чителей, ошалевших от  гнева.  Можно ли таким
способом  пробудить  в детях  охоту  к занятиям,  можно ли с такой  страшной
рожей, с плеткой в руках руководить этими пугливыми и нежными душами? Ложный
и губительный способ! Добавим  правильное замечание, сделанное на этот  счет
Квинтилианом:   столь   безграничная  власть   учителя  чревата  опаснейшими
последствиями,  особенно если  учесть  характер  принятых  у  нас наказаний.
Насколько пристойнее было бы усыпать полы классных комнат цветами и листьями
вместо  окровавленных  ивовых  прутьев!  Я  велел  бы  там  расписать  стены
изображениями Радости, Веселья, Флоры, Граций, как это сделал у себя в школе
философ Сневсипп.  Где  для  детей польза,  там же  должно  быть  для  них и
удовольствие.  Когда  кормишь   ребенка,  полезные  для  него  кушанья  надо
подсахаривать, а к вредным примешивать желчь.
     Поразительно,  сколько  внимания  уделяет  в  своих   "Законах"  Платон
увеселением  и  развлечениям  молодежи в  своем  государстве;  как  подробно
говорит он  об их  состязаниях  в беге,  играх,  песня, прыжках  и  плясках,
руководство и покровительство над которыми, по его словам,  в древности было
вверено самим божествам -- Аполлону, музам, Минерве. Мы найдем у него тысячу
предписаний касательно его гимнасий; книжные знания его, однако, весьма мало
интересуют,  и он, мне кажется,  советует заниматься поэзией  только потому,
что она связана с музыкой.
     Нужно избегать всего странного и необычного в наших нравах и поведении,
поскольку  это  мешает  нам  общаться  с людьми  и поскольку  это  вообще --
уродства. Кто не  удивился бы  необычайным  свойствам  кравчего  Александра,
Демофона, который обливался потом в тени и трясся  от озноба на солнце?  Мне
случалось  видеть людей, которым страшнее  был  запах яблок, чем выстрелы из
аркебуз, и таких, которые до смерти боялись мышей, и таких, которых начинало
мутить, когда они видели  сливки, и таких, которые не могли смотреть,  когда
при  них взбивали  перину,  подобно тому, как  Германик не  выносил ни  вида
петухов, ни их пения. Возможно, что это  происходит от какого-нибудь тайного
свойства натуры;  но, по-моему, все это можно побороть, если вовремя взяться
за дело.  Мое воспитание, правда не без труда, добилось того, что  мой вкус,
за исключением пива, приспособился ко всему, что употребляется в  пищу. Пока
тело  еще  гибко, его нужно изгибать всеми способами и на  все  лады. И если
воля и  вкусы нашего юноши проявят податливость, нужно смело  приучать его к
образу  жизни  любого  круга людей  и любого  народа,  даже, при  случае,  к
беспутству   и   излишествам,   если   это   окажется   нужным.   Пусть   он
приспосабливается  к обычаям своего времени. Он должен уметь делать  все без
исключения,  но  любить  делать  должен  только хорошее.  Сами  философы  не
одобряют   поведения   Каллисфена,  утратившего   благосклонность   великого
Александра из-за того,  что он отказался пить  так же много, как  тот. Пусть
юноша хохочет, пусть шалит, пусть беспутничает вместе со своим государем.  Я
хотел  бы, чтобы даже  в  разгуле он превосходил выносливостью  и  крепостью
своих сотоварищей.  И пусть он  никому не  причиняет  вреда не по недостатку
возможностей и умения, а лишь по недостатку злой воли. Multum interest utrum
peccare aliquis nolit aut nesciat1. Как-то раз, находясь в веселой компании,
я  обратился  к одному  вельможе, который, пребывая  во Франции,  никогда не
отличался беспорядочным образом жизни, с вопросом, сколько  раз в жизни  ему
пришлось  напиться, находясь на королевской службе в  Германии. Задавая этот
вопрос, я имел в виду выразить ему свое уважение, и он так  это и принял. Он
ответил,  что  это  случилось с ним  трижды, и тут  же рассказал, при  каких
обстоятельствах это произошло. Я знаю лиц, которые, не обладая способностями
подобного  рода,  попадали  в  весьма  тяжелое  положение, ведя дела с  этой
нацией. Не раз восхищался я удивительной натурой  Алкивиада, который с такой
легкостью  умел  приспособляться, без  всякого ущерба для своего здоровья, к
самым  различным  условиям,  то  превосходя  роскошью  и великолепием  самих
персов,  то  воздержанностью и строгостью нравов -- лекедемонян, то  поражая
всех  своим  целомудрием,  когда  был  в  Спарте, то  сладострастием,  когда
находился в Ионии.

     Omnis Aristippum decuit color, et status, et res3.

     Таким хотел бы я воспитать и моего питомца,

     quem duplici panno patientia velat
     Mirabor, vitae via si conversa decebit,
     Personamque feret non inconcinnus utramque3.

     Вот мои  наставления. И  больше пользы извлечет из  них не тот,  кто их
заучит,  а  тот,  кто  применит их  на деле.  Если вы это  видите, вы  это и
слышите; если вы это слышите, вы это и видите.
     *  Большая разница  между  нежеланием человека  в  чем-либо погрешить и
неумением его это, сделать (лат.). -- Сенека.
     **  Никакие  нравы,  никакие  порядки,  никакие обстоятельства не  были
Аристиппу тягостны (лат.). -- Гораций.
     ***  Чтобы  терпение укрывало его  двойным  плащом; и  я был  бы  очень
доволен, если бы  он научился приспособляться к изменившимся обстоятельствам
и легко выполнял бы и ту и другую роль (лат.). -- Гораций.

     Да не допустит Бог, говорит кто-то у  Платона, чтобы занятия философией
состояли  лишь  в  усвоении разнообразных знаний и погружении в науку!  Напс
amplissimam omnium artium bene vivendi disciplinary vita magis quam litteris
persecutisunt1.
     Леон, властитель Флиунта,  спросил  как-то Гераклида Понтийского, какой
наукой или каким  искусством он занимается. "Я не знаю ни наук, ни искусств,
-- ответил тот, -- я -- философ".
     Диогена  упрекали  в  том,  что,  будучи  невежественным  в науках,  он
решается браться за  философию. "Я берусь за нее, -- сказал он в ответ, -- с
тем  большими  основаниями".  Гегесий  попросил  его прочитать ему  какую-то
книгу.  "Ты смешишь  меня!  --  отвечал  Диоген. --  Ведь  ты  предпочитаешь
настоящие  фиги нарисованным,  -- так почему  же  тебе  больше  нравятся  не
действительные деяния, а рассказы о них?"
     Пусть наш юноша научится не столько  отвечать уроки, сколько претворять
их в жизнь.  Пусть он  повторяет их в своих  действиях. И тогда будет видно,
лежит ли благоразумие в основе его начинаний, проявляет ли он справедливость
и доброту  в своем поведении, ум и изящество в речах, стойкость  в болезнях,
скромность в забавах, умеренность в наслаждениях, неприхотливость в питье  и
пище, -- будет ли то мясо или же рыба, вино или  вода, -- умеет ли соблюдать
порядок в  своих  домашних делах:  Oui disciplinam  suam,  non ostentationem
scientiae, sed legem  vitae putet, quique  obtemperet ipse sibi, et decretis
pareat2.
     Подлинным зеркалом нашего образа мыслей является наша жизнь.
     Зевксидам  ответил человеку,  спросившему  его,  почему лакедемоняне не
излагают письменно своих предписаний относительно  доблести и не  дают их  в
таком виде читать молодежи: "Потому, что они хотят приучить ее к делам, а не
к словам". Сравните их юношу пятнадцати или шестнадцати лет с одним из наших
латинистов-школьников,  который затратил столько  же  времени только на  то,
чтобы научиться как  следует  говорить. Свет слишком  болтлив; я не встречал
еще человека, который говорил бы  не больше,  а  меньше,  чем полагается; во
всяком случае, половина нашей жизни уходит на разговоры. Четыре или пять лет
нас учат правильно понимать слова  и строить из них фразы; еще столько же --
объединять фразы в небольшие  рассуждения из четырех или даже пяти частей; и
последние пять, если  не больше -- уменью ловко сочетать  и  переплетать эти
рассуждения между собой.  Оставим  это  занятие  тем, кто  сделал его  своим
ремеслом.

     1 Скорее своим образом жизни, нежели с помощью ученых занятий, постигли
они эту науку правильно жить, высшую из всех (лат.). -- Цицерон.
     2 Надо,  чтобы  он считал  свои правила поведения  не  выставкой  своих
знаний,  а законом  своей  жизни, и чтобы он  умел подчиняться себе самому и
повиноваться своим решениям (лат.). -- Цицерон.

     Направляясь  как-то в  Орлеан, я  встретил на равнине  около Клери двух
школьных учителей, шедших  в  Бордо на расстоянии примерно  пятидесяти шагов
один позади другого. Еще дальше, за ними, я увидел военный отряд во  главе с
офицером,  который  оказался  не  кто  иной,  как  граф де  Ларошфуко,  ныне
покойный. Один из сопровождавших меня людей спросил первого из учителей, кто
этот дворянин.  Тот, не заметив  шедших подальше солдат и  думая, что с  ним
говорят  о его  товарище, презабавно ответил: "Он вовсе не дворянин; это  --
грамматик, а  что  до  меня, то  я  --  логик".  Но поскольку  мы  стараемся
воспитать не логика  или грамматика, а дворянина, предоставим им располагать
своим временем столь нелепо, как им будет  угодно;  а  нас ждут другие дела.
Итак, лишь бы наш  питомец научился как следует  делам; слова же придут сами
собой, -- а если не захотят прийти, то он притащит их силой. Мне приходилось
слышать,  как  некоторые уверяют,  будто  голова их полна всяких  прекрасных
мыслей,  да  только  выразить их  они  не  умеют:  во  всем,  мол,  виновато
отсутствие  у  них красноречия. Но это -- пустые отговорки!  На мой  взгляд,
дело  обстоит так.  В головах  у  этих  людей носятся какие-то  бесформенные
образы и обрывки мыслей,  которые  они не в состоянии  привести в порядок  и
уяснить  себе,  а, стало  быть,  и  передать другим:  они еще  не  научились
понимать самих  себя. И хотя они лепечут  что-то  как будто  бы  уже готовое
родиться, вы ясно видите, что  это скорей похоже на зачатие, чем на  роды, и
что они  только  подбираются  издали к смутно мелькающей перед ними мысли. Я
лично полагаю, -- и в этом я могу опереться на Сократа, -- что тот, у кого в
голове сложилось о чем-либо живое и ясное представление, сумеет передать его
на  любом,  хотя бы  на бергамском  наречии,  а  если он немой, то с помощью
мимики:
     Verbaque praevisam rem non invita sequentur1.
     Как выразился -- хотя и прозой, но весьма поэтически -- Сенека: cum res
apimum occupavere  verba  ambiunt2.  Или, как  говорил другой древний автор:
Ipsae  res  verba  rapiunt3. He беда,  если мой питомец никогда не  слышал о
творительном  падеже, о  сослагательном  наклонении  и о  существительном  и
вообще  из  грамматики  знает  не больше, чем его лакей или уличная торговка
селедками.  Да  ведь  этот  самый  лакей и эта торговка,  лишь дай им  волю,
наговорят вам с три короба и сделают при этом не больше ошибок против правил
своего родного языка, чем  первейший  магистр  наук во  Франции.  Пусть  наш
ученик не знает риторики, пусть не умеет в предисловии снискать благоволение
доверчивого читателя, но ему и не нужно знать  всех этих вещей. Ведь, говоря
по правде, все эти роскошные  украшения легко затмеваются светом, излучаемым
простой и бесхитростной истиной. Эти  завитушки  могут увлечь только невежд,
неспособных вкусить  от чего-либо более основательного и  жесткого, как  это
отчетливо показано Апром у Тацита. Послы самосцев  явились к Клеомену,  царю
Спарты,  приговорив прекрасную и  пространную речь,  которою хотели склонить
его к войне с  тираном  Поликратом.  Дав им возможность высказаться, Клеомен
ответил: "Что  касается зачина и вступления вашей речи, то я их забыл, равно
как и середину ее; ну а  что касается заключения, то я несогласен". Вот, как
мне представляется, прекрасный ответ, оставивший этих говорунов с носом.
     А что вы скажете о следующем примере? Афинянам надлежало сделать  выбор
между  двумя  строителями, предлагавшими свои  услуги для какого-то крупного
сооружения.  Один,  более  хитроумный,  выступил   с  великолепной,  заранее
обдуманной речью  о том, каким  следует быть этому строению, и почти склонил
народ  на  свою  сторону. Другой  же  ограничился  следующими словами: "Мужи
афиняне, что он сказал, то я сделаю".
     Многие восхищались красноречием Цицерона в пору его расцвета; но Ка-тон
лишь подсмеивался над  ним: "У нас, --  говорил он, -- презабавный  консул".
Будь  оно  впереди или  сзади, полезное изречение  или  меткое словцо всегда
уместно. И если оно не подходит ни к тому,  что ему предшествует, ни к тому,
что за ним следует, оно все же хорошо само по себе. Я не принадлежу  к числу
тех, кто считает, что раз в стихотворении безупречен размер, то значит и все
оно  безупречно;  по-моему,  если  поэт  где-нибудь  вместо  краткого  слога
поставит долгий, беда не велика, лишь бы стихотворение звучало приятно, лишь
бы оно было  богато  смыслом  и содержанием  -- и  я  скажу, что  перед нами
хороший поэт, хоть и плохой стихотворец:
     Emunctae naris, durus componere versus4.

     1  Когда суть дела обдумана  заранее, слова приходят сами собой (лат.).
-- Гораций.
     2 Когда  суть  дела заполняет душу,  слова  сопутствуют  ей  (лат.). --
Сенека.
     3 Дела влекут за собой слова (лат.). -- Цицерон.
     4 Он умница, хоть стихи его и плоховаты (лат.). -- Гораций.

     Удалите,  говорил Гораций,  из его стихотворения чередование  долгих  и
кратких слогов, удалите из него размеры, --

     Tempora certa modosque, et quod prius ordine verbum est,
     Posterius facias, praeponens ultima primis,
     Invenias etiam disiecti membra poetae1,

     оно не  станет от этого хуже; даже отдельные части его будут прекрасны.
Вот что ответил  Менандр бранившим его  за то,  что  он еще не притронулся к
обещанной  им комедии, хотя назначенный для  ее окончания срок уже  истекал:
"Она полностью сочинена и готова;  остается только  изложить это в  стихах".
Разработав  в уме  план комедии и расставив все по  своим местам,  он считал
остальное безделицей.  С  той поры как Ронсар и Дю Белле создали славу нашей
французской поэзии, нет больше стихоплетов, сколь бы бездарными они ни были,
которые  не лучились бы словами, не нанизывали подобно им, слогов,  подражая
им: Plus sonat  quam valet2.  Никогда  еще  не  было  у  нас столько поэтов,
пишущих  на  родном  языке.  Но  хотя  им и  было  легко усвоить  ритмы двух
названных поэтов, они  все же не доросли до того, чтобы подражать  роскошным
описаниям первого и нежным фантазиям второго.
     Но  как же  должен поступить  наш  питомец,  если  его  начнут донимать
софистическими тонкостями  вроде  следующего  силлогизма: ветчина возбуждает
желание  пить, а питье  утоляет жажду,  стало  быть, ветчина  утоляет жажду?
Пусть  он  посмеется  над  этим.  Гораздо  разумнее  смеяться над  подобными
глупостями, чем пускаться в обсуждение их. Пусть он позаимствует у Аристиппа
его остроумное замечание: "К чему  мне распутывать это хитросплетение, если,
даже  будучи запутанным,  оно изрядно смущает меня?" Некто  решил  выступить
против  Клеанфа  во  всеоружии  диалектических ухищрениq.  На  это  Хри-сипп
сказал: "Забавляй  этими  фокусами  детей  и не  отвлекай  подобной  чепухой
серьезные мысли взрослого человека".
     Если эти софистические нелепости, эти contorta  et aculeata sophismata3
способны внушить ученику ложные понятия, то  это и  в самом  деле опасно; но
если они не оказывают на него  никакого влияния  и не вызывают в нем ничего,
кроме смеха, я не вижу никаких оснований  к тому, чтобы он уклонялся от них.
Существуют такие глупцы, которые  готовы свернуть  с пути и  сделать крюк  в
добрую четверть  лье  в  погоне  за острым словцом: aut qui non verba  rebus
aptant, sed res extrinsecus arcessunt, quibus verba conveniant4/ A вот с чем
мы встречаемся  у другого писателя: sunt qui alicuius verbi decore placentis
vocentur ad id quod non proposuerant scribere. Я охотнее изменю какое-нибудь
хорошее изречение,  чтобы вклеить его в мои собственные писания, чем  оборву
нить  моих  мыслей, чтобы  предоставить ему подходящее место.  По-моему, это
словам надлежит подчиняться  и идти следом за мыслями, а не наоборот, и там,
где  бессилен французский, пусть его  заменит гасконский. Я хочу, чтобы вещи
преобладали, чтобы они заполняли собой воображение слушателя,  не оставляя в
нем  никакого  воспоминания   о  словах.   Речь,   которую   я  люблю,   это
бесхитростная, простая речь, такая же на бумаге, как на устах; речь сочная и
острая краткая и  сжатая, не столько тонкая и приглаженная, сколько мощная и
суровая:

     Наес demum sapiet dictio, quae feriet1;

     1  Перепутай долгие и краткие слоги, разрушь ритм, измени порядок слов,
поставь первое слово  на место последнего и последнее на место первого --  и
все-таки ты обнаружишь остатки растерзанного поэта (лат.). -- Гораций.
     2 Больше звону, чем смысла (лат.). -- Сенека.
     3 Запутанные и изощренные софизмы (лат.). -- Цицерон.
     4  Или которые не подбирают надлежащего слова для выражения сути  дела,
а, наоборот, подгоняют суть дела к готовым словам (лат.). -- Квинтилиан.
     5 Бывают и такие, которые, увлекшись каким-нибудь словом, обращаются  к
тому, о чем не предполагали писать (лат.). -- Сенека.

     скорее  трудная,   чем  скучная;  свободная  от  всякой   напыщенности,
непринужденная, нескладная,  смелая;  каждый  кусок ее должен выполнять свое
дело; она не должна быть ни речью педанта, ни речью монаха, ни речью сутяги,
но,  скорее, солдатскою речью,  как  называет  Светоний  речь  Цезаря, хотя,
говоря по правде, мне не совсем понятно, почему он ее так называет.
     Я охотно подражал в свое  время той небрежности, с какой, как мы видим,
наша  молодежь  носит одежду: плащ, свисающий на завязках, капюшон на плече,
кое-как натянутые чулки -- все это призвано выразить гордое презрение к этим
иноземным нарядам, а также пренебрежение ко всякому лоску. Но я нахожу,  что
еще  более  уместным  было бы  то  же самое  в отношении нашей  речи. Всякое
жеманство, особенно при нашей французской живости и непринужденности, совсем
не к лицу придворному,  а в монархии любой  дворянин должен  вести  себя как
придворный. Поэтому мы  поступаем,  по-моему, правильно, слегка выпячивая  в
себе простодушие и небрежность.
     Я  ненавижу  ткань,  испещренную узелками и швами,  подобно тому, как и
красивое  тело  не  должно быть  таким,  чтобы  можно  было  пересчитать все
заключенные в нем кости и вены. Quae veritati operam dat oratio, incomposita
sit et simplex2. Quis accurate loquitur, nisi qui vult putide loqui?3
     Красноречие, отвлекая наше внимание на себя,  наносит ущерб  самой сути
вещей.
     Желание  отличаться  от  всех  остальных  неприятным  и  необыкновенным
покроем одежды  говорит  о мелочности  души;  то  же и в  языке: напряженные
поиски  новых  выражений  и  малоизвестных слов  происходят  от  ребяческого
тщеславия  педантов. Почему  я  не  могу  пользоваться  той же  речью, какою
пользуются на парижском рынке? Аристофан Грамматик, ничего в этом не смысля,
порицал в Эпикуре простоту  его речи и цель,  которую он ставил  перед собой
как оратор  и которая  состояла исключительно в  ясности  языка.  Подражание
чужой речи  в силу  своей доступности -- вещь,  которой постоянно занимается
целый народ; но подражать в мышлении и в воображении -- это дается не так уж
легко.   Большинство  читателей,   находя   облачение   одинаковым,  глубоко
заблуждаются, полагая, что под ним скрыты и одинаковые тела.
     Силу  и сухожилия  нельзя  позаимствовать; заимствуются  только уборы и
плащ. Большинство среди тех, кто посещает меня, говорит так же, как написаны
эти  "Опыты";  но  я, право, не  знаю,  думают  ли они  также или как-нибудь
по-иному.
     Афиняне,  говорит  Платон,  заботятся  преимущественно  о  богатстве  и
изяществе  своей  речи,  лакедемоняне  -- о  ее  краткости,  а жители  Крита
проявляют  больше  заботы  об изобилии  мыслей,  нежели  о самом  языке: эти
последние поступают правильнее  всего. Зенон говорил,  что у  него  было два
рода учеников: одни, как он именует их ??? жадные к познанию самых вещей, --
и они были его  любимцами, другие -- ???, которые заботились только