ит предаваться страданиям или, наоборот,
всячески  стремиться  к наслаждениям  -- и  то,  и  другое  только прячут от
человека радость повседневности. Так, Монтень удивляется  стремлению людей к
свершению   "великих   дел"   и   тому,   что   люди   мучаются  собственной
посредственностью,  восклицая: "Я сегодня ничего не совершил!" "Как! А разве
ты не жил? -- спрашивает французский мыслитель  и продолжает: -- Просто жить
-- не только  самое главное, но и самое значительное из твоих дел... А сумел
ли ты обдумать  свою повседневную жизнь  и пользоваться ею как следует? Если
да, то ты уже совершил величайшее дело".
     Как  можно  заметить, признавая  несовершенство  человеческого  разума,
Монтень призывает  именно таким разумом  и  руководствоваться в  жизни,  ибо
другого нам  все  равно не дано:  "Лучшее  наше  творение  -- жить  согласно
разуму. Все прочее -- царствовать, накоплять  богатства, строить -- все это,
самое большее, дополнения и довески".
     И Монтень приходит  к выводу  -- жить нужно так,  как подсказывает тебе
твой разум, не претендуя ни на что большее: "Надо не сочинять умные книги, а
разумно вести себя в повседневности, надо не выигрывать  битвы и завоевывать
земли,  а  наводить  порядок   и   устанавливать  мир  в  обычных  жизненных
обстоятельствах".
     По сути  дела, в своих  "Опытах" Мишель де  Монтень  как  бы  завершает
этические  поиски   мыслителей  Эпохи  Возрождения.  Отдельное  человеческое
сознание,  личное  Я,  свободное  от поиска ответов на "вечные", "проклятые"
вопросы о смысле жизни  -- вот  на  чем держится все  человеческое общество.
Гуманистический лозунг  "Великое чудо -- человек!"  находит  в  рассуждениях
Монтеня  свое  логическое  заключение  и  практическое применение.  Ибо  вся
мудрость веков состоит только  в одном --  признать несовершенство человека,
успокоиться и радоваться  жизни. "Мы  стремимся быть чем-то  иным, не  желая
вникнуть в свое существо, и выходим за свои естественные границы, не зная, к
чему мы по-настоящему способны, -- пишет Монтень. -- Незачемнам  вставать на
ходули, ибо и  на ходулях надо передвигаться с помощью  своих ног. И даже на
самом высоком из земных престолов сидим мы на своем заду".
     Исходя из подобного мироощущения, Монтень по-новому  решает и проблему,
которая волновала многих мыслителей с момента возникновения христианства  --
проблема  соотношения  веры и разума, религии и  науки. Французский  философ
просто-напросто разделяет  сферы действия этих форм человеческого  сознания:
религия  должна заниматься  вопросами веры, а наука  -- познанием  природных
законов.
     При этом только вера  способна дать человеку хоть какую-то незыблемость
в этом суетном и непостоянном мире: "Узы, которые должны связывать наш разум
и нашу волю и  которые должны  укреплять нашу душу и соединять ее с Творцом,
такие узы должны покоиться не на человеческих суждениях, доводах и страстях,
а на  Божественном и сверхъестественном основании; они  должны покоиться  на
авторитете  Бога  и Его  Благодати: это их единственная форма,  единственный
облик, единственный свет".
     И так  как вера  руководит  и  управляет  человеком,  то она заставляет
служить себе и все другие  человеческие  способности. Наука же, как  продукт
несовершенного  разума,  может  лишь  немного  помочь  человеку  в  освоении
религиозной  истины, но никогда не  сможет  заменить ее:  "Нашу веру следует
подкреплять всеми силами нашего разума,  но всегда памятуя при этом, что она
зависит не от  нас и  что наши усилия  и рассуждения не могут привести нас к
этому сверхъестественному  и Божественному познанию".  Более того, наука без
веры приводит  человеческое  сознание  к  атеизму  -- "учению  чудовищному и
противоестественному", по определению Монтеня.
     Учение  Мишеля де Монтеня  о мудрости повседневной  жизни  стало крайне
популярным в  XVI--XVII вв., а его "Опыты" -- одной из  самых читаемых книг.
Связано  это  было с  тем,  что  произведения  Монтеня  оказались  полностью
созвучны  новой  социально-политической  и  духовной  реальности, в  которой
начала жить Западная Европа в XVI--XVII столетиях. Все более набирающий силу
буржуазный  уклад жизни постепенно приводил западноевропейскую цивилизацию к
торжеству принципов индивидуализма.
     Монтень  оказался одним из  первых,  кто  откровенно заявил о нуждах  и
желаниях "личного Я" в условиях новой исторической эпохи.  И не  зря  многие
мыслители последующих  времен  столь  часто  обращались к  мудрости "Опытов"
французского  философа. Подводя своеобразный  итог  развитию гуманистических
учений, идеи Монтеня были обращены в будущее. Потому и сегодня "Опыты" стоят
в ряду  книг,  в  которых  современный человек  открывает  для себя прелести
повседневности.


ОПЫТЫ. ФРАГМЕНТЫ
     Публикуется по: Мишель Монтень. Опыты: В 3 кн. М., 1979--1980. 2-е изд.
Кн.  1.  С. 150-166; Кн.  2.  С. 387-388;  Кн.  3.  158-198.  Перевод А.  С.
Бобовича, Ф. А. Коган-Бернштейна.
       Душа, вместившая  в себя  философию, не может не заразить  своим
здоровьем и тело. Царящие в ней покой и довольство она не  может не излучать
вовне; она  не  может, равным  образом,  не переделать  по  своему образу  и
подобию нашу внешность, придав  ей, соответственно, исполненную  достоинства
гордость,  веселость и живость,  выражение удовлетворенности  и  добродушия.
Отличительный признак мудрости -- это неизменно радостное  восприятие жизни;
ей, как  и всему, что в надлунном мире, свойственна никогда  не утрачиваемая
ясность.   Это  baroco  и  baralipton'  измазывают   и  прокапчивают   своих
почитателей, а  вовсе не  она;  впрочем, она известна им лишь понаслышке.  В
самом деле, это она утишает душевные бури, научает сносить с улыбкой болезни
и голод не при помощи каких-то воображаемых эпициклов, но опираясь на вполне
осязательные, естественные доводы разума. Ее конечная  цель  -- добродетель,
которая пребывает вовсе  не где-то,  как  утверждают схоластики, на  вершине
крутой,  отвесной  и  неприступной  горы.  Те, кому  доводилось подходить  к
добродетели   ближе  других,   утверждают,  напротив,  что  она  обитает  на
прелестном, плодородном и  цветущем плоскогорий,  откуда отчетливо видит все
находящееся под нею;  достигнуть ее может,  однако, лишь тот,  кому известно
место ее обитания; к  ней  ведут тенистые  тропы, пролегающие среди поросших
травой и цветами  лужаек, по пологому, удобному для подъема и гладкому,  как
своды небесные, склону. Но так как тем мнимым философам, о которых я говорю,
не   удалось   познакомиться   с   этой   высшею  добродетелью,  прекрасной,
торжествующей,  любвеобильной,  кроткой,  но, вместе с тем,  и мужественной,
питающей  непримиримую ненависть к  злобе,  неудовольствию, страху  и гнету,
имеющей своим путеводителем  природу, а спутниками -- счастье и наслаждение,
то, по своей  слабости,  они  придумали  этот глупый и  ни на что не похожий
образ: унылую,  сварливую, привередливую, угрожающую, злобную добродетель, и
водрузили  ее  на уединенной скале, среди  терниев, превратив  ее в  пугало,
устрашающее род человеческий.
     Мой воспитатель, сознавая свой долг, состоящий в том, чтобы  поселить в
воспитаннике желание не только уважать, но в равной, а то и в большей мере и
любить  добродетель, разъяснит  ему,  что  поэты,  подобно  всем  остальным,
подвержены тем же слабостям; он  также растолкует  ему, что даже боги, и  те
прилагали гораздо большей усилий, чтобы проникнуть в  покои Венеры, нежели в
покои  Паллады. И  когда его ученик  начнет испытывать свойственное  молодым
людям томление, он  представит ему  Брада манту и рядом с нею  Анжелику, как
возможные  предметы его обожания: первую  во  всей  ее  непосредственной, не
ведающей о себе красоте, -- деятельную, благородную, мужественную, но никоим
образом  не мужеподобную, и  вторую,  исполненную женственной  прелести,  --
изнеженную, хрупкую, изощренную, жеманную; одну -- одетую юношей, с головой,
увенчанной  сверкающим  шишаком  шлеме,  другую  --  в  девичьем  наряде,  с
наколкой, шитой  жемчугом,  в волосах.  И остановив свой выбор совсем  не на
той,  которой  отдал  бы  предпочтение этот женоподобный  фригийский пастух,
юноша докажет своему воспитателю, что его любовь достойна мужчины. Пусть его
воспитатель  преподаст  ему  еще  и  такой  урок:  ценность  и возвышенность
истинной  добродетели  определяются  легкостью, пользой  и  удовольствием ее
соблюдения; бремя  ее настолько ничтожно, что нести  его могут как взрослые,
так и дети, какте, кто прост, так и те, кто хитер. Упорядоченности, не силы,
вот  чего она  от  нас требует. И Сократ, первейший  ее любимец, сознательно
забыл    о    своей   силе,   чтобы   радостно   и   бесхитростно   отдаться
усовершенствованию в ней. Это  -- мать-кормилица  человеческих  наслаждений.
Вводя их в законные рамки, она придает им чистоту и устойчивость; умеряя их,
она  сохраняет  их свежесть  и привлекательность.  Отмечая те,  которые  она
считает недостойными, она обостряет в нас  влечение к дозволенным  ею; таких
--  великое множество,  ибо она  оставляет  нам  с  материнской щедростью до
полного  насыщения,  а  то  даже  и  пресыщения,  все  то,  что  согласно  с
требованиями  природы.  Ведь  не  станем  же мы  утверждать,  что  известные
ограничения,  ограждающие  любителя выпить от пьянства, обжору от несварения
желудка  и  распутника  от лысины  во  всю  голову,  --  враги  человеческих
наслаждений! Если обычная житейская удача не  достается на долю добродетели,
эта  последняя  отворачивается от нее, обходится без нее и  выковывает  себе
свою собственную фортуну, менее шаткую и изменчивую. Она умеет быть богатой,
могущественной и  ученой  и возлежать на  раздушенном ложе. Она любит жизнь,
любит красоту, славу, здоровье. Но главная и основная ее  задача --  научить
пользоваться  этими  благами, соблюдая  известную меру,  а  также  сохранять
твердость, теряя их, -- задача более благородная, нежели  тягостная, ибо без
этого  течение  нашей  жизни   искажается,   мутнеет,  уродуется;  тут   нас
подстерегают подводные камни, пучины и всякие чудища. Если же ученик проявит
не  отвечающие  нашим  чаяньям  склонности,  если  он  предпочтет  побасенки
занимательному рассказу  о путешествии или назидательным речам,  которые мог
бы услышать; если, заслышав барабанный бой, разжигающий воинственный пыл его
юных  товарищей, он  обратит свой  слух к  другому барабану,  сзывающему  на
представление  ярмарочных плясунов;  если  он  не  сочтет более сладостным и
привлекательным возвращаться в пыли и  грязи, но с  победою с поля сражения,
чем  с призом после состязания в мяч или танцев, то я не  вижу никаких  иных
средств, кроме  следующих: пусть  воспитатель -- и  чем раньше,  тем  лучше,
причем, разумеется, без свидетелей, -- удавит его или отошлет в какой-нибудь
торговый  город и отдаст  в  ученики  пекарю, будь он даже герцогским сыном.
Ибо, согласно  наставлению Платона, "детям  нужно определять место в жизни в
зависимости не от способностей их отца, но от способностей их души".
     * Baroco, baralipton (лат). -- модусы силлогизмов.

     Поскольку  философия  учит жизни  и  детский возраст  совершенно так же
нуждается в подобных  сроках, как  и все прочие  возрасты,  -- почему бы  не
приобщить к ней и детей?

     Udum et molle lutum est; nunc properandus et acri
     Fingendus sine fine rota*.

     А между  тем нас  учат жить,  когда жизнь  уже  прошла.  Сотни школяров
заражаются сифилисом прежде, чем дойдут до того урока из Аристотеля, который
посвящен воздержанию. Цицерон  говорил, что,  проживи он даже двойную жизнь,
все равно у него не нашлось бы досуга для изучения лирических поэтов. Что до
меня,  то  я  смотрю  на  них  с  еще  большим презрением --  это совершенно
бесполезные  болтуны.  Нашему юноше приходится  еще более  торопиться;  ведь
учению могут быть отданы лишь первые  пятнадцать-шестнад-цать лет его жизни,
а остальное  предназначено  деятельности.  Используем же столь краткий срок,
как следует;  научим его только  необходимому. Не  нужно излишеств: откиньте
все  эти  колючие  хитросплетения  диалектики,  от  которых  наша  жизнь  не
становится лучше;  остановитесь на простейших положениях философии и сумейте
надлежащим  образом  отобрать и  истолковать  их; ведь постигнуть  их  много
легче, чем новеллу Боккаччо, и дитя,  едва выйдя из рук кормилицы, готово  к
их восприятию  в большей мере, чем к искусству чтения  и письма. У философии
есть свои рассуждения  как для тех, кто  вступает в жизнь, так и для дряхлых
старцев.
     *  Глина  влажна  и  мягка:  нужно поспешить  и,  не  теряя  мгновения,
обработать ее на гончарном круге (лат.). - Персий.

     Я согласен с Плутархом, что Аристотель занимал  своего великого ученика
не столько искусством составлять силлогизмы или основами геометрии,  сколько
добрыми  наставлениями по  части того, что  относится к  доблести, смелости,
великодушию, воздержанности и не ведающей страха уверенности в себе; с таким
снаряжением он и отправил его, совсем еще мальчиком, завоевывать мир, имея с
собой всего лишь тридцать тысяч пехоты, четыре тысячи всадников и сорок  две
тысячи экю деньгами. Что до прочих наук и искусств, то, как говорит Плутарх,
хотя Александр и относился к ним с большим почтением и восхвалял их пользу и
великое  достоинство,  все  же,  несмотря  на удовольствие, которое  они ему
доставляли, не легко было побудить его заниматься ими с охотою.

     Petite hinc, iuvenesque senesque,
     Finem animo certum, miserisque viatica canis*
     * Юноши, старцы!  Ищите  здесь твердого руководства  для  вашего духа и
поддержки себе, когда наступит унылая старость (лат, ), -- Персий.

     Сходно говорит  Эпикур в начале письма своего к Меникею: "Ни самый юный
не  бежит философии, ни самый старый не устает от нее". Кто поступает иначе,
тот как бы показывает этим, что пора счастливой  жизни для  него либо еще не
настала, либо уже прошла.
     По  всем  этим причинам я не  хочу,  чтобы  нашего  мальчика держали  в
неволе.  Я  не хочу оставлять его в жертв мрачному  настроению какого-нибудь
жестокого нравом  учителя. Я не хочу уродовать его душу, устраивая ему сущий
ад  и  заставляя,  как  это  в обычае  у  иных,  трудиться  каждый  день  по
четырнадцати или пятнадцати часов,  словно он  какой-нибудь грузчик. Если же
он, склонный к уединению и  меланхолии, с чрезмерным усердием, которое в нем
воспитали, будет  корпеть  над изучением  книг,  то и в этом, по-моему, мало
хорошего: это сделает его неспособным к общению с другими людьми и оттолкнет
от более полезных занятий.  И сколько же  на своем веку  перевидал я  таких,
которые,  можно  сказать,  утратили  человеческий  облик из-за  безрассудной
страсти  к науке! Карнеад до такой степени ошалел от нее, что  не мог  найти
времени,  чтобы  остричь  себе  волосы  и ногти.  Я  не  хочу,  кроме  того,
подвергать  порче  его  благородные  нравы  соприкосновением  с  дикостью  и
грубостью. Французское благоразумие издавна  вошло в  поговорку,  в качестве
такого, однако, которое  хотя и сказывается  весьма рано, но зато и  недолго
держится.  И  впрямь,  трудно  сыскать  что-нибудь столь же  прелестное, как
маленькие дети во  Франции; но, как правило, они обманывают наши надежды  и,
став взрослыми, не обнаруживают в себе ничего выдающегося. Я слышал от людей
рассудительных, что  коллежи, куда их посылали учиться, --  их  у нас теперь
великое множество, -- и являются причиной такого их отупения.
     Что касается нашего воспитанника, то для него все часы хороши и  всякое
место  пригодно для занятий, будет ли  то классная  комната,  сад, стол  или
постель,  одиночество или  компания, утро иль вечер, ибо философия, которая,
образуя суждения и нравы  людей,  является главным предметом  его  изучения,
имеет привилегию примешиваться решительно  ко всему. И Сократ-оратор,  когда
его попросили однажды  во  время пира  произнести  речь  о  своем искусстве,
ответил -- и всякий признает, что он  был прав -- такими словами: "Для того,
что я умею, сейчас не время; сейчас время для того, чего я не  умею". Ибо, и
в  самом деле, произносить  речи или  пускаться  в словесные ухищрения перед
обществом,  собравшимся,  чтобы  повеселиться  и  попировать,   значило   бы
соединить вместе  вещи несоединимые. То же самое  можно было бы сказать и  о
всех прочих науках. Но когда речь заходит о философии и именно о том разделе
ее, где  рассматривается человек,  а  также в чем его долги обязанности, то,
согласно мнению  всех мудрецов, дело здесь обстоит совсем по-иному, и от нее
не подобает отказываться, принимая во внимание  приятность беседы о  ней, ни
на любом пире, ни на любых игрищах. И мы видим, как, явившись по приглашению
Платона  на его пир,  она  изящно и  сообразно  месту и  времени  развлекает
присутствующих,  хотя  и  пускается  в  самые  назидательные  и  возвышенные
рассуждения:

     Aeque pauperibus prodest, locupletibus aeque;
     Et neglecta, aeque pueris senibusque nocebit**.
     ** Она равно полезна и нищим и богачам; без  вреда для себя ею равно не
могут пренебречь ни юноши, ни старцы (лат.). -- Гораций.

     Таким  образом,  наш  воспитанник,  без  сомнения,  будет  пребывать  в
праздности меньше других. Но подобно  тому, как  шаги,  которые  мы  делаем,
прогуливаясь по галерее, будь их хоть в три раза больше,  не утомляют  нас в
такой  мере,  как те, что затрачены на преодоление какой-нибудь определенной
дороги,  так  и  урок, проходя  как бы случайно, без обязательного  места  и
времени,  в  сочетании со всеми другими  нашими  действиями, будет протекать
совсем  незаметно. Даже игры  и упражнения --  и они  станут  неотъемлемой и
довольно значительной частью  обучения:  я имею в виду  бег, борьбу, музыку,
танцы, охоту, верховую езду,  фехтование. Я хочу, чтобы  благовоспитанность,
светскость,  внешность  ученика совершенствовались вместе с его душою.  Ведь
воспитывают  не  одну  душу и  не  одно  тело,  но  всего  человека:  нельзя
расчленять его надвое. И, как говорит Платон, нельзя воспитывать то и другое
порознь; напротив,  нужно управлять ими, не делая  между ними различия, так,
как если бы это была пара впряженных в одно  дышло коней. И, слушая Платона,
не  кажется  ли нам, что  он  уделяет  и больше  времени  и больше  старания
телесным  упражнениям,  счи-тая, что душа  упражняется вместе с телом, а  не
наоборот?
     Вообще же  обучение  должно  основываться  на  соединении  строгости  с
мягкостью,  а  не  так, как это  делается обычно, когда, вместо того,  чтобы
приохотить детей к науке, им преподносят  ее как сплошной ужас и жестокость.
Откажитесь от насилия и принуждения; нет ничего, по моему мнению, что так бы
уродовало и  извращало натуру  с хорошими  задатками. Если вы хотите,  чтобы
ребенок боялся  стыда и наказания, не приучайте его к  этим вещам. Приучайте
его к поту и  холоду, к ветру  и жгучему солнцу, ко всем опасностям, которые
ему надлежит презирать;  отвадьте его от изнеженности и разборчивости; пусть
он относится с безразличием к тому, во что он одет,  на  какой постели спит,
что ест и  что пьет; пусть он привыкнет решительно ко  всему. Пусть не будет
он маменькиным сынком,  похожим на изнеженную девицу, но пусть будет сильным
и  крепким юношей. В юности, в зрелые годы, в старости -- я всегда рассуждал
и смотрел  на дело именно так. И, наряду со многими другими вещами, порядки,
заведенные  в  большинстве  наших коллежей, никогда не  нравились мне.  Быть
может, вред,  приносимый ими, был  бы значительно  меньше,  будь воспитатели
хоть  немножечко  снисходительней.  Но   ведь   это  настоящие   тюрьмы  для
заключенной в них молодежи. Там развивают в ней развращенность, наказывая за
нее прежде, чем она действительно проявилась. Зайдите втакой коллеж во время
занятий:  вы  не   услышите  ничего,  кроме  криков  --  криков  школьников,
подвергаемых порке, и криков  у