конце Бог; напротив, в  вероучении,
которое  рассматривает творения лишь в  их соотнесенности с  Богом,  вначале
рассматривается  Бог  и  затем  творения.  И такая последовательность  более
совершенна,  ибо  обнаруживает больше сходства  с  процессом познания самого
Бога:  ведь Бог, познавая  Самого  Себя,  через  это  созерцает и  остальное
(Против язычн., II, 4).
     Если  все сущее, поскольку оно таково, благо, то всякое  зло, поскольку
оно  таково,  есть  не-сущее.  Но  для  не-сущего,  поскольку  оно   таково,
невозможно предположить производящую причину: ведь всякое действующее начало
действует постольку,  поскольку  оно есть актуально сущее,  и производит оно
нечто  себе  подобное. Итак,  для зла,  поскольку  оно  есть зло, невозможно
предположить  причину,  действующую через  себя самое. А потому и невозможно
свести  все виды зла к единой первопричине, которая через себя самое была бы
причиной всех зол (Против язычн., II, 41).
     То, чего вообще нет, не есть ни благо, ни зло. Но то,  что есть, в меру
того, что оно есть, есть благо, как мы видели выше.  Итак, необходимо, чтобы
нечто было злым в меру своего небытия.  А это есть ущербно сущее. Итак, зло,
поскольку оно таково, есть ущербно сущее, и само зло есть эта ущербность. Но
ущербность  не  имеет  причины  действующей  через   себя  самое;  ведь  все
действующее  действует  постольку,  поскольку  наделено  формой,   а  отсюда
следует,  что  произведение  действующего начала также  должно быть наделено
формой,  ибо  действующее  начало  производит подобное себе, если только  не
действует акцидентально.  Итак,  остается  вывод,  что зло не имеет причины,
действующей через самое себя, возникает  акцидентальным образом в следствиях
причин, действующих через себя самих.
     Следовательно,  нет  ничего,  что  было  бы через  себя  самого  единой
первопричиной всех зол; но первоначало всего есть единое первичное благо,  в
следствиях которого акцидентальным образом возникает зло (Против язычн., II,
41).
     Итак,  разнородность  и  неравенство  в сотворенных  вещах  имеют  свою
причину не  в случайности, не в разнородности материи и не во  вмешательстве
каких-либо причин или заслуг,  но в  собственном намерении Бога, пожелавшего
даровать  творению такое  совершенство,  каким  оно  только  может  обладать
(Против язычн., II, 45).
     Каждая вещь, составленная из материи и формы, есть тело. Действительно,
материя не  может  принимать различные формы, иначе  как  в  различных своих
частях.  Однако  это  различие частей  может  иметь  место  в  материи  лишь
постольку, поскольку в  соответствии  с существующими в материи  измерениями
общая  материя  подвергается  разделению  на  многие:  ведь  если  устранить
категорию количества, субстанция окажется неделимой.  Но выше  показано, что
никакая умопостигающая субстанция  не  есть  тело.  Следовательно,  остается
вывод, что она не составлена из материи и формы (Против язычн., II, 50).
     Как  нет  "человека  вообще" без "этого  человека",  так  нет  "материи
вообще" без  "этой материи". Однако всякая  самосущая вещь,  составленная из
материи  и  формы,  составлена  из  индивидуальной  формы  и  индивидуальной
материи.
     Интеллект же  не может  быть составленным  из индивидуальных материи  и
формы.  В   самом  деле,   образы  мыслимых   вещей   становятся   актуально
умопостигаемыми через то,  что они подвергаются отвлечению от индивидуальной
материи; поскольку же они актуально  умопостигаемы, они сливаются воедино  с
интеллектом. Отсюда следует, что и интеллект должен быть чужд индивидуальной
материи. Следовательно, умопостигающая субстанция не составлена из материи и
формы (Против язычн., II, 50).






ФИЛОСОФИЯ ЭПОХИ ВОЗРОЖДЕНИЯ

ФРАНЧЕСКО ПЕТРАРКА
     (1304--1374)
     Великий европейский поэт Фран-ческо Петрарка родился в  семье небогатых
жителей Флоренции,  ко времени рождения сына изгнанных  из родного  города и
живших  в небольшом  местечке Арео.  Уже  в детстве  он вместе  с родителями
сменил немало разных мест проживания.  И это стало своего рода символом всей
его  судьбы -- в течение жизни  он много путешествовал,  проживал  в  разных
городах  Италии, Франции,  Германии.  Везде  он  находил  почет  и  уважение
многочисленных поклонников и почитателей его поэтического таланта.
     Всемирно  известной стала многолетняя история  любви  Петрарки к Лауре,
выраженная поэтом в прекрасном  цикле  канцон и  сонетов, опубликованных под
названием "Книга песен". Эта  книга, а также другие поэтические произведения
Петрарки произвели на современников столь  большое впечатление, что  еще при
жизни  он признавался одним  из  величайших поэтов  и  был увенчан  лавровым
венком.
     Однако Петрарка  не только  поэт,  но  и своеобразный  и  интереснейший
мыслитель, философ. Именно он первым  в Европе сформулировал идеи гуманизма,
начал  говорить   о  необходимости   возрождения  античного   духа,  идеалов
античности.  Недаром уже в начале  XV  в.  писали: "Франческо  Петрарка  был
первым, на кого  снизошла благодать, и он  признал и осознал и вывел на свет
изящество древнего стиля, утраченного и забытого".
     Всю  жизнь Петрарку сопровождал  некий  внутренний конфликт. Воспевая в
своем  поэтическом  творчестве  радости  земного  бытия,   Петрарка  пытался
совместить  эту  свою  направленность с собственными глубокими  религиозными
чувствами. Эту проблему Петрарка решал  своеобразно -- он стремился доказать
необходимость  изменения   официального   католического  вероучения.  Будучи
искренне  верующим  христианином,  Петрарка  не  принимал  распространенного
схоластического  понимания сущности  Бога и, прежде  всего,  установившегося
господства  рационализированного  христианства.   Поэтому  он  призывал   не
распылять свои силы в  бесплодных  логических умствованиях,  а вновь открыть
истинное обаяние всего комплекса  гуманитарных дисциплин. Истинная мудрость,
по  его  мнению,  заключается  в знании  метода  достижения  этой  мудрости.
Следовательно, необходимо возвратиться к познанию собственной души. Петрарка
писал: "Мне не причиняют беспокойство преграда из  книг и восхищение земными
вещами,  поскольку  у  языческих  философов я научился  тому, что  ничто  не
достойно восхищения, за исключением только  души, против которой все кажется
незначительным".
     Именно с Петрарки начинается первая гуманистическая критика Аристотеля.
К   самому  Аристотелю  Петрарка  относится  с   большим  уважением,  однако
использование   философами-схоластами   аристотелевского   стиля   мышления,
принципов   аристотелевской   логики  для  доказательства  истин  веры   его
совершенно не устраивают. Петрарка настаивает  на том,  что чисто логические
способы постижения Бога ведут не к знанию, а к безбожию.
     Сам Петрарка отдавал предпочтение философии Платона и основывающихся на
нем сочинениям отцов церкви. Он утверждал,  что,  если Платон  и  не  достиг
истины,  то  был  близок  к  ней более, чем другие.  Признавая  "философское
первенство" Платона, он  риторически спрашивал: "И кто станет отрицать такое
первенство, исключая разве шумную толпу глупых схоластов?"
     И  вообще Петрарка призывает к  самому активному изучению  философского
наследия  античности, к возрождению идеалов античности, к возрождению  того,
что позднее  получило  название  "античного духа".  Ведь его,  как и  многих
древних мыслителей, интересовали прежде всего внутренние, морально-этические
проблемы человека.
     Франческо  Петрарка  не  создал   какого-то  законченного  философского
учения.  Более  того,  он  постоянно  подчеркивал свое  собственное незнание
философской проблематики. Но его роль в истории западноевропейской философии
заключается в том, что он как бы обозначил главные пути развития философской
и  общественно-политической  мысли  своего  времени,  призвал  современников
обратить пристальное внимание на проблемы человеческой личности. Он указал и
средство, с  помощью  которого эти проблемы  можно  осветить --  возрождение
античной философии.
     Вниманию читателей представляется фрагмент из трактата  "Моя тайна, или
Книга  бесед  о презрении к миру" -- замечательного литературно-философского
произведения, лежащего у истоков европейского Возрождения. Трактат написан в
1342--1343 гг.  и отредактирован автором в 1353--1358 гг. Книга построена  в
форме диалога,  который  ведут  в  присутствии  молчаливой  истины  Франциск
(Петрарка) и Аврелий Августин.


МОЯ ТАЙНА, ИЛИ КНИГА БЕСЕД О ПРЕЗРЕНИИ К МИРУ
     Публикуется по: Петрарка Ф. Лирика. Автобиографическая проза. М., 1989.
С. 357--394. Перевод М. Гершензона.

БЕСЕДА ВТОРАЯ
     Августин Достаточно ли мы отдохнули?
     Франциск Как будто бы да.
     Августин
     Каково  теперь  твое настроение?  И велика  ли твоя  доверенность?  Ибо
упование больного -- важный залог выздоровления.
     Франциск
     На себя мне нечего надеяться; вся моя надежда -- на Бога.
     Августин
     Это  разумно.  Но  теперь возвращаюсь к  делу.  Многое тебе  досаждает,
многое  оглушает тебя, и ты сам до сих пор  не знаешь, сколь многочисленны и
сколь сильны окружающие тебя враги. Как  человек, видящий густую рать вдали,
обыкновенно по ошибке презирает малочисленность врагов, но, по мере того как
войско подходит ближе  и наступающие когорты  все  раздельнее предстают пред
его глазами,  ослепляя  его блеском  своего  оружия,  его страх растет  и он
раскаивается  в  том,  что боялся  меньше,  чем  должно  было, --так, думаю,
случится  и  с тобою, когда я соберу пред твоими глазами беды, осаждающие  и
теснящие тебя  со всех сторон; тебе будет стыдно, что ты меньше  огорчался и
боялся,  чем следовало, и уж не будет тебе казаться странным, что твоя душа,
так тесно обложенная, не  могла  прорваться через неприятельские  ряды.  Ты,
несомненно, увидишь, сколь многими противоположными помыслами была подавлена
та благотворная мысль, до которой я стараюсь поднять тебя.
     Франциск
     Я  трепещу  в ужасе,  ибо  если я всегда  сознавал,  что опасность  моя
велика,  а,  по  твоим  словам, она  настолько превышает  мою  оценку, что в
сравнении с тем, чего мне следовало бояться, я почти совсем не боялся, -- то
какая мне остается надежда?
     Августин
     Худшее  из  всех  несчастий  --  отчаяние, и  кто  предается  отчаянию,
предается ему всегда преждевременно; поэтому я хотел бы прежде всего внушить
тебе, что отнюдь не следует отчаиваться.
     Франциск
     Я знал это, но страх отбил у меня память.
     Августин
     Теперь  обрати ко мне взор и  душу;  говоря словами  наиболее любезного
тебе поэта,

     Сколько народов сошлись, --- взгляни! Какие твердыни,
     Двери замкнув, на тебя и твоих изощряют железо!

     Смотри,  какие западни  ставит тебе  мир,  сколько  пустых  надежд тебя
обуревает, сколько терзает тебя ненужных забот. Начну с того, что  от первых
дней  творения ввергало  в гибельте благороднейшие души;  ты должен всячески
заботиться, чтобы не впасть в гибель по их примеру. Сколь многие вещи уносят
твою душу на пагубных  крыльях  и после того,  как она под предлогом  своего
врожденного благородства  забудет  о своей  столько  раз  доказанной  опытом
неустойчивости, теребят, наполняют  и кружат ее, не позволяют ей думать ни о
чем   другом  и   внушают   ей   надменную   уверенность  в  своих  силах  и
самодовольство,  доходящее  до  ненависти к  Творцу.  Но хотя  бы  эти  вещи
действительно  были так  значительны, какими ты  их воображаешь,  они должны
были бы внушать тебе не гордость, а смирение, так как ты должен помнить, что
эти  редкие блага достались тебе  отнюдь не  в силу твоих  заслуг.  Ибо  что
делает  души подданных более покорными не скажу вечному, но земному владыке,
как не зрелище его щедрости, вовсе не вызванной их заслугами? Они  стараются
тогда  добрыми деяниями оправдать милость, которую они  должны были бы ранее
заслужить. Но теперь тебе будет очень легко понять, как ничтожно все, чем ты
гордишься.  Ты  полагаешься  на  свой   талант,   хвалишься   начитанностью,
восхищаешься своим красноречием и  красотою своего смертного тела. Между тем
разве ты  не видишь, как часто  твой  талант изменяет  тебе во  всевозможных
делах  и  как  много  есть  отраслей  искусства,  в  которых  ты  неспособен
сравняться по мастерству с  самыми жалкими людьми? Больше  того, ты  найдешь
презренных  и ничтожных животных, чьим созданиям ты не в силах подражать при
всех усилиях. Теперь  попробуй  гордись своими дарованиями! Ачтение  твое --
что было в нем прока? Из того многого, что ты прочитал, многое ли внедрилось
в  твою душу, пустило  корни, принесло  зрелые плоды?  Вглядись пристально в
свою душу  -- ты убедишься, что все, что  ты знаешь, в сравнении с тем, чего
ты  не  знаешь, представляет такое же отношение,  как ручеек,  высыхающий от
летнего зноя, по сравнению с океаном. Да и  много  знать -- на  что годится,
если, изучив круговращение неба и земли, и  протяжение моря, и бег светил, и
свойства  трав  и  камней,   и  тайны  природы,  вы   остаетесь   сами  себе
неизвестными?  Если,  узнав  с  помощью  Писания  прямой  путь  на  крутизну
добродетели,  вы даете безумию водить вас вкривь и  вкось  неверной дорогою?
Если,  помня  деяния  всех  славных  мужей,  какие  жили когда-либо,  вы  не
заботитесь  о том,  что сами делаете  ежедневно? А о красноречии что я  могу
сказать, как не то, в чем ты сам должен сознаться, -- что в своем расчете на
него ты не раз  бывал обманут?  И  какая польза в  том,  что слушатели, быть
может, одобряли  твою  речь, если твоим  же судом  она  осуждалась? Ибо хотя
рукоплескания  слушателей кажутся немаловажным успехом красноречия, но  если
отсутствует внутреннее  одобрение самого оратора, -- много  ли радости может
доставить этат  площадной шум.  Как ты  очаруешь  раньше  самого  себя?  Для
того-то,  конечно,  подчас тебе не  удавалось стяжать красноречием ожидаемой
славы, дабы ты на легком примере мог видеть, какими вздорными  пустяками  ты
кичишься. Ибо, спрашиваю тебя, что может быть ребячливее или даже  безумнее,
как  в полной беспечности обо всем  другом и в совершенной  косности тратить
время на изучение слов и, никогда не видя подслеповатыми глазами собственной
мерзости, так услаждаться своей речью, подобно иным певчим пташкам, которые,
говорят,  до  того  упиваются сладостью  собственного пенья, что умирают  от
этого?  И,  что должно еще более заставить тебя краснеть, не раз случалось с
тобою, что ты оказывался бессильным изобразить словами те из вещей обычных и
повседневных, которые казались тебе недостойными твоего красноречия, А сколь
многое в природе не  может быть  названо за отсутствием  собственного имени?
Сколь много сверх того вещей, которые хотя  и  имеют каждая  свое  особенное
название, но выразить их ценность словами -- это чувствуется  раньше всякого
опыта  -- красноречие смертных  бессильно? Сколько раз я слышал твои жалобы,
сколько раз видел тебя  безмолвным и негодующим потому, что  и  язык и  перо
оказывались  неспособными вполне  выразить  то, что для  мыслящего  ума было
совершенно ясно и легко понятно? Итак, чего  же  стоит красноречие, раз  оно
так скудно  и хрупко, раз  оно и всего  не  объемлет,  и объятого не в силах
охватить целиком? Греки обыкновенно упрекают вас в скудости слов, вы, в свою
очередь,  греков.  Правда, Сенека считает  их  язык  более богатым,  но Марк
Туллий  во введении к своему сочинению о пределах блага и  зла говорит:  "Не
могу  надивиться,  откуда  взялось   это  необычайное  презрение   ко  всему
отечественному.  Обсуждать  это здесь неуместно, но так я думаю и так  часто
высказывал: латинский язык  не только не скуден, как обычно думают,  но даже
богаче  греческого". То же самое он  говорит  во многих других местах,  а  в
"Тускуланских  беседах"  восклицает  в  ходе  рассуждения: "О  Греция, вечно
считающая себя богатой  словами, как ты бедна ими!" И он сказал это с полным
убеждением,  как  человек,  сознававший  себя   первенствующим  в  латинском
красноречии и  дерзавший  уже тогда оспаривать у Греции славу  в  этом деле.
Вспомним также, что писал в  своих "Декламациях" помянутый Сенека, страстный
почитатель  греческого языка. "Все, -- говорит он,  --  римское  красноречие
может противопоставить заносчивой Греции или чем  оно превосходит ее, -- все
расцвело вокруг  Цицерона".  Это  высокая похвала, но, без всякого сомнения,
вполне справедливая. Таким образом,  как  видишь, относительно  первенства в
красноречии идет большой спор не только  между вами и греками, но даже между
первейшими из наших ученых, и в этом лагере есть люди, которые стоят за них,
как  в том  лагере  иные, может  быть, держат  нашу  сторону,  что сообщают,
например,  о  знаменитом  философе  Плутархе.  Наконец,  наш Сенека  хотя  и
преклоняется,  как  я  сказал,  пред  Цицероном,  очарованный  величием  его
сладостной речи,  но в  остальном отдает пальму первенства  Греции.  Цицерон
держится  противоположного мнения. Если же ты  хочешь  знать мое суждение об
этих вещах,  то  я признаю правыми обе стороны  -- и тех, кто считает Грецию
бедной словами, и тех, кто такою считает Италию. Если так по праву говорят о
двух  столь знаменитых  странах,  -- на что  же  могут  рассчитывать другие?
Подумай, кроме того, как мало ты можешь в этом деле полагаться на свои силы,
раз  ты  знаешь, что  вся страна,  которой ты  лишь  ничтожная часть, скудна
речью; и тогда тебе станет  стыдно, что ты потратил столько времени на дело,
в  котором  полного успеха  и  невозможно  достигнуть,  да  если  бы  и было
возможно,  этот успех  был  бы  совершенно бесплоден.  Но перехожу к  другим
вещам.   Ты  горд  добрыми  качествами  этого  твоего  тела?  "И  не  видишь
опасностей, окружающих тебя". Но  что тебе  нравится в  твоем теле? Мощность
его или цветущее  здоровье? Но усталость, возникающая от ничтожных причин, и
приступы разнообразных болезней, и укус  крохотного червячка, и самый легкий
сквозной ветер,  и многое в  этом  роде  доказывают,  что  ничего  нет более
хрупкого. Или, может быть, тебя обольщает  блеск  твоей красоты и, видя цвет
своего лица  или черты его, ты  находишь основание удивляться, восхищаться и
радоваться? И не устрашила тебя история Нарцисса, и вид мерзости телесной не
научил  тебя,  как  жалок  ты  внутри,  и,  довольный благообразием  внешней
оболочки, ты не простираешь дальше свой умственный взор? Но и, помимо других
доводов,  которые  неисчислимы,  уже тревожный  бег твоей  жизни,  ежедневно
что-нибудь уносящий, должен был бы яснее дня показать тебе, что и красота --
тленный и  скоропреходящий цвет. А если бы  ты  почему-нибудь -- чего ты  не
посмеешь сказать -- и считал себя обеспеченным  против старости,  болезней и
всего вообще, что искажает красоту тела, -- по крайней мере ты должен был не
забывать того последнего, которое разрушает все дотла, и глубоко запечатлеть
в своей душе слова сатирика:

     Смерть единая учит,
     Как ничтожны людские тела.
     Вот, если не  ошибаюсь, те  вещи, которые, питая  твою гордыню,  мешают
тебе  сознавать  униженность  твоего  положения и  помнить о смерти.  Есть и
другие причины, к которым теперь я хочу перейти.
     Франциск
     Остановись  на минуту, прошу тебя, иначе, подавленный многочисленностью
твоих обвинений, я не смогу оправиться, чтобы дать ответ.

     Августин
     Говори, я охотно подожду.
     Франциск
     Не в малое удивление ты поверг меня, поставив мне в упрек многое такое,
что, я уверен, никогда не проникало в мой дух. Я ли, по-твоему, полагался на
свое дарование? Но поистине единственный признак моего дарования -- тот, что
я нисколько не  доверял ему. Я  ли  кичусь книжной начитанностью, давшей мне
так  мало  знаний  и  так много забот?  Можно  ли  сказать,  что я домогался
ораторской славы, когда, как  ты сам упомянул, именно недостаточность  слова
для  выражения  моих  мыслей  возбуждает  во  м