оить подобную же арку и с другой, противоположной  стороны,  он,  думаю,
ответит,  что   это   требуется   для  того,  чтобы   равные  части   здания
соответствовали  равным.  Если, далее,  я спрошу,  почему же он предпочитает
именное такое устройство, он ответит, что  так нужно, так красиво  и что это
производит  на  глаза зрителей  приятное впечатление;  больше  он  ничего не
скажет.  Ибо человек согбенный смотрит опушенными глазами  и не понимает, от
чего это зависит. Но человеку, обладающему внутренним зрением и созерцающему
внутренним оком, я  не  перестану  надоедать  вопросом,  почему же  подобные
предметы производят  на  нас  приятное  впечатление, чтобы  он научился быть
судьей  самого  удовольствия.  Ибо только  в  таком  случае  он  будет  выше
удовольствия и не будет рабом его,  когда будет судить  о  нем  самом, а  не
сообразно  с ним. И прежде  всего я  спрошу у него, потому ли такие предметы
прекрасны,  что  они производят приятное  впечатление, или  же потому  они и
производят приятное  впечатление,  что прекрасны? На этот вопрос он  ответит
без  сомнения  так,  что  они производят  приятное впечатление  потому,  что
прекрасны. Затем я  спрошу,  а почему  же  они  прекрасны? И  если он  будет
колебаться,  присовокуплю:  не  потому  ли,  что  части  их  взаимно равны и
благодаря известному соотношению приведены в стройное единство?
     Когда он убедится, что это так, я спрошу его, вполне ли они выражают то
самое единство, к которому стремятся,  или же, напротив, далеко отступают от
него и, в известной  мере, обманчиво представляют? Если же это  так  (потому
что кто же из спрашиваемых  не знает, что  нет решительно ни одной формы, ни
одного тела, которые бы  не  имели тех или иных следов  единства, и  что,  с
другой стороны, как бы тело  ни было прекрасно, оно не может вполне выражать
того единства, к которому стремится, потому что в других местах пространства
оно может быть и не таким), -- итак, если это верно, то я потребую, чтобы он
ответил, где же  или в чем сам  он  видит это единство? Если же  он  его  не
видит,  то откуда знает, с одной  стороны то,  выражением чего внешняя форма
тел должна быть, с другой -- то, чего вполне выразить  она не может? В самом
деле, если бы  он  сказал телам: "Вы были  бы ничто, если бы вас не обнимало
известного рода  единство, но если бы вы были само единство, то не были бы и
телами",  --  ему  совершенно правильно возразили бы: "Откуда  ты знаешь это
единство, по  которому судишь о телах? Если бы ты его не видел, то не мог бы
произнести суждения,  что тела не вполне его выражают; но  если бы, с другой
стороны,  ты видел  его  телесными глазами, то  не  произнес бы того верного
суждения,  что хотя  тела  и заключают в себе следы единства, однако  далеко
отступают от него, потому что телесными глазами ты видишь только  телесное";
следовательно, мы видим его только умом. Но где же видим? Если бы оно было в
том месте, где находится и наше тело, то его не видел бы тот, кто произносит
подобное же о телах  суждение на востоке. Следовательно, оно не содержится в
одном конкретном  месте, и, будучи вездеприсуще тому, кто судит, никогда  не
существует пространственно.
     33.  Если  же тела  обманчиво  представляют  вид единства,  то им,  как
обманчивым, не следует  и доверяться,  чтобы не впасть в суету суетствуюших;
но,  так  как  обманчивы они  потому, что единство  представляют видимо,  на
взгляд  телесных  глаз, тогда  как  оно  созерцается  только  умом,  надобно
ислледовать, обманчивы ли они постолько, поскольку подобны единству, или  же
поскольку не  достигают  его.  Ибо  если  бы они  достигали его,  то  вполне
выражали  бы то,  подражанием чему они  служат. А если  бы  они  вполне  его
выражали, то были бы совершенно  ему подобны. Если же они были бы совершенно
ему подобны, то между той  и другой природой не было бы никакого различия. А
если  бы  это было так,  то они уже  не обманчиво представляли  бы единство:
потому что были бы тем  же,  что  и оно. Да, впрочем, они и не обманчивы для
тех, кто  рассматривает их с  тщательностью, потому  что обманывает тот, кто
хочет казаться не тем, что  он есть; то же, что вопреки своей воле считается
иным, чем  каково  оно  на  самом деле,  не обманчиво, а  только  лживо. Ибо
обманчивое   отличается  от  лживого  тем,  что  всему  обманчивому  присуще
намерение  вводить в обман, хотя  бы ему и не верили; лживое же  не может не
лгать.  Отсюда: так как телесный образ  не  имеет никакой воли,  то  он и не
обманывает;  и если бы мы сами его не принимали за  то, чем он на самом деле
не является, то он не был бы даже и лживым.
     Но  не  лживы  даже  и  сами  глаза  наши,  потому  что  они  не  могут
представлять нашей  душе  ничего, кроме своего ощущения. Если  же не  только
глаза, но и все телесные чувства свидетельствуют  так, как они ощущают, то я
не знаю, чего  же  больше мы должны еще  требовать  от  них.  Итак,  устрани
суетствую-щих, и никакой суеты не будет. Если кто-нибудь думает, что весло в
воде  преломляется,  а когда оттуда  извлекается, делается целым,  то в этом
случае не орган зрения его худ, а сам он --  худой судья. Ибо по самой своей
природе он не мог и не должен был ощущать в воде иначе:  если, в самом деле,
воздух одно, а вода -- другое, то  совершенно естественно, чтобы  ощущение в
воде было иное, чем в воздухе. Следовательно,  взор действует правильно, ибо
он  и  создан для того,  чтобы только видеть,  но  превратно  действует дух,
которому для созерцания высшей красоты дарован ум, а не глаз. Между  тем, он
ум хочет  обратить к телам, а к Богу глаза, ибо телесное он стремится понять
умом, а духовное видеть глазами, чего быть не может.
     34. Эта превратность  должна  быть исправлена, потому что, если человек
не  переставит  первое на  место второго и наоборот, он  не  будет  удостоен
небесного  царства. Не  будем же  искать высшего в низшем и привязываться  к
самому низшему. Будем судить о  нем так, чтобы не  быть осужденными вместе с
ним, т.е. будем приписывать ему столько,  сколько внешний образ заслуживает,
чтобы, ища первого  в самом последнем, не стать из первых в число последних.
Последним   ничто  не  вредит,  но  нам   вредит   весьма  многое.   Однако,
домостроительство Божественного промысла от того не делается менее стройным,
ибо и несправедливые управляются им справедливо, и безобразные -- прекрасно.
Хотя  красота  видимых   предметов  и  обманывает   нас,  потому   что   она
поддерживается единством,  но  не  вполне  выражает единство, однако поймем,
если только можем, что  обманываемся мы не тем, что  есть, а  тем, чего нет.
Всякое тело --тело, без сомнения, истинное,  обманчиво только единство.  Ибо
всякое тело не вполне едино, или не настолько подходит к нему, чтобы  вполне
его выражать,  и, однако, оно не было бы и телом, если бы не было в  той или
иной мере единым.  Но само  собой понятно, что оно не могло бы  быть  единым
хотя  бы в какой-нибудь мере, если бы не получило единства от Того,  Кто  --
высочайшее единство.
     О, души упрямые! Укажите мне того из вас,  чей умственный взор свободен
был  бы от воображения плотских призраков! Кто понимал бы, что нет иного для
всего единого начала, кроме Того единого, от Кого происходит все единое, как
вполне его выражающее! Кто понимал бы, а не в споры вступал и хотел казаться
разумеющим то, чего не разумеет! Кто противостоял бы  чувствам  плоти  и тем
ранам, которым благодаря им он подвергся в  душе своей! Кто противостоял  бы
привычкам и похвалам  людским, мучился бы угрызениями совести на ложе своем,
обновлял бы дух свой, не  любил бы внешней суеты и не искал лжи (Пс. IV, 3)!
Кто,  наконец,  мог бы сказать  себе: "Если  Рим  --  один, основанный,  как
говорят, близ Тибра каким-то Ромулом, значит тот, который я представляю себе
в  воображении --  ложен,  потому  что этот --  не  тот  самый и в том  я не
присутствую  даже  и духом, ибо  в  таком  случае я  знал  бы  все, что  там
происходит. Если солнце одно,  значит то, которое я воображаю, ложно, потому
что то солнце совершает свое движение в определенных местах и в определенное
время,  а это  я ставлю где и когда хочу. Сам я, конечно, один,  и чувствую,
что тело мое находится  в этом именно месте, и  однако в  воображении я иду,
куда угодно, и говорю, с кем угодно. Все это  ложно, только никто не считает
это  ложным.  Не считаю это ложным и я, когда созерцаю что-либо подобное,  и
верю  ему  на том  основании, что созерцаемое умом должно быть истинным:  но
неужели  же оно -- то, что обыкновенно называется призраками? Откуда же душа
моя полна мечтаний? Где  та истина, что созерцается умом?" Рассуждающему так
можно сказать: "Истинен тот свет, при помощи которого ты  познаешь, что  это
не истинно. При его посредстве ты созерцаешь то единое,  при помощи которого
все,  что   видишь,  ты  считаешь  единым,  но  при  этом  все,  что  видишь
изменчивого, не есть само это единое".
     35.  Если  же умственный  взор ваш  трепещет перед  созерцанием  этого,
успокойтесь, не  вступайте  в  борьбу  ни с чем,  кроме  телесных  привычек:
одержите над ними победу, и все тогда будет побеждено. Мы ищем Того единого,
проще Кого нет ничего. Будем же искать его в простоте  сердца. "Остановитесь
и познайте, что  Я -- Бог"  (Пс. XLV, 11); в покое не бездействия, а в покое
мысли,  чтобы она была  свободной от  условий, места и времени. Ибо все  эти
призраки гордости и легкомыслия не позволяют созерцать  постоянное единство.
Пространство  представляет предметы  для  нашей  любви, время  уносит  их  и
оставляет  толпу призраков, которые  возбуждают у нас  желание то одного, то
другого.  От того дух наш становится неспокойным и печальным, напрасно желая
удержать то, что  служит  предметом его  любви. Поэтому  он и  призывается к
покою,  т.е.  к  тому,  чтобы не  любил таких  предметов, любовь  к  которым
невозможна без горя. В таком случае он будет господствовать над ними; не они
будут  держать его в своей власти, а он их. "Иго мое, -- говорит, --  легко"
(Мф. XI, 30). Кто подчинен  этому игу, тот имеет в подчинении все остальное.
Он, следовательно, будет уже свободен от трудов, ибо противостоит  тому, что
подчинено ему. Но несчастные друзья мира  сего, владыками которого  они были
бы, если бы пожелали быть сынами Божьими, потому что Бог им "дал власть быть
чадами Божьими" (Иоан. I, 12), -- друзья, говорю, мира сего настолько боятся
расстаться  с объятиями  мира,  что  для  них нет  ничего  труднее,  как  не
трудиться.
     36.  Но для  кого очевидно то, по  крайней мере, что  существует  ложь,
вследствие которой признается такое, чего нет,  для  того  понятно и то, что
существует  истина,  которая  показывает  такое,  что  есть.  Если  же  тела
обманывают  нас постольку,  поскольку  они  не вполне  выражают  то  единое,
подражать чему они стремятся, то все, что только от  этого Начала происходит
единого и стремится к подобию с Ним, -- все это мы естественно одобряем; так
как, с другой стороны, естественно не одобряем  все, что только отступает от
единства и  стремится к  несходству  с Ним. Отсюда дается  понять,  что есть
нечто такое,  что  тому единственно единому  Началу, от  которого происходит
все, что  только есть единого в таком или ином отношении, подобно настолько,
что вполне выражает его и тождественно Ему: это -- Истина, Слово  в  Начале,
Слово  --  Богу у  Бога. Ибо если ложность происходит оттого, что  подражает
Единому, но не поскольку Ему подражает, а поскольку не может вполне выразить
Его, то эта Истина есть нечто такое, что могло вполне выразить Единое и быть
тем же,  что и Оно,  -- она  показывает  Его так,  как Оно  есть,  почему  и
называется  вполне  правильно  и Словом Его и Светом  Его (Иоан,  I, 9). Все
остальное может  быть названо  подобным  этому единому постольку,  поскольку
существует,  ибо постольку оно и истинно;  между  тем она представляет собой
само  подобие  Его, отчего и есть Истина. Ибо  как от истины  происходит все
истинное, так  от  подобия происходит все подобное. Отсюда: как истина  есть
образ истинного, так подобие -- образ  подобного.  Поэтому, так как истинное
постольку  истинно,  поскольку  оно  существует, а существует оно постольку,
поскольку  подобно  Первоединому,  то  образом  всего  существующего  служит
наивысшее подобие Началу; оно же есть и Истина, потому что не имеет ничего с
Ним несходного.
     Отсюда:  ложь  происходит  не  от  вещей  обманчивых,  потому  что  они
ощущающему  не  представляют ничего, кроме  своего  внешнего  вида,  который
получили по  степени  своей  красоты, а  также  и не  от  обманчивых чувств,
которые, будучи возбуждаемы сообразно  с природой  своего тела, представляют
духу человека, управляющему  ими, только свои возбуждения, но вводят  нас  в
заблуждение  грехи, когда душа ищет истинного,  оставив истину в небрежении.
Ибо,  возлюбив  тварь  паче  Творца  и творчества,  она  наказывается  таким
заблуждением, что  в  тварях ищет Творца и  творчество,  и, не  находя  Его,
думает,  что сами твари  и суть Творец и творчество (ибо  Бог  не только  не
подлежит телесным чувствам, но возвышается даже и над самим умом).
     37.   Отсюда  происходит   всякого   рода  нечестие  не  только   людей
согрешающих, но даже и осужденных за свои грехи. Ибо вопреки заповеди Божией
они  хотят не только познавать  природу и  услаждаться ею  больше, чем самим
законом и  истиной,  --  а  в  этом  обнаруживается грех  первого  человека,
злоупотребившего свободной волей, -- но в самом осуждении присовокупляют еще
и то что не только любят тварь,  но и служат  ей паче  Творца (Рим. I, 25) и
чтут ее по  частям,  начиная  от самого  высшего и  оканчивая  самым низшим.
Некоторые держатся  того,  что вместо  высочайшего  Бога  чтут душу,  первую
разумную тварь, которую Отец создал через Истину, для постоянного созерцания
самой  Истины,  а  через Нее  --  и  Себя  Самого,  потому что  она во  всех
отношениях совершенно подобна Ему. Затем переходят к жизни производительной,
т.е. к  твари, при  посредстве которой вечный и неизменяемый  Бог производит
видимые и временные  порождения.  Отсюда  нисходят  до почитания животных, а
затем даже и тел, останавливаясь прежде всего на наиболее красивых,  в числе
которых первое место занимают тела небесные. Здесь прежде всего привлекает к
себе внимание солнце,  и некоторые на нем одном и останавливаются. Некоторые
же  считают достойным  религиозного  почтения и  блеск  луны,  ибо она,  как
утверждают, ближе к нам,  почему и имеет более похожий  на землю вид. Другие
присоединяют еще и прочие светила и все небо со звездами. Третьи  к эфирному
небу присовокупляют и воздух, подчиняя  этим двум  высшим телесным элементам
свою душу. Но между всеми ними самыми религиозными  считают себя те, кто все
творение в совокупности, т.е. весь мир со всем, в нем существующим, и жизнь,
одушевляющую и оживляющую его,  которую одни считают  телесной, а другие  --
бестелесной, -- все это вместе  взятое признают одним великим Богом, частями
которого  служат  остальные  предметы.  Они не  знают Создателя и Устроителя
вселенной. Поэтому и устремляются  к  идолам, от творений Божиих --  к делам
рук своих, что видим мы еще и доселе.
     38. Ибо существует другого  рода, гораздо худший и низший вид почитания
идолов,  когда  чтут  свои  собственные  призраки   и  окружают  религиозным
благоговением  все, что только  измышляется духом под влиянием  гордости или
надменности, пока не дойдут до мысли, что не следует чтить решительно ничего
и что люди, которые утопают в суеверии и преданы этому злополучному рабству,
заблуждаются. Но напрасно они так думают: им не довести людей до того, чтобы
они не были рабами, потому  что у них останутся еще их пороки, к которым они
бывают  так   привязаны,  что  считают   их  заслуживающими   почитания.   И
действительно,  они  рабски  служат  троякой похоти:  похоти  плоти,  похоти
гордости и  похоти очей.  Я не допускаю,  чтобы  в  числе  людей, по мнению,
которых  не  следует  ничего чтить,  оказался кто-нибудь,  кто бы или не был
предан плотским радостям, или не раболепствовал бы перед пустым могуществом,
или не безумствовал бы под влиянием какого-нибудь зрелища. По неведению люди
так любят временное,  что  от  него ждут блаженства.  А всякий волей-неволей
становится рабом по необходимости тех  предметов, при  помощи которых желает
сделаться блаженным.  Ибо он следует туда, куда они увлекают его,  и  боится
всякого, кто, как им кажется,  может у него их похитить. А похитить их могут
и  искорка огня, и какое-нибудь маленькое  животное. Наконец,  не  говоря  о
бесчисленных  несчастьях,  само  время   с  необходимостью   уничтожает  все
преходящее.  Итак, поелику  настоящий мир заключает  в себе предметы  только
временные, то  те являются рабами всех частей мира, кто  не  признают ничего
заслуживающим почтения, чтобы не быть рабами ничего.
     При всем том, хотя эти несчастные  и находятся в такой ничтожности, что
позволяют  порокам  своим  господствовать над собой, осуждаемые  на  то  или
похотью плоти,  или гордостью, или любопытством, или всем этим одновременно,
однако, пока остаются с этой привязанностью к человеческой  жизни, они могут
еще вступить в  борьбу с пороками и победить их, если только наперед уверуют
в то, что  не  в  силах  понять,  и  если  перестанут любить  мир,  ибо, как
прекрасно сказано, "все, что в мире: похоть  плоти, похоть  очей  и гордость
житейская" (I Иоан, II, 16). В этих словах обозначены три указанные страсти,
а именно: похоть плоти означает поклонников низших удовольствий, похоть очей
-- любопытных, гордость  житейская  --  гордых.  Отсюда: человеку,  которого
восприняла сама Истина, указано остерегаться  троякого искушения. "Скажи, --
говорит искуситель, -- чтобы камни  сии сделались хлебами". Но этот единый и
единственный  Учитель отвечает:  "Не  хлебом  единым будет жить  человек, но
всяким словом,  исходящим из уст Божиих" (Мф. IV, 3, 4). Так показал  он что
должно быть  побеждаемо желание  удовольствия,  чтобы  не  поддаваться  даже
голоду!  Но  тот,  кто  мог  не поддаться  похоти плоти, мог, пожалуй,  быть
уловлен тщеславным желанием временного господства: поэтому ему были показаны
все  царства мира и сказано было: "Все  это  дам Тебе, если пав, поклонишься
мне".  На  это ответом было: "Господу Богу твоему  поклоняйся и  Ему единому
служи" (Мф. IV, 9,  10). Так попрана была гордость! Между тем, пущена была в
ход  и  последняя  приманка  любопытства:  ибо  броситься  с  вершины  храма
искуситель подстрекал не для чего  иного, как для того, чтобы только сделать
какое-нибудь испытание.  Но Христос  не  был  побежден  и  дал такой  ответ,
который дает нам  понять, что для познания Бога  нет надобности  в попытках,
имеющих  целью  выведать  божественное  видимым  образом;  "Не  искушай,  --
говорит,  Господа Бога твоего"  (Мф.  IV, 7).  Поэтому  тот,  кто  внутренне
питается словом Божиим, тот  не ищет удовольствия в  сей пустыне; кто предан
одному  только  Богу,  тот   не  ищет  тщеславия  на  горе,  т.е.  в  земном
превозношении:  кто  отдается вечному  зрелищу  неизменной  Истины,  тот  не
устремляется с вершины сего тела, т. е, глазами, чтобы познавать и низшее.
     39.  Итак,  что  же есть  такого, отчего душа не могла бы припоминать о
первой красоте, которую она  покинула, когда она  может припомнить о  ней по
самим даже порокам своим?  И действительно,  Премудрость  Божия  неизгладимо
простирается от одного края до другого  (Прем. VIII, 1).  Верховный Художник
сочетал  и  расположил свои творения в одно прекрасное  целое. Его благость,
начиная с высшего и оканчивая низшим, не завидует никакой красоте, которая и
может  быть  только  от одного  Него; так что  самой Истиной не  отвергается
никто, кто сохраняет в себе  хотя бы некоторые следы истины.  Разбери, что в
телесном удовольствии служит основание,  и  не найдешь ничего