ожет быть... Отец --  это отец. Тебе ли  этого не знать, каков отец
бывает для детей своих? Но  я... я  люблю тебя! И мне неважно, что замышляет
мой  отец! Хочешь --  верь мне, а  хочешь  --  не  верь, но я  скажу:  тебя,
любимый, не оставлю... никогда! Что бы ни сотворил Корнелий... он больше мне
не господин! Ты -- господин моей души, мой муж!
     Дверь  отворилась  снова, и фигура в  проеме произнесла  голосом барона
Фальдра:
     -- Свидание окончено, принц. А вы, княжна...
     -- Барон, постойте! -- воскликнула Доротея. -- Минутку дайте мне, всего
одну минутку!
     Фальдр заколебался, но, уловив выражение лица принца, кивнул и  скрылся
за дверью. "По-моему, этот тоже в душе сочувствует мне, -- подумалось Варгу.
--  Лишь авторитет герцога сдерживает их. Бароны  присягали моему  отцу... и
они  остаются  ему  верны,  хотя  отец  уже  другой,  не  тот,  кому  бароны
присягали...".
     Доротея поманила  его к решетке. Их руки снова встретились. От радости,
или  от  волнения, или по какой иной причине руки  жены  больше  не казались
Варгу холодными. Нет! Они были  теплыми, ласковыми. Они были руками друга. И
принц крепко сжал пальчики жены в своих ладонях: спасибо!
     --  Мне нужно  кое-что еще  тебе сказать, --  прошептала Доротея. --  Я
подслушала  разговор  твоей  сестры  с  Луцием  Руфином,  послом  Империи  в
Нарбонне. И вот что я узнала. Большой фрегат "Пантикапей" спешит сюда...
     -- Проклятие! У нас же мир!
     --  Нет,  нет, не то, что ты подумал!  Фрегат везет высокого  вельможу,
генерального инспектора  министерства колоний. Его ждут  завтра  вечером.  И
знаешь, кто этот инспектор?..
     Она ему сказала, кто, и храбрый принц не смог сдержать стона:
     -- Худо наше дело!.. Послушай, Дора, если б ты могла...
     Жена  внимательно  выслушала  его просьбу,  а затем ушла, счастливая  и
гордая оказанным ей доверием.
     Принцу вскоре принесли поесть, но ел он без особого аппетита. Мысли его
витали   далеко  отсюда.  Сама  жизнь  его  была  в   руках  амореев,  людей
малознакомых и, в  сущности,  чужих:  загадочных еретиков Ульпинов  и дочери
лукавого сенатора Империи...



Глава двенадцатая,
     в которой высокий  гость  из метрополии пытается  распутать нарбоннский
"гордиев узел"
     148-й Год Кракена (1786),
     14 апреля, Галлия, Нарбонна и ее окрестности
     
     Как и  большинство  имперских кораблей класса фрегат, "Пантикапей" имел
три  мачты  с  трапециевидными  парусами  и  гребной  винт  на  корме.  Винт
приводился в действие  силовой  установкой, которую,  в свою очередь, питала
энергия  Эфира.  В  прибрежных   аморийских  водах   излучение   Эфира  было
достаточным  для  достижения скорости в  двадцать герм  в  час.  Специальная
энергетическая  рамка,  уже  знакомая  читателю  по   мобилю  Софии  Юстины,
позволяла  умножить  поступление  эфира  и  увеличить  скорость  фрегата  до
сорока-пятидесяти герм в  час. Однако на  приличных  расстояниях  от  Эфира,
например, в Британском море  или  в  Персидском заливе,  фрегату приходилось
включать  запасные эфиритовые батареи, чей  ресурс, естественно,  ограничен,
либо  просто  поднимать  паруса.  Здесь, у  южных берегов  Галлии, с помощью
винта,  энергетической рамки  и эфиритовых батарей фрегат  "Пантикапей"  мог
развивать скорость до сорока пяти герм в час.
     Вооружение фрегата  составляли  десять пушек  среднего  калибра  и  две
пружинные баллисты. Пушки размещались по бортам судна, а баллисты -- на носу
и на корме  соответственно. Поскольку "ханьский огонь", то  есть порох,  был
официально   запрещен   Святой   Курией    как   "богопротивное   вещество",
пневматические пушки  стреляли  особыми  разрывными  снарядами,  начиненными
горючей  смесью.  Дальность полета разрывного  снаряда  из  такой  пушки  не
превышала  одну  герму, но это все равно было  больше,  чем  у любого орудия
нарбоннской  армии.  Пружинные  баллисты метали ядра и разрывные снаряда  на
расстояние  до трех герм.  На носу  фрегата размещалось  самое  грозное  его
оружие -- тепловой излучатель на эфиритовых  кристаллах.  Кристаллы-эфириты,
добытые  в  Хрустальной Горе  Мемнона,  образовывали сложную  систему  линз,
которая  позволяла   получать   невидимый   направленный  луч,   раскаленный
настолько,  что  в трех  гермах  от  излучателя этот  луч плавил  железо.  В
принципе тепловой луч эфиритовой  пушки  не  имел ограничения  по дальности,
однако чем дальше, тем ниже становилась его температура,  и,  если  говорить
конкретно  об  излучателе  фрегата  "Пантикапей", то  уже  на  расстоянии  в
двадцать герм его тепловой луч "палил" не жарче июльского солнца.
     Здесь стоит обратить внимание читателя на другое важное обстоятельство:
столица  нарбоннских  галлов стояла в  семи  гермах  от береговой линии.  Ее
построили   в   те   далекие  времена,   когда  аморийцы  еще  не  научились
устанавливать на своих кораблях эфиритовые излучатели.
     Впрочем,  для  случаев, когда вражеская  цитадель скрывалась  вдали  от
берега, у  аморийцев находились орудия  помощнее;  так,  недавно введенный в
строй линейный корабль "Хатхор" обладал излучателем,  который плавил  железо
на расстоянии в пятьдесят герм... К счастью  для мятежников, излучатели всех
типов были слишком прожорливы на  эфир, весьма громоздки,  сложны и опасны в
применении. В дальних  колониях  от них  было мало толку,  и  даже здесь,  в
Нарбоннской Галлии, практичные и осмотрительные аморийцы никогда не пытались
перемещать  свое  чудо-оружие  по  суше;  на просторах же  Океана,  как уже,
наверное, понял читатель, имперский флот господствовал безраздельно...
     Итак, вечером четырнадцатого  апреля  военный фрегат "Пантикапей" встал
на якорь в  восьмидесяти мерах от нарбоннского берега. Грозные  орудия  были
прилежно упрятаны  в бортах, пружинные баллисты зачехлены, башня эфиритового
излучателя  на носу  корабля  напоминала вполне мирную капитанскую рубку; на
мачтах черно-белые знамена Аморийской  империи реяли вместе с темно-зелеными
стягами аватара Кракена,  покровителя мореходов,  и  синими стягами  аватара
Сфинкса, покровителя дипломатов; нигде не было заметно черных стягов аватара
Симплициссимуса,  покровителя воинов, -- иными словами, фрегат  "Пантикапей"
всем  видом  своим  показывал мирные,  по  отношению  к нарбоннским  галлам,
намерения.
     Однако расслабляться встречающим не пришлось. С фрегата спустили четыре
шлюпки.  Когда шлюпки причалили к берегу,  оказалось,  что в каждой  из  них
прибыло по декурии вооруженных до  зубов воинов. Молчаливые легионеры быстро
рассредоточились по берегу, оттеснив зевак и прочих подозрительных субъектов
на расстояние, превышающее длину полета арбалетной  стрелы. Лишь после этого
с фрегата спустили пятую шлюпку, в которой и был сам генеральный инспектор.
     Его облачение  составляли синий  калазирис,  плащ и  покрывало  в форме
капора, лицо  скрывала синяя маска аватара Сфинкса. Аналогичным образом были
одеты и трое его сопровождающих.
     На берегу  высокого вельможу из  метрополии приветствовали посол  Луций
Руфин  и  другие аморийцы. Без  долгих церемоний генеральный инспектор занял
место в посольском экипаже; к  нему присоединились  сам Луций Руфин и Виктор
Лонгин,  супруг  принцессы  Кримхильды.  Эскортируемый  охраной  в  полсотни
имперских легионеров и столько же  солдат герцогской стражи, экипаж двинулся
в путь, в Нарбонну.
     За время,  пока  продолжалось  это путешествие,  генеральный  инспектор
министерства  колоний  успел  получить  ответы  на  все  интересовавшие  его
вопросы.
     В  сумерках отряд  прибыл в притихшую  Нарбонну и,  не  останавливаясь,
проследовал через город  во дворец герцога. Только  там, под защитой древних
крепостных стен,  генеральный  инспектор решился покинуть  карету. Имперские
легионеры остались в  цитадели, организовав совместные с нарбоннской стражей
ночные посты.
     До  самых  дверей  тронного зала  генеральный инспектор не  проронил ни
слова.  Герцог  встретил высокого гостя,  восседая  на  троне,  облаченный в
длинный  и широкий  бордовый  кафтан  с застежками  на груди и на рукавах, а
также  плащ-мантию того же цвета с подбивкой бурого меха. На голове государя
покоилась  так  называемая  Большая корона;  она  представляла собой золотой
обруч с семью башнеподобными зубцами. Помимо  самого герцога, в тронном зале
присутствовали его придворные, а также дочь, принцесса Кримхильда.
     Но  не  успели начаться  приветственные речи,  как  посол  Луций  Руфин
попросил  у   герцога  приватной  аудиенции   для   генерального  инспектора
министерства  колоний. Отказать было бы невежливо, и вскоре высокий гость из
Темисии и правитель Нарбоннской Галлии остались в тронном зале одни.
     Генеральный инспектор освободил свое лицо от маски Сфинкса.
     -- Вы!.. Это вы! -- выдохнул изумленный Крун.
     --  Я, собственной персоной, -- улыбнулась София  Юстина. --  Вы мне не
рады, ваша светлость?
     Герцог  поднялся  с трона и  подошел  к  ней.  Голосом,  трепещущим  от
волнения, он отозвался:
     -- Я ли  не  рад  вам?! О,  боги!..  Да знаете ли вы, что всякий день я
думаю о вас,  я вспоминаю наши  встречи в Темисии,  ваши слова и ваши жесты,
ваши мысли...  О, если б знали вы, как не хватало мне вас эти долгие месяцы,
как мечтал я прикоснуться своей рукой к руке вашей...
     --  Да, я знаю... -- прошептала София. -- Вот вам  моя  рука,  держите,
герцог...
     ...Это было  странная  картина,  зрелище  не  для  людей,  обремененных
эмоциями и  предрассудками,  но  для самих богов.  Токи  взаимной  симпатии,
полгода тому  назад  связавшие старого варвара и молодую аморийскую княгиню,
усилились  за  время  их  разлуки;  узы  дружбы,   более  неосознанной,  чем
заявленной,  скрепили этих  непохожих  людей прочнее, нежели  мирный договор
скрепил  их  народы; и  вот  теперь,  когда  судьба устроила им  неожиданную
встречу, Крун  и София, пренебрегая всем, кроме чувств,  бросились в объятия
друг  к  другу.  Огромный  варвар,  могучий  отпрыск  Севера  сурового  -- и
прекрасная южанка, дщерь знатнейшего патрисианского рода...
     -- О, нет, постойте, герцог! Мы друзья, и только...
     Крун, чьи губы уже  тянулись к алым и влажным устам Софии,  опомнился и
прошептал чуть слышно:
     -- Да... Простите.
     -- Мы друзья, и это очень много! --  со всей страстностью, на какую она
была способна,  произнесла княгиня. --  Как  только  я узнала, что тут у вас
творится, я приняла решение, оставив все дела иные, немедля к вам прибыть, в
Нарбонну.
     -- Так значит, вы все знаете? -- сумрачным голосом промолвил Крун и сам
же ответил: -- Вы знаете, конечно... вам ли не знать?!
     "Несчастный сильный человек, -- думала София, внимая ему, --  ты загнан
в угол, ты трепещешь под ударами жестокой Тихе45. Тебя оставил сын  любимый,
а вместо сына встала  дочь, которую привык  ты  ограждать  от испытаний;  ты
между ними мечешься, не зная, кого избрать в итоге... а тут еще твои бароны,
твой  народ, и аморийцы, и... Ульпины! И твоя болезнь; о ней я  знаю больше,
чем  ты сам  и даже больше, чем твои врачи...  Твою болезнь  я по твоей душе
читаю. Лишь силой воли заставляю улыбаться я себя; лицо твое...  мне  больно
на него  смотреть:  Facies Hippocratica46!.. Мне не нужны  агенты  для того,
чтобы понять, что тут у вас творится. Конечно же, я знаю все -- и как мне не
приехать,  не помочь  тебе... тебе, кого я, не  кто-нибудь, а  лично  я,  из
суетного  честолюбия,  втравила  в эти испытания...  Похоже,  я единственный
друг, который  понимает твою  страдающую душу. Я уважать себя  бы перестала,
если бы оставила тебя в твой последний час. Мне надлежит быть сильной; иначе
никогда тебя себе я не прощу!..".
     -- ...Мне очень вас недоставало, вас, княгиня, -- говорил Крун. -- Я...
я загнан в угол! Мне стыдно...  мне горько, что  я  вам  это говорю  -- вам,
женщине! Но я устал. Что делать дальше, я не знаю... Помогите! Я нуждаюсь  в
вашей мудрости, в вашем добром совете. Как мне спасти немногое,  что у  меня
осталось?!
     София  приняла его руки в свои, ее теплые  токи полились в  его хладные
ладони, и она сказала:
     -- Все будет  хорошо... увидите, все  будет! Я помогу вам  разобраться,
зачем  иначе  приезжать  мне?..  --  стремясь  поскорее  увести  разговор  с
тягостной  ноты, она быстро достала из складок своего плаща белый свиток. --
Вы знаете, что это такое, герцог?  Я вам скажу. Это концессионный договор на
разработку того  самого месторождения вольфрамовых руд.  Он  утвержден  моим
отцом,  первым министром. Как  только  вы подпишите его,  я передам  вам сто
империалов в качестве задатка, а  всего концессионных вы получите двенадцать
тысяч империалов, с рассрочкой выплаты на десять лет...
     -- Двенадцать тысяч?.. Я не верю!
     Княгиня  молчаливо  развернула  свиток  и позволила  герцогу  прочитать
договор. Крун затряс головой, в глазах его проступили слезы, и он простонал:
     -- О, если бы на эти деньги купить бы можно было счастье!..
     --  Я  привезла вам сто империалов в счет  задатка,  --  быстро сказала
София. -- Разумеется,  не в больших платиновых  монетах и не  в ассигнациях.
Насколько мне известно, у вас  признаются только золото и серебро. Поэтому я
привезла вам тысячу солидов  золотом и тысячу денариев серебром;  оставшиеся
от  ста империалов  средства  я  приказала перевести в оболы; таким  образом
получился еще миллион оболов, который вы сможете раздать простолюдинам...
     Скрывая слезы радости и восхищения, Крун промолвил:
     -- Какая же вы умница... София!
     --  Македонский   царь  Филипп,  отец  Александра  Великого,   говорил:
"Верблюд, нагруженный золотом, перейдет через любую стену"...
     Она говорила это,  а сама думала: "Легко бы  было жить на свете, если б
людские души,  как тела, продавались за  империалы.  Увы!  Кого-то мы купить
сумеем,  а кого-то  --  нет. Нам лишь  бы выиграть мир,  чтобы  этот сильный
человек ушел из жизни с сознанием исполненного долга...  А что после него...
тогда я разберусь без сантиментов!".
     Они  проговорили  до самого утра, точнее,  до того рассветного момента,
когда Круну  пришлось сдаться  перед натиском  жестокой  боли,  а  Софии  --
позвать врачей.
     Потом, когда герцог  забылся в  бессильной дреме, княгиня имела трудный
разговор с врачами. "Если вы не в силах совершить чудо, его совершат другие,
а  вы  обратитесь  в  прах",  --  примерно  такими  словами  она  наставляла
злосчастных слуг Асклепия. Они слушали ее -- и понимали, что она не шутит.
     Этим людям предстояло страдать вместе с ее проснувшейся совестью.

     * * *
     148-й Год Кракена (1786),
     15 апреля, Галлия, Нарбонна, тюрьма во дворце герцога

     Скрежет ключа в двери.
     Усилием воли принц заставил себя собраться. Он догадывался, кто идет по
душу его. Она не должна  увидеть его слабым. И она не  должна понять, что он
ждал ее прихода, иначе ее сильный и изощренный ум тотчас вычислит Доротею...
     Она была в подпоясанной на  талии мужской черной весте поверх короткого
кафтана со  стоячим  воротником  и длинными узкими  рукавами,  ноги укрывали
черные колготы, кисти -- перчатки черной  кожи,  голову -- меховой  берет  с
пером,  а  лицо  --  маска  аватара  Сфинкса.  Это  сочетание   благородного
рыцарского   одеяния   с   ненавистным  символом   колониального  господства
показалось Варгу  особенно вызывающим  и возмутительным,  и он подумал, что,
возможно, лучше вообще уклониться от разговора с  нею. Нет, нельзя,  --  она
сочтет его молчание своей победой!
     Пока он думал, какой тон избрать для нее, она сказала:
     -- Здравствуйте, принц.
     Играя изумление, он вскинул голову  и раскрыл рот.  София сняла маску и
впилась в него пронзительным  изучающим взглядом. В  свете нового факела его
глаза блестели, давая ей пищу для размышлений и выводов.
     -- Вы знали, что я приеду, -- жестко заметила она.
     -- Догадался, -- усмехнулся Варг.
     Он  вложил  в  эту усмешку  всю природную хитрость  варвара,  все  свои
актерские способности.
     -- Вероятно, вы полагаете, что я пришла позлорадствовать.
     -- А разве нет?!
     София Юстина  глубоко вздохнула  и медленно,  с достоинством,  покачала
головой.
     -- Тогда зачем пришли вы? Воспитывать меня?! Напрасный труд!
     --  Послушайте  меня,  принц.  Возможно,  и напрасный...  Но  я обязана
предпринять последнюю попытку переубедить вас... -- она замялась, размышляя,
с чего  начать, чтобы пробить броню в  его душе. --  Ответьте честно, принц,
кто я для вас?
     Он  задержал  ответ. Вопрос  был  неожиданный. И  принц  решил ответить
честно, как она просила.
     -- Враг. Вы для меня жестокий враг,  княгиня. Могущественный и коварный
враг. Только  такому  врагу под  силу  было превратить  моего  отца в жалкую
марионетку.  Об  остальных  я  и  не  говорю: вы охмурили их играючи! Вы  --
сильная личность. Если бы вы  были мужчиной, я бы не пожелал себе противника
достойней.
     София кивнула, словно ждала именно такого комплимента.
     -- И  я  вас  уважаю, принц. Как человека, который  до предела  свободе
предан, равно как и я.
     "Она  меня провоцирует,  -- с  содроганием  подумал Варг.  --  Я  ни на
мгновение не должен забывать, кто она такая и на что она способна".
     -- Ваша свобода -- это наше рабство.
     --  Вы  ошибаетесь. Свобода или есть  у всех,  или  ее нет  ни у  кого.
По-моему,  каждый человек  свободен  настолько, насколько  он  отвоевал свою
свободу у судьбы.
     --  Отлично сказано! --  воскликнул Варг.  -- Я всегда  подозревал, что
такой человек, как вы, должен понимать мои мотивы. Я не хочу, как мой  отец,
ловить крохи свободы из  ваших рук -- сам отвоюю себе столько, сколько смогу
переварить!
     -- Вы предпочитаете моим рукам объятия Ульпинов?!
     Варг  вздрогнул.  Эта удивительная  женщина  вновь  перехватила  у него
инициативу. Сегодня, в  этой камере, она была немногословна; уважая его  ум,
она  предоставляла  ему  возможность  самому додумать  ее  аргументы.  И он,
конечно, понял, что она хочет  сказать. "Объятия Ульпинов"! Ее  голос вторил
его внутренним голосам -- тем,  которых  принудил он умолкнуть, польстившись
на  обещанные  знания, оружие и силу,  какой у галлов  от сотворения мира не
бывало... Понимая, что хитрить перед нею бесполезно, он сказал:
     -- С Ульпинами у меня есть шанс... а без них я обречен на поражение!
     --  Ну как же вы не понимаете! -- с  горечью воскликнула  София.  -- Вы
говорите, шанс?! О да!  У вас есть шанс поймать иллюзию свободы! У  вас есть
шанс на краткий миг взмыть в небо,  к солнцу, как взмыл  Икар  -- и кончить,
как  Икар!.. Ну  хорошо, допустим, вы прогнали  нас  из этого удела.  И  что
тогда? Вы думаете,  тогда наступит  долгожданная  свобода?! Отнюдь! Наступит
истинное  рабство! И безраздельным властелином воцарится  в душе вашей  бог,
вернее, злобный демон, по имени Марк Ульпин...
     -- Ложь! Я не позволю никому командовать собою!
     -- Как вы  наивны,  принц! Вы все еще не понимаете, с какими существами
вы  связались.  Это  нелюди,  одержимые дьяволом,  у них не осталось  ничего
святого  в душе. Не  у  вас -- у них  благодаря вам  появился  шанс...  шанс
отомстить нам, то есть Империи!  Вы для  них -- никто, орудие, не более  чем
инструмент  зловещей мести.  Они  используют вас  --  а  потом  выбросят  за
ненадобностью! Для них ваша свобода -- предмет  издевки;  сами они давно уже
от совести свободны -- а есть ли господин суровее, чем совесть?!
     Слова  молодого Ульпина вдруг пришли на  ум  Варгу: "В  свои-то  годы я
больше прожил на свободе, чем  все  мои сородичи за сотни  лет!..". Не ту ли
свободу, о  которой  говорит Юстина, еретик имел в виду? Нет,  нет, конечно,
нет... она пытается совратить его...  О,  как она  искусна!  Но напрасны все
труды ее!
     -- Я вам не верю, -- промолвил  он. -- Это вы  боитесь Ульпинов. А я их
н