в месте, если
только есть нечто переносимое?
     Но если скажут, что Бог  есть  иное  какое-нибудь  тело,  кроме пятого,
хотя, например, ангельское, то откуда известно,  что ангелы телесны, какие у
них тела,  и чем выше ангела будет Бог, Которому служебен ангел? А если тело
выше ангельского, то  опять  ведется неисчислимый рой  тел  и  такая глубина
пустословия, в которой нигде  нельзя будет остановиться. Из этого видно, что
Бог не  есть  тело.  До  этого  не  говорил  и  не  допускал никто из  мужей
богодухновен-ных,  такое  учение  не   нашего  двора.   А  потому   остается
предположить, что Бог не телесен.
     Но если не телесен, то это не изображает и не объемлет сущности,  равно
как не объемлют сущности слова: нерожден, безначален, неизменяем,  нетленен,
и что еще говорится  о  Боге  и  о принадлежащем  Богу. Ибо в  Нем --  Сущем
выражает  ли естество и самостоятельность то,  что  Он не  имеет  начала, не
изменяется, не  ограничивается?  Напротив,  кто  имеет  истинно  ум  Божий и
усовершенствовался   в   умозрении,  тому   остается  еще  продолжить   свои
умствования  и   исследования  и  постигнуть  все  бытие.  К  изображению  и
изъяснению  того  или  другого  предметов  твоего  рассуждения  недостаточно
сказать:  это  тело или  это рожденное;  напротив, если хочешь совершенно  и
удовлетворительно определить мыслимое, то должен наименовать подлежащее этих
сказуемых (ибо это телесное и рожденное и тленное есть или человек, или вол,
или конь). Так и здесь, изведывающий естество Сущего не остановится, сказав,
чем Он не есть, а  напротив к тому, чем Он не есть, присовокупить  и то, что
Он  есть (тем более, что легче обнять умом что-нибудь одно,  нежели отрицать
поодиночке  все) присовокупить, чтоб через  исключение  того, чем не есть, и
через  положение  того, что есть,  мыслимое  сделалось удобопонятным. А кто,
сказав, чем не есть, умалчивает о том, что есть, тот поступает почти так же,
как если бы на вопрос: сколько составит дважды  пять?  отвечать: не составит
ни двух, ни трех, ни четырех, ни пяти, ни  двадцати, ни тридцати, короче  же
сказать, ни одного из чисел, заключающихся в десятке или в десятках, а между
тем  не  сказать:   это  составит   десять,  то  есть  не  остановить  мысли
спрашивающего на самом  искомом. Ибо, как всякий ясно видит, гораздо легче и
скорее  посредством  того, что  есть, объяснить  о предмете и то,  чем он не
есть, нежели исключая то, чем он не есть, показать, что он есть.
     Поскольку же Божество у  нас не телесно,  то продолжим  несколько  свое
исследование.  Нигде  или где-либо  Бог  существует?  Ежели  нигде, то  иной
слишком пытливый спросит, как же может  и существовать? Ибо как того, что не
существует, нигде нет; так может быть  и то, что нигде, вовсе не существует.
А если Бог где-нибудь, то потому уже, что существует,  без сомнения Он или в
мире, или выше мира. Но если в  мире, то или в  чем-нибудь, или  повсюду.  И
если  в  чем-нибудь,  то  будет  ограничиваться  малым  чем-нибудь.  Если же
повсюду,  то  более,  нежели  чем-нибудь, а  и  иным  многим,  то  есть  как
содержимое содержащим,  так что  весь Бог всем миром будет ограничиваться, и
ни  одно  в  Нем  место  не   останется  свободным  от  ограничения.  Таковы
затруднения, если Бог  в мире! И  еще  вопрос: где  Он  был  прежде,  нежели
произошел мир? А и это  затруднит  также немало. Если же Бог  выше мира,  то
ужели  нет ничего, что отделяло бы  его от мира? Где  это нечто высшее мира?
Как представить себе превышающее и превышаемое, если нет предела, который бы
разделял и  разграничивал то и  другое? Или обязательно  должна  быть среда,
которой бы ограничивался мир и то, что выше мира? А это что же  иное, как не
место, которого  мы  избегали? Не говорю еще о том,  что Божество необходимо
будет  ограничено, если  Оно по-стигнется мыслью.  Ибо и  понятие  есть  вид
ограничения.
     Для  чего же  я рассуждал об этом, может быть, излишнее, нежели сколько
нужно слышать народу,  и держась ныне  утвердившегося образа речи, в котором
отринуто благородное и простое, а введено  запутанное  и  загадочное,  чтобы
дерево можно было узнать по плодам, то есть по темноте выражений -- ту тьму,
которая внушает  подобные учения? Не с намерением подать о себе мысль, будто
бы  говорю  необычайное  и  преизобилен мудростью, связуя  узлы  и  изъясняя
сокровенное, что составляло великое чудо в Данииле  (Дан.  5, 12), но  желая
объяснить то самое, что сказать предполагалось словом моим  в самом  начале.
Что же  именно? То, что Божество непостижимо для человеческой мысли, и мы не
можем представить Его во всей полноте.
     И Оно пребывает непостижимым не по зависти. Ибо зависть далека от Божия
естества,  бесстрастного,  единого  благого  и  господстве  иного,  особенно
зависть к  твари, которая для Бога драгоценнее  других, потому что для Слова
что предпочтительнее словесных тварей? Притом  и  само  сотворение наше есть
верх благости. А также причина этому не собственная честь и слава  Того, Кто
исполнен  (Ис.  1,  11),  как  будто  бы  непостижимость  может придать  Ему
досточ-тимости и величия.  Ибо  пролагать себе  путь к первенству тем, чтобы
препятствовать  другим до него достигнуть, свойственно одному софисту, чуждо
же не только Богу, но и человеку сколько-нибудь благонравному. Но ежели есть
на это  другие причины, то, может  быть, знают их  наиболее  приближенные  к
Богу,  презирающие и  углубляющиеся  умом  в неисследимые  судьбы Его,  если
только найдутся  люди,  до  такой  степени  преуспевшие в  добродетели и, по
сказанному, входящие в исследование бездны (Иов. 38,  16). Сколько же  можем
постигать мы, которые не удобосозерцаемое измеряют малыми мерами, это нужно,
может быть, для того, чтоб удобство приобретения не делало удобной  и потерю
приобретенного. Ибо обыкновенно,  как с  трудом  приобретенное  всего скорее
презираем,  по  самой  возможности приобрести  снова.  А потому  имеющие  ум
почитают благодеянием саму трудность получить благодеяние. Может быть, нужно
это и для того, чтобы не потерпеть нам одной участи с падшим ангелом, чтобы,
прияв в себя всецелый свет, не ожесточить выи перед  Господом  Вседержителем
(Иов. 15, 25) и не  пасть от  превозношения  самым  жалким падением. А может
быть,  нужно  и для того,  чтобы  здесь очистившимся и  терпеливо  ожидавшим
исполнения  желаемого и  там оставалось  нечто  в  награду  за  трудолюбие и
светлую  жизнь.  Поэтому-то между нами и  Богом стоит эта телесная мгла, как
издревле облако между египтянами и евреями. Ибо  это-то значит,  может быть,
мрак сделал  покровом  своим (Пс.  17,  19), то есть нашу  дебелость,  через
которую прозревают немногие и немного.
     Но кто  озабочен этим, то пусть и любомудрствует, пусть  и  восходит на
верх размышления. А  нам,  узникам земным, как говорит божественный  Иеремия
(Пл. Иер.  3, 34), нам,  покрытым этой грубой плотью,  известно  то, что как
невозможно  обогнать  свою  тень,  сколько  бы ни  спешил,  потому  что  она
настолько  же подается вверх, насколько бывает захвачена,  или как зрение не
может  сблизиться с видимыми предметами без посредства света  и воздуха, или
как породы плавающих в  воде не  могут  жить вне воды, так  и находящемуся в
теле нет никакой возможности быть в общении с умосозерцаемым  без посредства
чего-либо  телесного. Ибо всегда  привзойдет что-нибудь наше,  сколько бы ни
усиливался ум прилепиться к сродному и невидимому, как можно более отрешаясь
от видимого и уединяясь сам в себя. И  это увидим из следующего. Дух, огонь,
свет,  любовь, мудрость, ум, слово  и  подобное этому --  не наименования ли
первого естества?  И  что ж? представляешь ли ты себе или дух без движения и
разлияния,  или огонь не в веществе,  без движения вверх, без  свойственного
ему цвета и очертания, или свет не в  смешении с воздухом, отдельно от того,
что  его как бы  рождает, то есть что светит? А каким  представляешь  ум? не
пребывающим ли в чем-то другом? И мысли, покоящиеся или обнаруживающиеся, по
твоему  мнению,  не  движение  ли?   Представляешь  ли  какое  слово,  кроме
безмолвствующего в нас или изливаемого (помедлю говорить, исчезающего)? Да и
мудрость,  в  твоем  понятии,   что  кроме  навыка  рассуждать  о  предметах
Божественных  или  человеческих? А также правда и любовь -- не похвальные ли
расположения, которые противоборствуют -- одно неправде, а другое ненависти,
и  как  сами  бывают  напряженнее  и  слабее, возникают  и прекращаются, так
подобными и  нас  делают  и  изменяют, производя в нас то же,  что краски  в
телах? Или надобно  рассматривать Божество, сколько возможно,  Само в  Себе,
отступившись  от  этих  образов  и  собрав  из  них  какое-то   единственное
представление? Но что ж  это  за построение  ума, которое  из  этих  образов
собрано, и не то, что они?  Или как единое, по естеству своему не  сложное и
неизобразимое,  будет заключать  в себе все эти образы, и каждый совершенно?
Так  трудно уму нашему  выйти из  круга  телесности, доколе  он,  при немощи
своей, рассматривает то, что превышает его силы!
     Поскольку   всякая  разумная  природа,  хотя   стремится  к  Богу  и  к
первопричине,  однако же не может постигнуть ее, по  изъясненному мной;  то,
истаивая  желанием, находясь  как бы  в  предсмертных  муках и не терпя этих
мучений, пускается она в новое плавание, чтоб или обратить взор на видимое и
из  этого  сделать  что-нибудь богом (по худому, впрочем,  расчету, ибо  что
видимое выше и  богоподобнее видящего, и притом  в такой  мере, чтоб видящий
поклонялся,   а   видимое  принимало   поклонение?),   или   из   красоты  и
благоустройства видимого  познать  Бога,  употребить зрение руководителем  к
незримому, но в великолепии видимого не потерять из виду Бога.
     От этого-то  стали поклоняться,  кто солнцу,  кто  луне, кто  множеству
звезд,  кто самому небу вместе со светилами, которым дали  править в  мире и
качеством, и  количеством  движения;  а кто  стихиям:  земле, воде, воздуху,
огню, так как они для всего  необходимы и  без  них  не может  длиться жизнь
человеческая;  иные  же  --  что  кому встретилось  в  ряду  видимых  вещей,
признавая богом все,  представлявшееся  для них прекрасным.  Некоторые стали
поклоняться даже живописным изображениям и изваяниям,  сперва родных,  --  и
это были люди,  без меры предававшиеся горести и  чувственности  и  желавшие
памятниками  почтить  умерших, а  потом и  чужих,  --  и это сделали потомки
первых, отдаленные от них временем, сделали потому, что они не знали первого
естества,  и чествование, дошедшее до них по преданию, стало как бы законным
и необходимым,  когда  обычай, утвержденный временем, обратился  в закон. Но
думаю,  что иные,  желая  угодить  властителям,  прославить  силу,  изъявить
удивление  красоте, чтимого  ими сделали со временем  богом, а в  содействии
обольщению  присоединялась какая-нибудь  басня.  Те же  из них, которые были
более  преданы  страстям,  признали  богами  страсти  или  как  богов  стали
чествовать гнев, убийство, похотливость, пьянство, а не знаю, может  быть, и
еще что-нибудь к  этому  близкое; потому что в  этом  находили (конечно,  не
доброе  и  не справедливое)  оправдание  собственных грехов.  И одних  богов
оставили  на земле,  других (что одно и  благоразумно) скрыли под  землей, а
иных  (смешной раздел!)  возвели на  небо.  Потом, подчинившись своеволию  и
прихотям блуждающего воображения,  нарекли каждому вымыслу имя какого-нибудь
бога  или  демона и,  воздвигнув  кумиров,  которые приманили  к  себе своей
мно-гоценностью, узаконили чествовать их кровью и туками, а иные даже самыми
гнусными  делами и  сумасбродствами  и человекоубийством.  Ибо  таким  богам
приличны были такие и почести! Даже позорили себя и тем, что воздавали Божию
славу  морским  чудовищам,  четвероногим, пресмыкающимся, тому, что  в  этих
породах наиболее гнусно и смешно, так что  трудно определить, по-клонявшиеся
ли  достойны  большего  презрения,  или  то,  чему  поклонялись,  fHo  более
вероятно,  что презреннее служители таких богов, и еще тем в высшей степени,
что, будучи по природе разумны и получив Божию благодать,  лучшему предпочли
они худшее. И это --  одно из ухищрений лукавого, который само добро обратил
во  зло, как  есть  много  и других  примеров его  злотворности.  Он,  чтобы
привлечь  людей  под  власть свою,  воспользовался  их  неверно направленным
стремлением найти Бога и, обманув  в желаемом, водя как слепца, ищущего себе
пути, рассеял их  по  разным стремнинам и низринул  в  одну бездну  смерти и
погибели.
     Так было с  ними, но наш руководитель разум. И поскольку мы, хотя также
ищем  Бога,  впрочем не  допускаем, чтобы  могло что-либо  быть без вождя  и
правителя, то разум, рассмотрев видимое, обозрев все, что было от начала, не
останавливается на этом. Ибо нет основания присваивать владычество тому, что
по свидетельству чувств  равночестно, А поэтому  через  видимое  ведет  он к
тому, что  выше  видимого и  что  дает видимому бытие. Ибо  чем  приведены в
устройство небесное и земное, заключающееся в воздухе  и под водой, лучше же
сказать, то, что  и этого  первоначальнее --  небо, земля,  воздух  и водное
естество?  Кто смешал и  разделил это? Кто содержит  во взаимном  обращении,
сродстве и согласии  (хвалю сказавшего это, хотя он  и не наш!)?  Кто привел
это в  движение  и  ведет  в  непрерывном и  беспрепятственном  течении?  Не
художник ли всего, не  тот  ли,  кто  во все  вложил  закон, по которому все
движется и управляется? Кто же  художник этого? Не тот  ли,  кто сотворил  и
привел в бытие? Ибо  не случаю должно  приписывать  такую силу. Положим, что
бытие от случая; от кого же  порядок?  Если угодно, и то уступим случаю, кто
же  блюдет  и сохраняет те законы,  по  которым произошло все первоначально?
Другой ли кто, или случай? Конечно другой, а не случай. Кто  же этот другой,
кроме  Бога? Так  от  видимого  возвел нас  к  Богу  богодарованный  и  всем
врожденный разум -- этот первоначальный в нас и всем данный закон!
     Повторим же сказанное сначала.  Бога,  что Он по естеству  и  сущности,
никто из людей никогда  не находил и,  конечно, не найдет. А  если  и найдет
когда-нибудь, то пусть разыскивают и любомудрствуют об этом желающие. Найдет
же, как я рассуждаю, когда это богоподобное и божественное, то есть наш ум и
наше слово, соединится со сродным себе, когда образ взойдет к Первообразу, к
Которому  теперь стремится.  И  это,  как  думаю,  выражается  в  том весьма
любомудром  учении, по  которому познаем некогда, насколько сами  познаны (I
Кор. 13,  12). А что в нынешней жизни достигает  до нас, есть тонкая струя и
как бы малый отблеск великого света.
     Поэтому, если кто познал Бога, и засвидетельствовано, что он познал, то
познание это приписывается ему в том отношении, что, сравнительно  с другим,
не столько просвещенным, оказался он  причастником большего  света. И  такое
превосходство признано совершенным, не как действительно совершенное, но как
измеряемое силами  ближнего. Поэтому  Енос начал призывать  Господа (Быт. 4,
26), и заслугу  его составляло упование, и упование не относительно ведения,
но  призывания. Енох  же взят (Быт. 5, 24), но постиг ли естество Божие, или
еще постигнет, -- это  неизвестно. И в  Ное,  которому вверено было -- целый
мир, или семена мира спасти от вод малым древом, избегающим потопления, одно
преимущество  -- богоугодность (Быт. 6, 5). И великий  патриарх Авраам, хотя
оправдался верой и принес необычайную жертву -- образ великой Жертвы, однако
же Бога видел не как Бога, но напитал как человека и похвален как почтивший,
сколько постигал. Иаков видел во сне высокую лестницу и восхождение ангелов,
он  таинственно помазует столп  (может  быть,  знаменуя  помазанный  на  нас
Камень), дает  месту,  в честь  Явившегося на  нем, наименование:  дом Божий
(Быт. 28, 17), борется с Богом как с человеком (действительная ли эта борьба
у Бога с человеком, или ею означается, может быть, приравнение  человеческой
добродетели  к  Богу),  носит на теле  знамения  борьбы,  показывающие,  что
сотворенное  естество уступило победу, и в награду за  благочестие  получает
изменение  в  имени,  из  Иакова переименован Израилем  (подлинно великое  и
досточестное имя!);  но ни он, ни другой кто из двенадцати колен, которым он
был  отцом, хотя бы стоял выше самого Иакова, до сих пор не похвалился,  что
всецело объявил естество Божие или образ Божий. И  Илии не ветер сильный, не
огонь, не землетрясение, как  знаем из истории (3 Цар. 19, 12), но небольшая
прохлада  была  знамением Божия  присутствия,  и  только  присутствия,  а не
естества.  Какому же  Илии?  Которого  огненная  колесница возносит к  небу,
означая  этим в  праведнике  нечто сверхчеловеческое. Не  удивительны ли для
тебя  --  сперва  судья Маное,  а  потом  ученик  Петр? Но  один  не выносит
лицезрения явившегося  ему Бога и  говорит: погибли  мы,  жена,  потому  что
видели Бога (Суд. 13, 22), чем показывает, что для человека невместимо Божие
даже явление, не только естество,  а Петр  не  пускал  в  корабль явившегося
Христа и отсылал от себя (Лук. 5, 3--8), хотя был горячее других в  познании
Христа,  за что наименован блаженным  и  удостоен важнейших поручений (Матф.
16, 16--19). Что скажем об Исайе, об Иезекииле, зрителе самых  великих тайн,
и о прочих Пророках? Один из них видел Господа Саваофа. сидящего на престоле
славы, окруженного, славимого и закрываемого шестикрылыми серафимами, видел,
как его самого очищали углем и  подготавливали к пророчеству  (Ис. 6, 1--7).
Другой описывает  колесницу Божию --  херувимов, и  над ними престол, и  над
престолом твердь, и на тверди Явившегося, а также какие-то гласы, движения и
действия (Иез. 1, 22--27),  и не умею сказать, было ли это  дневное явление,
удобо-созерцаемое  одними  святыми,   или  ночное   нелживое  видение,   или
представление владычественного  в  нас,  которым и  будущее объемлется,  как
настоящее, или другой неизъяснимый  вид пророчества  --  сие известно только
Богу Пророков и причастников подобных вдохновений. По крайней мере, ни те, о
которых у нас  слово, ни кто другой после них, не были, по Писанию, в совете
и  сущности Господа  (Иер. 23, 18); никто  не видел  и  не поведал  естества
Божия. Если  бы  Павел мог выразить,  что заключало в  себе  третье  небо  и
шествие к нему (или постепенное восхождение, или мгновенное восхищение), то,
может быть, узнали бы мы о Боге несколько больше (если только этого касалась
тайна Павлова восхищения). Но поскольку это было неизреченно, то и мы почтим
молчанием, выслушав  же самого  Павла, который  говорит:  отчасти  познаем и
отчасти пророчествуем (1 Кор. 13, 9). Так и подобно этому сознается тот, кто
не   невежда   в   познании  (2   Кор.   11,6),  кто   угрожает  представить
доказательство, что  говорит в нем  Христос (2 Кор.  13, 3),  так  сознается
великий  поборник  и  учитель  истины.  А  потому  все дольнее  знание,  как
простирающееся  не  далее малых подобий  истины, ставит он не выше зеркал  и
гаданий (1 Кор.  13, 12). А если бы не опасался я подать иным о себе  мысль,
что до излишества и без нужды занимаюсь такими исследованиями, то сказал бы,
что об этом же самом, а не о чем ином может быть сказано: не можете вместить
ныне (Иоан. 16,  12), чем само  Слово давало  понять, что со временем сможем
вместить и уяснить себе это. И это же  самое Иоанн,  Предтеча Слова, великий
глас истины, признал невозможным самому миру вместить (Иоан. 21, 25).
     Итак, всякая истина и  всякое слово для нас недомыслимы и темны. Мы как
бы строим огромные здания малым  орудием, когда человеческой мудростью ловим
видение сущего, когда  к предметам мысленным приступаем со своими  чувствами
или не без чувств, которые заставляют нас кружиться и  блуждать, и не можем,
неприкосновенным   умом   касаясь    неприкосновенных   предметов,   подойти
насколько-нибудь   ближе   к  ист