земным и преходящим; я  вовсе не отличаюсь  настолько  возвышенным  вкусом и
ценю их, самое  малое, по их  действительной стоимости;  нет, причина тут  в
лени и нерадивости,  непростительных и  ребяческих.  Чего  бы  я  только  не
сделал,  лишь  бы уклониться от чтения какого-нибудь контракта,  лишь  бы не
рыться в пыльных бумагах, я, раб своего ремесла, или, еще того хуже, в чужих
бумагах,  чем  занимается столько  людей,  получая  за  это  вознаграждение.
Единственное, что я нахожу поистине дорого стоящим, -- это  заботы и труд, и
я жажду  лишь  одного:  окончательно  облениться  и  проникнуться  ко  всему
равнодушием.
     1  Многие  подали  мысль  обмануть  их,  ибо  обнаружили   страх   быть
обманутыми, и, подозревая другого,  предоставили ему право на плутни (лат.).
-- Сенека.
     Я  думаю,  что  мне  было бы куда  приятнее жить на иждивении кого-либо
другого,  если  бы  это  не налагало  на  меня обязательств и  ярма  рабства
Впрочем, рассматривая этот вопрос  основательнее и  учитывая мои склонности,
выпавший  на  мою  долю  жребий, а  также огорчения,  доставляемые мне моими
делами,   слугами   и  домашними,  я,  право,  не  знаю,  что  унизительнее,
мучительнее и несноснее, -- все это вместе взятое или подневольное положение
при человеке, который был бы выше  меня по рождению и располагал бы мной, не
слишком насилуя мою волю. Servitus  oboedientia est fracti animi et abiecti,
arbitrio  carentis  suo1.  Картес   поступил   гораздо   решительнее:  чтобы
избавиться от пакостных  хозяйственных мелочей  и хлопот, он избрал для себя
убежищем бедность.  На это  я никогда бы  не пошел  (я ненавижу бедность  не
меньше, чем физическое страдание), но изменить мой  нынешний образ  жизни на
более скромный и менее занятой -- этого я страстно желаю.
     Пребывая в отъезде, я сбрасываю с себя вся мысли о моем доме; и случись
в мое отсутствие рухнуть одной из моих башен, я бы это переживал не в пример
меньше, чем, находясь у себя, падение какой-нибудь  черепицы.  Вне  дома моя
душа  быстро  и  легко  распрямляется,  но  когда  я  дома,  она  у  меня  в
беспрерывной   тревоге,   как   у   какого-нибудь   крестьянина-виноградаря.
Перекосившийся у моей лошади повод или плохо закрепленный стременной ремень,
кончик  которого  бьет меня по ноге,  на  целый  день портят мне настроение.
Перед лицом неприятностей я умею укреплять мою душу, но с глазами это у меня
не выходит.

     Sensus, о superi, sensus2.

     Когда  я  у себя дома, я отвечаю  за все,  что у меня  не ладится. Лишь
немногие землевладельцы (говорю о людях средней руки вроде меня;  и если эти
немногие действительно существуют, они гораздо  счастливее  остальных) могуг
позволить  себе  отдых хотя  бы на  одну-единственную секунду,  чтобы их  не
обременяла добрая  доля лежащего на  них груза обязанностей. Это в некоторой
мере  уменьшает мое радушие (если мне иногда  и  случается удержать  у  себя
кого-нибудь несколько дольше,  то, в отличие от назойливо любезных хозяев, я
бываю  этим  обязан  скорее  моему  столу,  нежели  обходительности),  лишая
одновременно  и большей части  того удовольствия, которое  я  должен был  бы
испытывать в их  кругу. Самое глупое положение, в какое может поставить себя
дворянин  в  своем доме,  --  это когда  он  явно дает понять, что  нарушает
установленный у него порядок, когда он шепчет  на ухо одному из слуг, грозит
глазами другому; все должно  идти плавно и неприметно, так,  чтобы казалось,
будто все  обстоит,  как  всегда. И я нахожу отвратительным, когда  к гостям
пристают с разговорами о  приеме, который им оказывают, независимо  от того,
извиняются ли при этом или же хвалятся. Я люблю порядок и чистоту

     et cantharus et lanx
     Ostendunt mihi me3, --

     больше  чрезмерного  изобилия;  а  у  себя  я  забочусь  лишь  о  самом
необходимом,  пренебрегая   пышностью.  Если  вам   приходится  видеть,  как
чей-нибудь  слуга мечется взад и  вперед или как кто-нибудь  из них вывернет
блюдо,  это  вызывает  у   вас  улыбка;  и  вы  мирно  дремлете,   пока  ваш
гостеприимный хозяин совещается со  своим  дворецким  относительно угощения,
которым он вас попотчует на следующий день.
     Я говорю лишь о моих вкусах; вместе с  тем я очень хорошо знаю, сколько
развлечений и удовольствий  доставляет  иным натурам  мирное, преуспеваюшее,
отлично  налаженное  хозяйство;  я  вовсе  не  хочу объяснять мои промахи  и
неприятности в деятельности этого рода существом  самого дела, как не хочу и
спорить с Платоном, полагающим, что самое счастливое занятие человека -- это
праведно делать свои дела.
     1  Рабство -- это покорность души слабой и низменной, не  умеюшей собой
управлять (лат.). -- Цицерон.
     2 Чувства, о всевышние боги, чувства (лат.). -- Источник неизвестен.
     3  И чаша и  кубок  мне показывают  меня  (лат.).  --  Измененный  стих
Горация.

     Когда  я путешествую,  мне остается  думать лишь  о себе и  о  том, как
употребить мои деньги; а  это легко устраивается по вашему усмотрению. Чтобы
накапливать деньги, нужны самые разнообразные качества, а в этом я ничего не
смыслю. Но втом,  чтобы их тратить, -- в этом я кое-что смыслю, как смыслю и
в том, чтобы  тратить их  с  толком, а  это, поистине, и  есть важнейшее  их
назначение.  Впрочем,  я вкладываю в это  занятие  слишком много  тщеславия,
из-за чего мои расходы очень неровны и несообразны и выходят, сверх того, за
пределы  разумного, как в ту, так и  в другую сторону.  Если они придают мне
блеску и служат для достижения моих  целей, я,  не задумываясь, иду на любые
траты -- и, так же не задумываясь, сокращаю себя, если они мне не светят, не
улыбаются.
     Ухищрения  ли  человеческого ума или сама природа заставляют нас жить с
оглядкою на  других,  но это приносит  нам  больше зла, чем добра. Мы лишаем
себя известных удобств,  лишь бы не провиниться перед общественным мне-нием.
Нас  не  столько заботит, какова наша  настоящая сущность,  что мы  такое  в
действительности, сколько то, какова эта сущность в  глазах окружающих. Даже
собственная одаренность и  мудрость кажутся нам бесплодными, если  ощущаются
только  нами  самими,  не  проявляясь  перед  другими  и  не  заслуживая  их
одобрения. Есть люди, чьи подземелья истекают целыми реками  золота, и никто
об этом  не знает;  есть  и  такие, которые превращают все свое достояние  в
блестки  и  побрякушки;  таким  образом,  у  последних  лиар  представляется
ценностью в целый экю, тогда  как  у первых -- наоборот, ибо свет определяет
издержки и состояние, исходя  из  того, что именно выставляется ему напоказ.
От  всякой  возни с  богатством  отдает алчностью;  ею отдает  даже  от  его
расточения, от чрезмерно упорядоченной и  нарочитой щедрости;  оно  не стоит
такого  внимания и столь  докучной озабоченности. Кто хочет расходовать свои
средства разумно,  тот  постоянно  должен себя  останавливать  и  урезывать.
Бережливость и расточительность  сами  по  себе  -- ни  благо, ни  зло;  они
приобретают окраску либо  того, либо другого  в  зависимости от  применения,
которое им дает наша воля.
     Другая  причина, толкающая меня к путешествиям, -- отвращение к царящим
в нашей стране  безобразным нравам. Я легко бы смирился с их порчей, если бы
они наносили ущерб только общественным интересам,

     peioraque saecula ferri
     Temporibus, quorum sceleri non invenit ipsa
     Nomen et a nullo posuit natura metallo1, --

     но так как они затрагивают и  мои интересы, смириться с ними я не могу.
Уж очень они  меня угнетают.  Вследствие  необузданности длящихся уже долгие
годы  гражданских  войн  мы  мало-помалу  скатились в  наших краях  к  такой
извращенной форме государственной власти.

     Quippe ubi fas versum atque nefas2, --

     что, поистине, просто чудо, что она смогла удержаться.

     Armati terram exercent, semperque recentes
     Convectare iuvat praedas et vivere rapto3.
     1  Времена хуже  железного века,  и  их  преступлению  сама природа  не
находит  названия,  и она не  создала  металла,  которым  можно  было  бы их
обозначить (лат.). -- Ювенал.
     2 Где понятия о дозволенном и запретном извращены (лат.). -- Вергилий.
     3 Они обрабатывают землю вооруженные и все время жаждут  новой добычи и
жаждут жить награбленным (лат.). -- Вергилий.

     Короче  говоря, я вижу на нашем  примере, что  человеческие  сообщества
складываются и держатся, чего  бы это ни  стоило. Куда  бы людей ни загнать,
они, теснясь  и  толкаясь, в конце концов как-то устраиваются и размещаются,
подобно  тому, как  разрозненные  предметы,  сунутые  кое-как,  без  всякого
порядка, в карман,  сами собой находят способ соединиться и  уложиться  друг
возле  друга,  и притом иногда  лучше,  чем  если бы их  уложили  туда  даже
наиболее  искусные  руки.  Царь  Филипп собрал  однажды  толпу самых  дурных
неисправимых людей, каких только смог разыскать, и поселил их в  построенном
для них городе, которому  присвоил соответствующее название.  Полагаю, что и
они  из  самих  своих  пороков  создали  политическое  объединение,  а также
целесообразно устроенное и справедливое общество.
     Предо  мной  не  какое-нибудь  единичное  злодеяние, не три и не сотня,
предо мной повсеместно распространенные, находящие всеобщее одобрение нравы,
настолько чудовищные по своей бесчеловечности и в  особенности бесчестности,
-- а для  меня это наихудший из всех пороков, --  что я не могу думать о них
без содрогания, и все же я любуюсь ими, пожалуй, не меньше, чем ненавижу их.
Эти  из  ряда  вон  выходящие  злодеяния  в такой же мере  отмечены  печатью
душевной мощи  и непреклонности, как и печатью развращенности и заблуждений.
Нужда  обтесывает людей  и сгоняет их вместе. Эта  случайно собравшаяся орда
сплачивается в  дальнейшем законами; ведь бывали среди подобных  орд и такие
свирепые, что никакое человеческое воображение не в силах измыслить что-либо
похожее, и тем не менее  иным из них  удавалось  обеспечить себе  здоровое и
длительное существование, так что потягаться с  ними было бы впору разве что
государствам, которые были бы созданы гением Платона и Аристотеля.
     И,  конечно, все описания придуманных из головы государств -- не  более
чем  смехотворная  блажь,   непригодная  для  практического   осуществления.
Ожесточенные и бесконечные споры о наилучшей  форме общественного устройства
и  о началах, способных нас  спаять  воедино,  являются  спорами,  полезными
только в качестве  упражнения  нашей мысли; они  служат тому же,  чем служат
многие темы, используемые  в различных  науках; приобретая существенность  и
значительность в  пылу  диспута, они  вне его лишаются  всякой  жизненности.
Такое идеальное  государство  можно было бы основать в  Новом Свете, но мы и
там имели бы дело с людьми,  уже связанными и сформированными теми или иными
обычаями;  ведь  мы не  творим людей, как Пирра или как  Кадм. И  если бы мы
добились каким-либо способом права исправлять и  перевоспитывать этих людей,
все равно мы  не могли бы  вывернуть  их  наизнанку так, чтобы не  разрушить
всего. Солона как-то спросили, наилучшие ли законы он установил для  афинян.
"Да, -- сказал он  в ответ,  -- наилучшие из тех, каким они  согласились  бы
подчиняться".
     Варрон приводит  в свое извинение следующее: если бы он  первым писал о
религии, он высказал бы о ней все, что думает; но раз она принята всеми и ей
присущи определенные  формы, он будет говорить о ней скорее согласно обычаю,
чем следуя своим естественным побуждениям.
     Не  только  предположительно,  но  и  на  деле  лучшее  государственное
устройство  для  любого народа  -- это то, которое сохранило его  как целое.
Особенности и основные достоинства этого государственного устройства зависят
от породивших его обычаев. Мы всегда с  большой  охотой сетуем на условия, в
которых живем. И все же я держусь того мнения, что жаждать власти немногих в
государстве, где правит народ, или стремиться в монархическом  государстве к
иному виду правления -- это преступление и безумие.
     Уклад своей страны обязан ты любить:

     Чти короля, когда он у кормила,
     Республику, когда в народе сила,
     Раз выпало тебе под ними жить1.

     Это сказано нашим  славным господином  Пибраком, которого мы только что
потеряли, человеком высокого духа,  здравых воззрений,  безупречного  образа
жизни. Эта утрата, как и одновременно постигшая нас утрата господина де Фуа,
весьма чувствительны  для  нашей  короны.  Не знаю,  можно ли найти в  целой
Франции еще такую же пару, способную заменить в Королевском Совете двух этих
гасконцев,  наделенных  столь многочисленными  талантами  и столь  преданных
трону.  Это были  разные,  но  одинаково  высокие  души,  и для  нашего века
особенно редкие и прекрасные, скроенные каждая на свой лад. Но кто же дал их
нашему   времени,   их,   столь   чуждых   нашей   испорченности   и   столь
неприспособленных к нашим бурям?
     Ничто  не  порождает  в государстве  такой  неразберихи,  как  вводимые
новшества;  всякие  перемены  выгодны  лишь   бесправию  и  тирании.   Когда
какая-нибудь часть займет неподобающее ей место,  это дело легко поправимое;
можно принимать меры и к тому, чтобы повреждения или порча, естественные для
любой  вещи, не увели нас слишком далеко  от наших начал и основ. Но браться
за переплавку такой громады  и  менять фундамент такого огромного  здания --
значит уподобляться тем, кто,  чтобы подчистить, начисто стирает написанное,
кто  хочет устранить отдельные недостатки,  перевернув  все на  свете  вверх
тормашками,  кто исцеляет болезни посредством смерти, non tarn commutandarum
quam evertendarum rerum cupidi2. Мир  сам себя не умеет лечить; он настолько
нетерпелив  ко  всему,  что  его мучает, что помышляет только  о том, как бы
поскорее отделаться  от недуга, не считаясь  с  ценой, которую необходимо за
это  платить. Мы убедились на тысяче  примеров, что средства, применяемые им
самим, обычно идут  ему  же  во  вред;  избавиться  от  терзающей  в  данное
мгновение боли вовсе не значит окончательно выздороветь, если при этом общее
состояние не улучшилось.
     Я  настолько  люблю  сбрасывать с  себя  бремя  каких  бы  то  ни  было
обязательств,   что    порою   почитал   прибылью    различные    проявления
неблагодарности, нападки и недостойные выходки  со стороны тех,  к  кому, по
склонности или в силу случайного стечения обстоятельств, испытывал кое-какое
дружеское  расположение,  ибо я рассматриваю  их враждебные  действия  и  их
промахи как нечто такое,  что целиком  погашает  мой долг  и  позволяет  мне
считать себя в полном расчете  с ними. И  хотя  я  продолжаю платить им дань
внешнего уважения, возлагаемую на нас  общественною  благопристойностью, все
же я немало сберегаю на этом, так как, делая по принуждению то же самое, что
делал  и  раньше,  движимый   чувством,  я  тем   самым  несколько  ослабляю
напряженность и озабоченность моей внутренней воли (est  prudentis sustinere
ut cursum,  sic impetum benevolentiae3), которая у меня чрезмерно настойчива
и  беспокойна, во  всяком случае  для  человека,  не  желающего,  чтобы  его
беспокоили; и эта экономия до некоторой степени возмещает ущерб, причиняемый
мне  несовершенствами  тех,  с   кем  мне   приходится  соприкасаться.  Мне,
разумеется, неприятно,  что они теряют в моих глазах, но  зато и  я не очень
внакладе, так  как уже не считаю себя обязанным  расточать им  в  такой мере
свою  внимательность  и  преданность. Я  не  порицаю того, кто меньше  любит
своего ребенка, потому  что  он покрыт паршою или горбат, и не только тогда,
когда тот коварен и злобен, но и тогда, когда он попросту несчастлив и жалок
(сам  господь  этим  способом  обесценил  его  и  определил  ему место  ниже
естественного),  лишь  бы  при  этом охлаждении  чувств  соблюдалась мера  и
должная справедливость. По мне, кровная близость не  сглаживает недостатков,
напротив, она их, скорее, подчеркивает.
     1 Перевод Н. Я. Рыковой.
     2 Стремясь не столько к изменению существующего порядка,  сколько к его
извращению (лат, ), -- Цицерон.
     3    Мудрому    надлежит     сдерживать    порывы    своей     приязни,
каксдерживаютбегконя (лат.). -- Цицерон.

     Итак, насколько я знаю толк в искусстве оказывать благодеяния и платить
признательностью за те, что  тебе  оказаны,  --  а  это  искусство тонкое  и
требующее большого опыта, -- я не вижу вокруг себя никого, кто до последнего
времени был бы независимее, чем я,  и менее моего в долгу перед кем бы то ни
было. Да и вообще, нет никого, кто был бы в этом отношении так же чист перед
людьми, как я.

     nес sunt mihi nota potentum
     Munera1.

     Государи с избытком одаряют меня, если не отнимают  моего, и благоволят
ко мне, когда не  причиняют  мне зла; вот и все, чего я от них хочу. О сколь
признателен  я господу богу  за то,  что  ему было угодно,  чтобы  всем моим
достоянием я был обязан исключительно его милости, и также еще за то, что он
удержал все  мои  долги  целиком за  собой. Как  усердно молю  я святое  его
милосердие, чтобы и  впредь я  не был обязан  кому-нибудь чрезмерно  большой
благодарностью!
     Благодатная свобода, так долго ведшая меня  по моему пути! Пусть же она
доведет меня до конца!
     Я стремлюсь не  иметь ни в  ком настоятельной  надобности.  In me omnis
spes est mihil2.  Это  вещь,  доступная всякому, но она легче дос тижима для
тех,  кого  господь избавил  от  необходимости  бороться  с  естественными и
насущными нуждами.
     Тяжело и чревато всевозможными  неожиданностями зависеть от чужой воли.
Мы сами -- а это наиболее надежное и безопасное наше прибежище -- не слишком
в себе уверены. У меня нет ничего, кроме моего "я", но и этой собственностью
я  как следует  не владею,  и она,  к  тому  же, мною частично  призанята. Я
стараюсь  воспитать в себе крепость духа, что важнее  всего,  и равнодушие к
ударам судьбы, чтобы  у  меня было на что опереться, если  бы  все остальное
меня покинуло.
     Гиппий из Элиды, водя дружбу  с  музами, запасся  не только  ученостью,
чтобы,  в случае  необходимости,  с радостью  прекратить  общение  со  всеми
другими,   и  не  только   знанием  философии,  чтобы   приучить  свою  душу
довольствоваться собой и, если так повелит ее участь, мужественно обходиться
без   радостей,   привносимых   извне;  он,   кроме   того,  был   настолько
предусмотрителен, что научился стряпать для себя пищу,  стричь свою  бороду,
шить  себе одежду  и  обувь  и  изготовлять все необходимые ему  вещи, дабы,
насколько   это  возможно,  рассчитывать   лишь  на  себя  и  избавиться  от
посторонней помощи.
     Гораздо свободнее и охотнее пользуешься благами, предоставленными  тебе
другим,  в  том  случае,  если  пользование  ими  не вызывается горестною  и
настоятельною  необходимостью  и если  в  твоей воле и  в твоих возможностях
достаточно средств и способов обойтись и без них.
     Я  хорошо  себя знаю. И все  же  мне  трудно  себе  представить,  чтобы
где-нибудь на свете  существовали щедрость столь благородная, гостеприимство
столь искреннее  и бескорыстное,  которые не показались  бы мне исполненными
чванства и самодурства и были бы свободными от налета упрека, если бы судьба
заставила меня к ним обратиться. Еслидавать -- удел властвующего и  гордого,
то принимать -- удел подчиненного
     1 И  мне неведомы  дары могущественных (лат.). --  Вергилий.  2 Вся моя
надежда только на себя (лат.). -- Теренций.

     Итак, я хочу сказать, что  если уж нужно быть всегда связанным каким-то
долгом, то это должно иметь более твердые основания, нежели та  зависимость,
о  которой  я сейчас  говорю  и в которую  меня  ставят  обстоятельства этой
ужасной войны,  а также,  что  мои обязательства  не  должны  быть настолько
тягостны, чтобы от них зависели  моя  жизнь и моя смерть: такая  зависимость
меня подавляет.  Я тысячу раз ложился спать у себя дома  с мыслью о