узком  проливе меж  угрюмых
скал  это  занятие было  небезопасным,  но генерал-легат Марсий Милиссин  не
сомневался в мастерстве своих капитанов.
     Он  стоял на носу  корабля, там,  где  начинался  бушприт,  у бронзовой
фигуры  изготовившегося к прыжку свирепого  гепарда. Его облачение составлял
новый  черный  калазирис  с  пышными  золотыми эполетами, петлицами с  ликом
воинственного аватара  и двумя большими звездами, каждая о двенадцати лучах,
вышитыми  на  рукавах  калазириса. Подставив мужественное  лицо ветру, князь
Марсий могучей рукой обнимал плечи княгини Софии. Они были одни на палубе  в
это раннее  утро.  София тоже  была  в форменной  одежде, но не  военной,  а
цивильной: ее  вытканный золотом синий  калазирис  с тремя большими звездами
обозначал  высокий  гражданский чин логофета,  который  обычно  присваивался
имперскому   министру   и   в   военной   иерархии   соответствовал   званию
генерал-префекта,  командующего  корпусом.  Марсий  знал,  что  тоже  станет
генерал-префектом, если выполнит возложенную на него миссию.
     Впрочем, честолюбие для этого человека было  далеко  не главным мотивом
-- главными  мотивами были для  него желания  возлюбленной Софии и священный
долг солдата Империи.
     Гигантский корабль едва  заметно  содрогнулся, провалившись  в  упругую
волну. София тоже вздрогнула и проговорила:
     -- "В страхе великом тогда проходили мы тесным проливом;
     Сцилла грозила с одной стороны, а с другой пожирала
     Жадно Харибда соленую влагу: когда извергались
     Воды из чрева ее, как в котле, на огне раскаленном,
     Со свистом кипели они, клокоча и буровясь; и пена
     Вихрем взлетала на обе вершины утесов; когда же
     Волны соленого моря обратно глотала Харибда,
     Внутренность вся открывалась ее: пред зевом ужасно
     Волны сшибались, а в недра утробы открытом кипели
     Тина и черный песок. Мы, объятые ужасом бледным,
     В трепете очи свои на грозящую гибель вперяли.
     Тою порой с корабля шестерых, отличавшихся бодрой
     Силой товарищей, разом схватя их, похитила Сцилла;
     Взор на корабль и на схваченных вдруг обративши, успел я
     Только их руки и ноги вверху над своей головою
     Мельком приметить: они в высоте призывающим гласом
     Имя мое прокричали с последнею скорбию сердца"...
     --  Унылый стих, навевающий тоску, -- заметил Марсий. -- У  Гомера есть
места получше. Вот, например:
     -- "Добрая! Сердце себе не круши неумеренной скорбью.
     Против судьбы человек не пошлет меня к Аидесу"...
     -- Ради Творца, замолчи! -- простонала София. -- Ты все  перепутал! Это
из монолога  Гектора перед  битвой  с Ахиллом...  в каковой  битве  отважный
Гектор  пал. О,  мой мужественный  бог,  я не хочу быть твоей Андромахой! Ну
зачем ты вызвался в этот поход?!
     -- Мне странно  слышать твои слова, звездоокая богиня. Не  мой  ли долг
расквитаться  с варварскими  ублюдками  за  все  унижения, которым они  тебя
подвергли?! Jus retorsionis naturale59, в конце концов!
     София зябко прижалась к могучего торсу возлюбленного.
     --  Этого  страшусь  больше  всего  на  свете.  Ненависть  затмит  тебе
рассудок, а боги карают безрассудных.
     -- Не затмит. Мне не впервые бить языческих собак. А тут даже не собаки
-- так, петухи!
     -- Пойми,  любимый,  это не игра! Да,  под твоим  началом легион верных
солдат, но... но наше предприятие не обещает быть легкой прогулкой! Там сама
земля враждебна нам...
     Князь Марсий недобро ощерился.
     -- Скоро эта земля покорится нам!
     -- Не  обольщайся,  воинственный бог.  Я знаю, ты  возьмешь Нарбонну  и
посадишь мою куклу  на ее  престол. Однако это будет не  конец войны, а лишь
начало.  Дикари  слабы, как  ветхий  хворост,  но,  подобно хворосту,  легко
воспламеняются...  Искра мифической свободы воспламеняет их! И я боюсь, что,
прежде чем  сгореть самим,  они сожгут наши надежды... мои  надежды на тебя,
любимый.
     -- Твои волнения напрасны, бесценная моя. Это в политике все  сложно, а
война --  это война всего лишь! Чем  мучаешься ты? Я  перевешаю диких  собак
скорее, нежели они, как ты сказала, воспламенятся!
     Княгиня София задумчиво покачала головой.
     -- Зверей дразнить  не  стоит. Если начнешь  вешать невиновных или, тем
паче, женщин и детей...
     -- Женщин? Детей? Что ты такое говоришь?!
     -- Я говорю правду, Марс. Будь  готов к тому, что против твоих  стойких
солдат выйдут крестьянки с вилами и детвора с ножами. Наступит момент, когда
узурпатору  будет не  на  кого больше положиться.  И  эти  женщины с детьми,
возможно, станут грозной силой против твоих легионеров...
     -- Воистину, народ безумных дикарей! -- пробурчал Марсий.
     -- Вот именно. Поэтому будь осмотрителен, мудр  и расчетлив. Зачинщиков
волнений вешай принародно, а остальных смутьянов  и сочувствующих им обращай
в рабов и в метрополию немедля отправляй.
     -- А как отделить сочувствующих негодяям от безучастных и верных нам?
     По карминным устам Софии пробежала улыбка.
     -- Эта загадка не для тебя. Условно считай всех варваров сочувствующими
мятежникам. Если восстала деревня -- сожги ее дотла и всех обрати в рабство,
а  старосту  и  прочих  главарей  повесь  прилюдно, как я уже  сказала. Если
бунтует город, возьми его и покарай защитников, как будто бунтовали все они.
Однако не  забывай использовать услуги эфиальтов и не скупись, оплачивая их.
Твоя  задача-максимум  --  не  посадить Кримхильду  на  престол,  а  сломить
дикарский  дух нарбоннского народа. Это поистине  nervus rerum60! Поэтому не
опасайся внушать варварам страх и ужас. Жги, режь, убивай, угоняй в рабство,
даже  пытай,  и  чем  более жестоко, тем больший трепет  ты  внушишь.  Самое
лучшее, если ты предстанешь варварам не как  обычный оккупант, а воплощением
воинственного бога, демоном неотвратимого возмездия. Но  не  переусердствуй:
как только ты увидишь... вернее,  я увижу, что мятежная страна покорена,  мы
тотчас  сменим   гнев  на  милость,  и  оставшиеся  в  живых  вновь  познают
преимущества имперской власти.
     Марсий вздохнул и сказал:
     -- Как жаль, что ты не можешь подарить мне хотя бы малую частицу своего
ума, любимая. Иной  раз, слушая тебя, я изумляюсь, как женщина способна быть
такой безжалостной, а  иной раз поражаюсь твоему  добросердечию. И ты всегда
знаешь, что, когда и где уместно!
     -- Выходит, не  всегда,  любимый, иначе  б  не было  самой  войны...  Я
вспомнила песнь  Одиссея  о  Сцилле  и Харибде  вовсе не случайно,  -- София
простерла руку к серым  скалам,  мимо  которых  сквозь водовороты пробирался
могучий линкор.  -- Я как раз  между этими скалами. Не Сцилла меня  схватит,
так проглотит Харибда.  А  может, выплыву, как выплыл  Одиссей...  Я слишком
далеко заплыла, чтоб поворачивать назад! Сколько людей погибло... никчемных,
в основном, но были среди них и дорогие мне. И сколько еще погибнет... А все
ради чего? Чтобы добыть очередной Юстине пост первого министра?
     --  Не говори  так,  звездоокая богиня,  -- прошептал  Марсий.  -- Все,
павшие ради тебя, не стоят твоего мизинца. Когда-нибудь они бы умерли; разве
не счастье умереть со славой?!
     -- О,  милый Марс,  --  с горечью промолвила София,  -- где  ты  увидел
славу?
     Она умолкла;  молчал и он,  размышляя над  ее  словами. Эти размышления
вскоре увели его  из философских далей к прозаичной  действительности. Князь
Марсий внезапно рассмеялся и сказал:
     -- А голову злодея Варга я отошлю тебе в банке со спиртом!
     -- Ни  в  коем случае! -- живо отозвалась княгиня София. --  Ты  должен
взять его живым  и привезти в цепях  изменника. Когда это случится, я устрою
тебе  триумф  на  Палатинской  площади,  и  сам  Божественный  Виктор  будет
приветствовать тебя с галереи Северных врат  Большого Императорского дворца!
А подлый узурпатор пройдет в цепях за колесницей  триумфатора; казним его уж
после.
     Серо-стальные  глаза красавца  князя зажглись при  этой мысли.  Больших
триумфов в Темисии не справляли уж несколько десятков лет. И четыре столетия
минули с  тех пор, как триумфатором в последний раз становился  военачальник
моложе тридцати...
     --  Клянусь  тебе, моя богиня, так и будет! --  взволнованно воскликнул
Марсий Милиссин.
     "Miles  gloriosus --  asinus gloriosus"61,  -- эта старинная  поговорка
вдруг вспомнилась Софии  Юстине, и София  поспешила  прогнать  опасную мысль
прочь,  ибо  к  возлюбленному Марсу старинная поговорка не  могла  иметь  ни
малейшего отношения.

     * * *
     148-й Год Кракена (1786),
     19 июня, Галлия, Нарбонна и ее окрестности
     Из "Походных записок" рыцаря Ромуальда
     ...Герцог, мой  друг и государь, последние  семь дней спал урывками,  а
ночи не спал вовсе. Он ждал атаки амореев каждый час, я сам тому свидетель.
     Он  сильно изменился  за тот короткий срок, что правил в государстве --
побледнел, осунулся, стал резким,  раздражительным и гневным. И оно понятно:
по-моему,  мой  герцог и  не  правил  даже, а  изо  всех сил пытался собрать
государство,  которое,  подобно воде,  вытекало из  его  рук. С тех  пор как
амореи вроде бы убрались, а на деле объявили нам  жестокую осаду, все шло не
так, как ожидал мой герцог.
     Мы  были  счастливы, конечно, что отстояли волю, но  герцог  знал,  что
амореи  с  этим не  смирятся и,  собрав войска,  воротятся,  дабы снова  нас
поработить.  Мы,  подданные  и  соратники  государя,   жили  вместе  с   ним
предвкушением грядущих битв. Мы  метались по стране, герцог держал пламенные
речи перед  народом, и  народ записывался в герцогское ополчение.  И повсюду
народ просил  у государя хлеба.  А государь отвечал народу, что много  хлеба
будет, когда свободу отвоюем. Но горожане и селяне его не понимали; наивным,
им  казалось, что свобода отвоевана  уже.  Иные даже  ныли, мол, при прежнем
государе  и амореях  было больше хлеба. Им, правда, затыкали  глотки, однако
герцог понимал и сам, что простой народ долго без хлеба не протянет. Поэтому
герцог  мечтал, чтобы амореи начали атаку поскорее,  пока народ еще на нашей
стороне. Однажды государь сказал мне так:  "Ожидание пытки хуже самой пытки.
Когда тебя пытают сразу, ты держишься, ведь ты мужчина! А когда  долго ждешь
пытки,  тобой овладевает немочь,  ты устаешь  от ожидания, и пытка застигает
тебя слабым".
     Так оно и вышло,  как опасался мудрый  государь. Мы ждали интервенции с
начала мая. Сперва  мы думали,  что Юстина  захочет  задавить нас  сразу.  И
всякий майский день кто-то из нас бросал тревожный взгляд на море  -- нет ли
там вражьих кораблей?!  Так май  прошел, настал  июнь.  Мы чуть успокоились,
когда  у них затеялись господские  игры; всем известно, что амореи по  своей
воле во время таких  игр не воюют.  Герцог воспрял духом,  но Ульпины  точно
назло заявили ему,  мол, это  может быть  со стороны  амореев такая  военная
хитрость: ты успокоишься, а они  возьмут да и нападут на тебя точно во время
своих игр!
     Мне кажется, герцог слишком слушал этих самых Ульпинов.
     В общем, амореи на нас во время игр не напали. Мой государь считал, ч