том, что
именно этой ночью  меня  схватят  и убьют,  и единственное,  о чем  я  молил
судьбу, так  это о  том, чтобы все произошло быстро  и без  мучений. И после
своей вечерней молитвы я не раз восклицал:

     Impius haec tam culta novalia miles habebit!1

     Ну, а где против этого  средство? Здесь  --  место, где  родился и  я и
большинство  моих  предков; они  ему отдали  и  свою  любовь и свое имя.  Мы
лепимся к тому,  с чем мы  свыклись,  И в  столь жалком положении, как наше,
привычка    --    благословеннейший   дар   природы,    притупляющий    нашу
чувствительность  и  помогающий  нам  претерпевать   всевозможные  бедствия.
Гражданские войны хуже всяких других именно потому, что каждый из нас у себя
дома должен быть постоянно настороже.

     Quam miserum porta vitam muroque tueri,
     Vixque suae tutum viribus esse domus2.

     Величайшее несчастье ощущать вечный гнет даже у себя дома, в лоне своей
семьи.  Местность, в  которой я обитаю, -- постоянная  арена  наших  смут  и
волнений;  тут  они раньше  всего разражаются  и  позже  всего  затихают,  и
настоящего мира тут никогда не видно.

     Turn quoque cum pax est, trepidant formidine belli3,
     quoties pacem fortuna lacessit
     Нас iter est bellis. Melius, fortuna, dedisses
     Orbe sub Eos sedem, gelidaque sub Arcto
     Errantesque domos4.

     Чтобы уйти от этих горестных размышлений, я впадаю порой в  безразличие
и малодушие; ведь и они некоторым образом  прививают человеку решительность.
Мне нередко случается, и притом не без известного удовольствия, представлять
себе со всею наглядностью свою гибель и ждать своего смертного часа; опустив
голову, в  полном  оцепенении, погружаюсь я  в  смерть, не рассматривая и не
узнавая  ее, словно в мрачную и немую пучину, которая тотчас смыкается  надо
мной и сковывает меня  неодолимым, беспробудным, бесчувственным сном.  И то,
что последует, как я предвижу, за быстрой и насильственной смертью,  утешает
меня в  большей мере, чем страшат обстоятельства, при которых  она постигнет
меня. Говорят, что если  не всякая  долгая жизнь -- хорошая жизнь, то всякая
быстрая смерть -- хорошая смерть. Я не столько  боюсь умереть, сколько свожу
знакомство  с  тем,  что предшествует  смерти,  -- с  умиранием.  Я таюсь  и
съеживаюсь посреди  этой  грозы,  --  она должна  меня  ослепить и  похитить
стремительным и внезапным порывом, которого я даже не почувствую.
     1  И  все  эти столь тщательно возделанные  пашни захватит какой-нибудь
нечестивый воин! (лат.). -- Вергилий.
     2 Какая жалкая участь  оберегать свою жизнь с помощью стен и ворот и не
быть по-настоящему в безопасности, несмотря на прочность своего дома (лат.).
-- Овидий.
     3  Даже когда царит мир, люди дрожат от  страха перед войной (лат.). --
Лукан.
     4  Всякий раз, когда судьба  нарушает  мир, здесь разражаются войны.  О
судьба, лучше бы ты назначила мне жить в стране Эос  или в кочующем доме под
студеной Медведицей (лат.). -- Лукан. Эос -- богиня зари.

     Если розы  и  фиалки, как утверждают  некоторые  садовники, произрастая
поблизости от лука и  чеснока,  и вправду пахнут  приятнее и сильнее, потому
что те извлекают  из земли  и  всасывают  в себя все,  что  ни  есть  в  ней
зловонного, то  почему  бы  и закоснелым в преступлениях людям  моей  округи
также не всосать в себя  всего  яда из  моего воздуха и  моего неба  и своим
соседством со мной не сделать меня  настолько чище и лучше, чтобы я не погиб
окончательно и бесповоротно? В целом это не так, но кое-что  в этом роде все
же возможно: например, доброта прекраснее  и привлекательнее, когда  она  --
редкость,  а  враждебность  и  несхожесть  всего  окружающего  усиливает   и
укрепляет  стремление  делать  добро,  воспламеняя  душу   и  необходимостью
бороться с препятствиями, и жаждою славы.
     Грабители сами по себе не проявляют ко мне особой враждебности. А разве
я не  отвечаю им тем же? Вздумай  я взяться за  них, и мне бы пришлось иметь
дело со множеством людей. Те, у кого одинаково злая воля, каково бы  ни было
различие в их положении, таят  в  себе  одинаковую жестокость, бесчестность,
грабительские наклонности, и все это в каждом из них тем отвратительнее, чем
он трусливее, чем увереннее в себе и чем ловчее умеет прикрываться законами.
Я в меньшей степени ненавижу преступление явное, совершенное  в пылу борьбы,
чем содеянное  предательски, тихою  сапой.  Наша лихорадка  напала  на тело,
которому  она  нисколько не  повредила; в  нем тлел огонь,  и вот  вспыхнуло
пламя; больше шуму, чем настоящей беды.
     К  чему  эти  высоко  взнесенные  вершины  философии,  если  ни  одному
человеческому существу все равно до них не добраться, и к  чему эти правила,
которым не подчиняются наши обычаи  и  которые людям  не по  плечу?  Я часто
вижу, как нам предлагают  такие образцы жизни, следовать которым не имеют ни
малейшей надежды -- и, что еще хуже, охоты -- ни  тот, кто их предлагает, ни
его слушатели. От того же  листа  бумаги, на котором он только что  начертал
обвинительный приговор по делу о прелюбодеянии, судья отрывает клочок, чтобы
написать любовное письмецо жене своего сотоварища, и та, к  кому вы придете,
чтобы  насладиться  с  нею  запретной  любовью,  вскоре  затем, в  вашем  же
присутствии, обрушится на точно такие  же прегрешения какой-нибудь  из своих
товарок,  да  еще  с таким  возмущением, что  куда  до нее  самой Порции.  И
такой-то осуждает на смерть за преступления, которые считает в душе не более
чем проступками.  В  моей  юности мне довелось видеть, как некий  дворянин в
одно и то же мгновение  протянул народу  одной рукой  стихи,  выдающиеся как
своей прелестью, так и распущенностью, а другую -- самое горячее обличение в
безбожии и разврате, какого уже давно не доводилось выслушивать миру.
     Таковы люди. Законам и заповедям предоставляется  жить своей жизнью, мы
же живем своею; и не только вследствие  развращенности нравов, но зачастую и
потому, что придерживаемся других взглядов  и смотрим на вещи иными глазами.
Послушайте   какое-нибудь   философское  рассуждение  --   богатство  мысли,
красноречие, точность высказываний потрясают ваш ум и захватывают вас,  но в
нем вы не обнаружите ничего такого, что бы всколыхнуло или хотя бы затронуло
вашу  совесть, -- ведь обращаются не к ней.  Разве не  так? Аристон говорил,
что и  баня и урок  -- бесполезны, если они  не смывают  грязи  и  после них
человек  не становится чище. Отчего  же!  Можно  грызть и  самую  кость,  но
сначала  из нее  следует высосать мозг: ведь  и  мы, лишь влив в себя доброе
вино из  превосходного  кубка, принимаемся рассматривать вычеканенный на нем
рисунок и судить о работе мастера.
     , Во всех философских  сообществах древности всегда можно найти  такого
работника,  который  в поучение всем оглашает  свои  правила воздержности  и
умеренности и вместе  с тем  предает гласности свои  сочинения,  воспевающие
любовь  и распутство. И  Ксенофонт,  предаваясь  любовным утехам  с Клинием,
написал  против  аристиппова   учения  о  наслаждении.  Это   происходило  с
упомянутыми  философами  не  потому,  что  они переживали  какие-то чудесные
превращения, находящие на них волнами. Нет, это  то самое, из-за  чего Солон
предстает перед нами то самим собой, то в облике законодателя; то он говорит
для  толпы, то для  себя; и для себя  он избирает правила естественные  и не
стеснительные, ибо уверен  в крепости и незыблемости заложенных в нем добрых
начал.

     Curentur dibii medicis maioribus aegri1.

     Антисфен разрешает мудрому любить, как он  того пожелает, и делать все,
что бы он ни счел полезным, не связывая себя  законами; ведь он прозорливее,
чем они, и ему  лучше  ведомо, что  есть  настоящая добродетель.  Его ученик
Диоген говорил, что  страстям  следует  противопоставлять  разум, судьбе  --
твердость, законам -- природу.
     Желудки,   подверженные   расстройству,   нуждаются   в   искусственных
ограничениях и  предписаниях. Что  до здоровых  желудков,  то  они  попросту
следуют предписаниям  своего естественного  влечения.  Так  и поступают наши
врачи,  которые  едят дыню,  запивая ее молодым вином,  между тем как держат
своих пациентов на сахарной водице и хлебном супе.
     "Я не знаю, какие они пишут книги,  -- говорила куртизанка Лаиса, --  в
чем их  мудрость, какие философские  взгляды они проповедуют, но эти молодцы
столь  же  часто  стучатся  ко  мне,  как  и  все остальные".  Так как  наша
распущенность постепенно уводит нас  за пределы дозволенного  и допустимого,
нашим житейским правилам  и  законам  была придана, и во многих  случаях без
достаточных оснований, излишняя жестокость.

     Nemo satis credit tantum delinquere quantum
     Permittas2.

     Было  бы  желательно   установить  более   разумное  соотношение  между
требуемым  и  выполнимым;   ведь  цель,  достигнуть  которой  невозможно,  и
поставлена, очевидно, неправильно. Нет ни одного честного человека, который,
сопоставив свои поступки и мысли с велениями законов, не пришел бы к выводу,
что  на протяжении  своей жизни он добрый десяток раз заслуживал виселицы, и
это  относится даже  ктем,  карать и  казнить которых было бы  и оченьжалко,
принимая во внимание приносимую ими пользу, и крайне несправедливо.

     Olle, quid ad te
     De cute quid faciat ille, vel ilia sua?3

     А  иной,  может  статься,  и  не нарушает законов, и все  же  недостоин
похвалы  за свои  добродетели,  и философия поступила бы вполне справедливо,
если  бы его как  следует  высекла.  Взаимоотношения  тут  крайне  сложные и
запутанные.  Мы не  можем и помышлять о  том, чтобы считать себя порядочными
людьми,  если  станем исходить  из  законов, установленных для  нас господом
богом; мы  не можем притязать на это и исходя из наших законов. Человеческое
благоразумие  еще  никогда  не поднималось до такой высоты, которую оно себе
предписало; а если бы оно ее и достигло, то предписало бы себе нечто высшее,
к  чему  бы всегда  тянулось  и  чего  жаждало;  вот  до чего  наша сущность
враждебна  всякой  устойчивости.  Человек  сам  себя  заставляет  впадать  в
прегрешения. Отнюдь  не умно  выкраивать для себя  обязанности  не по  своей
мерке, а по мерке кого-то другого. Кому же предписывает он то, что по его же
собственному  разумению  никому  не  под  силу? И неужели  он  творит  нечто
неправое, если не совершает того, чего не в состоянии совершить?
     1 Пусть опасно больные лечатся у лучших врачей (лат.). -- Ювенал.
     2 Никто не считает, что он грешит сверх или хотя бы в меру дозволенного
(лат.). -- Ювенал.
     3 Что  тебе,  Олл, до того, как  поступили со  своей кожей такой-то или
такая-то? (лат.). -- Марциал.

     Законы  обрекают нас на невозможность выполнять  их  веления, и  они же
судят нас за невыполнение этих велений.
     Если  безобразная  наша  свобода  выказывать  себя с  разных сторон  --
действовать  по-одному,  рассуждать  по-другому  -- и простительна, на худой
конец, тем, кто  говорит о чем угодно, но только не о себе,  то для тех, кто
говорит исключительно о  себе, как я, она решительно недопустима; моему перу
подобает быть столь же твердым,  как тверда моя поступь.  Общественная жизнь
должна  отражать жизнь отдельных людей. Добродетели Катона были для его века
чрезмерно   суровыми,   и,    берясь   наставлять   других,   как   человек,
предназначенный  для  служения обществу,  он мог бы  сказать  себе,  что его
справедливость  если и не  окончательно  несправедлива, то  по меньшей  мере
слишком  суетна  и  несвоевременна.  И  мои  нравы,  которые  отличаются  от
общепринятых всего  на  какой-нибудь  волосок, нередко  восстанавливают меня
против моего века и препятствуют  моему сближению с ним. Не знаю, обоснована
ли  моя неприязнь к обществу, в котором я должен вращаться, но зато  я очень
хорошо  знаю, насколько с моей  стороны  было бы необоснованно жаловаться на
то, что оно относится ко мне неприязненнее, чем я к нему.
     Добродетель,   потребная   для   руководства  мирскими   делами,   есть
добродетель  с  выпуклостями,  выемками  и  изгибами,  чтобы  ее можно  было
прикладывать   и  пригонять   к  человеческим  слабостям,   добродетель   не
беспримесная  и   не  безыскусственная,  не   прямая,  не  беспорочная,   не
устойчивая, не незапятнанная. Одного из наших королей упрекают за то, что он
слишком   бесхитростно  следовал   добрым  и   праведным   увещаниям  своего
исповедника. Государственные дела требуют более смелой морали:

     exeat aula
     Ouivultessepius'.

     Как-то раз я  попытался руководствоваться при исполнении моих служебных
обязанностей воззрениями и  набором жизненных  правил -- строгих, необычных,
жестких и беспорочных,  придуманных мною в  моем углу или привитых мне  моим
воспитанием,  которые я применяю в моей частной жизни  если не без некоторых
затруднений,   то   все   же   уверенно;    короче   говоря,   я   попытался
руководствоваться добродетелью отвлеченной и весьма ревностной.  И что же! Я
обнаружил, что мои  правила  совершенно  неприемлемы  и,  больше того,  даже
опасны. Кто затесывается в толпу, тому бывает необходимо пригнуться, прижать
к своему телу локти, податься назад или,  напротив, вперед, даже  уклониться
от  прямого  пути  в  зависимости  от  того, с  чем  он  столкнется;  и  ему
приходиться  жить не столько по своему  вкусу,  сколько по вкусу  других, не
столько  в  соответствии  со своими  намерениями,  сколько в соответствии  с
намерениями  других, в  зависимости от времени, от воли людей, в зависимости
от положения дел.
     Платон говорит, что кому удается отойти от общественных дел, не замарав
себя самым отвратительным образом, тот, можно сказать, чудом спасается. И он
же говорит, что, веля своему философу стать во главе государства, он имеет в
виду не  какое-нибудь  развращенное государство вроде  Афин -- и  тем  более
вроде нашего,  в  котором  сама  мудрость, и та  потеряла бы голову.  Ведь и
растение, пересаженное  в  совершенно  непривычную  и  непригодную для  него
почву, скорее само приспособляется к ней, чем приспособляет ее к себе.
     1  Кто хочет остаться  честным,  тот  должен покинуть  двор (дат.).  --
Лукан.

     Я  чувствую,  что  если  бы мне  пришлось  полностью отдаться  подобным
занятиям,  я  был   бы  вынужден  во  многом  изменить  себя  и  ко  многому
примениться. Даже если бы я смог это сделать (а почему бы и нет, будь только
у  меня  достаточно времени  и старания), я  бы ни за  что этого не захотел;
небольшого опыта, который я имею в этих делах, оказалось достаточно, чтобы я
проникся к  ним отвращением. Правда, я  ощущаю, как в  душе у меня копошатся
смутные искушения, порождаемые во мне честолюбием, но я одергиваю  себя и не
даю им над собой воли:

     At tu, Catulle, obstinatus obdura1.

     Меня  не призывают  к подобной  деятельности,  и  я  нисколько этим  не
огорчаюсь.  Свободолюбие  и приверженность  к  праздности  --  мои  основные
свойства, а эти свойства совершенно несовместимы с упомянутым занятием.
     Мы  не  умеем распознавать  человеческие  способности; их  оттенки и их
границы  с  трудом  поддаются  определению  и  едва  уловимы.  На  основании
пригодности  кого-либо  к  частной  жизни  заключать  о  его  пригодности  к
исполнению служебных  обязанностей --  значит делать  ошибочное  заключение:
такой-то прекрасно  себя  ведет, но  он  не  умеет  вести  за собой  других,
такой-то  творит "Опыты",  но не очень-то  горазд  на дела; такой-то отлично
руководит  осадой,  но  не  мог  бы руководить сражением  в  поле;  такой-то
превосходно  рассуждает в  частной  беседе,  но он  плохо  говорил  бы перед
народом  или перед  лицом государя. И если  кто-нибудь отлично справляется с
тем-то  и тем-то, то  это говорит скорее всего  о том, что с чем-либо другим
ему, пожалуй,  не справиться.  Я нахожу,  что  души  возвышенные  не  меньше
способны на низменные дела, чем низкие -- на возвышенные.
       Узы, которые должны связывать  наш разум и  нашу волю и  которые
должны укреплять нашу душу и соединять ее с нашим Творцом, такие  узы должны
покоиться  не   на  человеческих   суждениях,   доводах  и  страстях,  а  на
божественном  и  сверхъестественном   основании;  они  должны  покоиться  на
авторитете Бога  и Его благодати:  это  их единственная форма,  единственный
облик, единственный свет. Так как вера управляет и руководит нашим сердцем и
нашей  душой,  то  естественно, что она заставляет служить себе и все другие
наши  способности,  в  зависимости  от  их  важности.  Поэтому  нет   ничего
невероятного в том, что на  всей вселенной  лежит некий отпечаток руки этого
великого Ваятеля и что в земных вещах есть некий образ, до известной степени
схожий  с  создавшим  и  сформировавшим  их  Творцом.   Он  наложил  на  эти
возвышенные творения печать своей  божественности, и только  по  неразумению
нашему мы не в состоянии ее обнаружить. Он сам заявляет нам об этом, говоря,
что "эти  невидимые дела Его раскрываются  нам через дела  видимые". Раймунд
Сабундский  потратил немало усилий на изучение  этого важного  вопроса, и он
показывает нам, что нет такого существа на свете, которое отрицало бы своего
Творца.  Было бы оскорблением Божественной благости,  если  бы вселенная  не
была заодно  с  нашей  верой. Небо, земля, стихии, наши  душа и тело --  все
принимают в этом участие, надо лишь уметь найти  способ использовать их. Они
сами наставляют нас,  когда мы оказываемся  в  состоянии их понять.  В самом
деле,  наш мир --  не что иное, как священный  храм,  открытый для человека,
чтобы он мог созерцать в нем предметы, не созданные смертной рукой, а такие,
как солнце, звезды, вода и земля, которые Божественное провидение  сотворило
доступными  чувствам  для  того,  чтобы  дать  нам  представление  о  вещах,
доступных  лишь высшему  разуму. "Ибо невидимое Его, -- как  говорит апостол
Павел, -- вечная  сила Его  и Божество, от создания мира чрез рассматривание
творений видимы, так что они безответны".
     * Но ты, Катулл, продолжай упорствовать (лат.). -- Катулл.

     Atque adeo faciem coeli non invidet orbi
     Ipse deus, vultusque suos corpusque recludit
     Semper volvendo; seque ipsum inculcat et offert
     Ut bene cognosci possit, doceatque vivendo
     Oualis eat, doceatque suas attendere leges1.

     Наши  человеческие доводы и рассуждения  подобны  косной  и  бесплодной
материи;  только  благодать  Божия  их  образует:  она придает  им  форму  и
ценность.  Подобно  тому  как  добродетельные  поступки  Сократа  или Катона
остаются незачтенными и  бесполезными, поскольку  они  не были направлены  к
определенной  цели,  поскольку  они  не  знали  истинного  Бога  и  не  были
проникнуты любовью к Творцу всех вещей и повиновением Ему, --  точно так  же
обстоит  дело и с нашими взглядами и суждениями: они имеют некое содержание,
но остаются  неопределенной  и  бесформенной массой, не просветленной до тех
пор, пока очи не  соединяться с верой  и Божией  благодатью.  Так как доводы
Раймунда  Сабундского  пронизаны  и  озарены  верой,   то   она  делает   их
несокрушимыми и убедительными; они могут  служить первым вожатым  ученика на
этом  пути.  Его  рассуждения  до известной  степени подготовляют ученика  к
восприятию Божией  благодати, с  помощью  которой достигается и в дальнейшем
совершенствуется  наша вера. Я знаю одного почтенного и весьма образованного
человека, который признался мне,  что  он выбрался  из заблуждений неверия с
помощью доводов Раймунда Сабундского. Если даже  лишить эти доводы той веры,
которая является  их  украшением  и подтверждением,  и принять  их  просто в
качестве чисто человеческих  суждений для опровержения  тех, кто склонился к
чудовищному мраку неверия,  то и в этом случае они остаются непоколебленными
и  настолько убедительными,  что  им нельзя  противопоставить никаких других
равноценных доводов.