усство, хотя
остается тем  же самым  и  никоим  образом  не изменяется,  однако  изменяет
предписания  для больных,  потому  что  изменчиво  и  само  здоровье,  так и
Божественный  промысел,  хотя  сам  в  себе   совершенно  неизменен,  однако
различным  образом  приходит  на помощь  изменчивой  твари, и,  сообразно  с
различием немощей,  в разное  время  одно предписывает, а другое  запрещает,
чтобы от порока, служащего  источником  смерти, и от самой смерти возвести к
своей природе и сущности и в них утвердить то, что слабеет, т.е. стремится к
ничтожеству.
     18. Ты  можешь спросить:  "Почему  же  оно  слабеет?"  Да  потому,  что
изменяемо. "А  почему оно  изменяемо?"  Потому что несовершенно.  "Почему же
несовершенно?" Потому что ниже Того, Кем создано. "Кем же оно создано?" Тем,
Кто  выше всего. "Кто же это?" Бог, неизменяемая Троица, так как  Он все это
через   высочайшую   Премудрость   и   создал  и  сохраняет   с   высочайшим
благоволением. "С  какой целью  Он все это  создал?" Чтобы оно существовало;
ибо каким бы малым ни быть, быть -- это уже благо; потому что быть наивысшим
--  наивысшее  благо.  "Из  чего  оно  Им создано?"  Из ничего. Ибо все, что
существует, необходимо существует в каком бы то ни было виде; следовательно,
хотя бы оно было  благом наименьшим,  оно все-таки  будет благом и  будет от
Бога, потому что если наивысший вид  есть наивысшее благо, то наименьший вид
есть  наименьшее  благо.  Но  всякое  благо  есть  или  Бог,  или  от  Бога;
следовательно, и наименьший  вид -- от Бога. А что сказано о виде, то  можно
сказать,  без  сомнения,  и о форме,  ибо  не напрасно  же восхваляется  как
прекраснейшее по  виду, так и прекраснейшее по форме.  Итак, то, из чего Бог
создал все, не имеет никакого  вида и никакой формы и есть не что  иное, как
ничто. Ибо то, что по  сравнению с совершенным называется бесформенным, если
только оно имеет хоть сколько-нибудь формы, хотя бы самую малость, хотя бы в
зачаточном  состоянии,  не  есть  уже  ничто;  а  потому  и  оно,  насколько
существует, существует не иначе, как от Бога.
     Поэтому, если даже  мир создан из какой-нибудь бесформенной материи, то
сама эта материя создана совершенно из ничего; ибо и то, что еще не получило
формы, однако так  или иначе находится в зачатке, чтобы могло оформиться, то
и оно способным к форме делается по благости Божьей.  "Ибо получить форму --
благо"1. Итак, восприимчивость к форме есть некоторое благо; и потому Творец
всяческих благ,  давший форму,  сам дал и возможность существования в форме.
Таким образом, все, что существует, насколько оно существует, и все, что еще
не существует, насколько оно может существовать, форму имеет  от Бога. Иначе
говоря, все, получившее форму, насколько  оно  получило ее,  и все,  еще  не
получившее формы,  насколько  оно может ее  получить, форму имеет  от  Бога.
Между тем, всякая вещь обладает неповрежденностью своей природы при условии,
что она не повреждена в своем роде; всякая же неповрежденность происходит от
Того,  от Кого  происходит и  всякое благо;  но  всякое  благо --  от  Бога;
следовательно, и всякая неповрежденность -- от Бога.
     * Платон. "Тимей".

     19. Уже отсюда  всякий, у кого умственный взор не закрыт, не  омрачен и
не расстроен пагубным  стремлением к  тщеславной победе, легко  поймет,  что
все, что повреждается и умирает, есть благо; хотя самая порча и самая смерть
-- зло. Ибо, если бы что-нибудь не  лишалось здорового  состояния,  то порча
или смерть не повредили бы ему; но с другой стороны, если бы порча не делала
вреда,  она  не была бы  порчей. Отсюда:  если  порча враждебна здоровью, то
здоровье без всякого сомнения -- благо. Благо все, чему  враждебна порча,  а
чему порча враждебна, то и само подвергается порче,  следовательно, благо  и
то, что портится; но портится  оно потому, что оно -- не высшее благо. Итак,
оно  от Бога, потому что оно  -- благо; но  оно -- не Бог, потому что оно не
высшее благо. Отсюда благо, которое  не может  подвергаться порче, есть Бог.
Все  же  прочие  блага  от  Бога  --  блага,  которые  сами  по  себе  могут
подвергаться порче, потому что сами по себе они -- ничто,  но через Бога они
отчасти не подвергаются порче, отчасти же, подвергшись порче, исправляются.
     20. Между  тем, существует  изначальная порча разумной  души, а именно:
желание  делать  то, что  воспрещает  высшая  и сокровеннейшая истина.  Так,
человек из рая был изгнан в настоящий век, т.е. от вечного ко временному, от
изобилия   к  скудости,  от   крепости  к   немощи,  следовательно,  не   от
существенного добра к  существенному злу,  так как ни одна сущность  сама по
себе не есть зло, а от блага вечного к благу временному, от  блага духовного
к благу телесному, от блага разумного к благу чувственному, от блага высшего
к благу  низшему.  Таким  образом,  есть  некоторое  благо, питая  любовь  к
которому разумная душа грешит, потому что  благо такое по достоинству своему
ниже ее; поэтому зло заключается в грехе, а не в той сущности, которую любят
греховно. Отсюда: не древо, которое, согласно писанию, росло среди рая, есть
зло,  а преступление заповеди  Божией. Так  как следствие этого преступления
состоит  в  правосудном  наказании,  то от древа того,  к  которому  человек
прикоснулся вопреки запрету,  явилось познание добра и зла; потому что, впав
в  свой  грех  и  терпя  за  него  наказание,  душа учится,  какое  различие
существует между  заповедью,  которую она  не захотела сохранить,  и грехом,
который она совершила; и таким образом, с одной стороны, по опыту знакомится
со злом, которого она не знала, остерегаясь его, а с другой, через сравнение
со злом сильнее начинает любить добро.
     Итак,  порча  души  состоит в  том, что она совершила,  и проистекающее
отсюда   бедственное   ее  состояние   служит   наказанием,   которое   душа
претерпевает;  вот  это-то  и есть зло. Но совершает и терпит не субстанция,
поэтому субстанция -- не зло. Так, ни вода, ни живущее в воздухе существо --
не зло, потому  что  они --  субстанции;  но  добровольное падение в  воду и
удушье, которое претерпевает бросившийся в воду, уже зло. Железный  грифель,
одним  концом которого мы  пишем, а  другим  затираем  написанное,  делается
искусно и  составляет  вещицу в  своем  роде красивую и пригодную для нашего
употребления; но  если  бы  кто-нибудь  захотел  писать  тем концом, которым
затирают, а затирать тем, которым пишут, в таком случае, хотя его действие и
вызвало бы справедливое порицание,  но сам бы грифель никто не счел бы злом:
потому что, возьми они  грифель правильно, где  будет зло?Если кто-нибудь  в
полдень  вдруг взглянет  на  солнце,  --  ослепленные  глаза  его  придут  в
расстройство, но будут ли от этого солнце или глаза злом? Ни в коем  случае:
потому что они -- субстанции; а злом будет -- не вовремя брошенный на солнце
взгляд и происшедшее от того расстройство  глаз; и зла этого не будет, когда
глаза отдохнут  и  будут смотреть на  свет надлежащим образом. Даже и в  том
случае, когда тот  самый свет, который  касается наших глаз, чтится как свет
мудрости,  имеющий  отношение  уже к  уму,  злом  бывает  не  самый свет,  а
суеверие,  по  которому  твари  служат  больше,  чем  Творцу;  и  зла  этого
совершенно не будет, когда душа, познав Творца,  будет  покорна Ему одному и
увидит, что через Него все покорно и ей.
     Таким  образом,  всякая телесная  тварь,  если  только  она  составляет
предмет  любви  для  души, любящей  Бога, есть благо, хотя и низшее, благо в
своем роде  прекрасное,  потому что облечена в  форму и имеет образ. Если же
она служит  предметом  любви для души, забывшей о  Боге,  то хотя  сама и не
делается злом, но  так как грех --  зло,  то, составляя  предмет такого рода
любви,  она  обращается  в наказание  тому,  кто  ее  любит,  причиняет  ему
постоянное  горе и услаждает ложными удовольствиями; потому что удовольствия
эти  непостоянны и  не дают  удовлетворения, а терзают скорбями.  Ибо  когда
счастливая пора  времени  проходит  свое определенное  течение,  вожделенный
образ оставляет того, кто его любит, скрывается, причиняя ему муки от чувств
его  и повергает  его в такое  ослепление, что он считает этот образ первым,
тогда  как  он образ самый последний,  т.е.  образ телесной природы, который
представляла ему услаждающаяся злом плоть посредством обманчивых чувств; так
что мысля  о  чем-либо, он полагает, что нечто понимает, тогда  как на самом
деле тешится только фантастическими призраками. Если  же иногда,  не держась
чистого учения о Божественном промышлении, но полагая, что держится его,  он
старается противодействовать плоти, то постоянно вращается в области образов
видимых предметов  и  напрасно  при  помощи  воображения  представляет  себе
необъятные  пространства света,  который  он  видит  ограниченным известными
пределами; этот образ он переносит и на будущую жизнь, не зная, что в данном
случае им  руководит похоть очей и  что из мира  он  хочет  выйти  с этим же
миром,  который  он  считает  не  тем  же  самым,  потому,  что  при  помощи
воображения более светлую часть его расширяет до  бесконечности. То же можно
сказать не только относительно  света,  но  и относительно воды, вина, меда,
золота, серебра, даже  мяса,  крови  и  костей того  или  иного животного  и
относительно  других подобных  предметов. Ибо нет такого  тела, которое  при
помощи воображения нельзя было бы представить в бесчисленном множестве, хотя
бы  мы  видели  его  только  в  единственном  числе,  или  же  расширить  до
бесконечности, хотя бы  мы знали  его лишь в  небольшом объеме. Но, впрочем,
гнушаться плоти весьма легко, но мыслить не по плотски -- весьма трудно.
     21.  Вследствие этой, сопряженной с  грехом извращенности души  и этого
наказания вся телесная природа сделалась тем,  о  чем говорится у  Соломона:
"Суета  суетствующих и всяческая суета. Что пользы человеку от  всех  трудов
его?.." (Еккл. 1,  2, 3). Здесь не даром  прибавлено  слово  "суетствующих":
потому что без суетствующих,  которые к самым  последним предметам стремятся
как  к самым первым, тело не  будет суетой, а  верным выражением своего рода
красоты,  хотя  и  последней.  В  самом деле,  падшего человека  посредством
плотских  органов  отделила от  единства  Божьего множественность  временных
образов, и своим меняющимся разнообразием размножила его страсти: так именно
и  произошло  это  тягостное  изобилие  и  эта, если так  можно  выразиться,
преизобильная  бедность,  когда одно сменяет другое  и ничего у человека  не
остается постоянным. С течением времени от плода пшеницы, вина и елея своего
(Пс. IV, 8, 9) он так оразнообразился, что и не находит уже самосущего, т.е.
неизменной  и единственной  природы, следуя которой он не заблуждался  бы, а
достигнув -- не скорбел. Ибо он получит искупление и тела своего (Рим, VIII,
23), которое уже не будет подвержено тлению. Ныне же  тленное тело отягощает
душу, и эта земная храмина подавляет многозаботливый ум (Прем.  IX, 15), так
как последняя  красота тел  разрешается в  ряд  преемственных  явлений.  Она
потому  и есть красота последняя,  что не может  объять собой  всего, а  вто
время,  как одни  явления  проходят и  сменяются другими, они объединяют все
временные формы в одну красоту.
     22. И все это не потому зло, что оно  преходяще. Так, например, в своем
роде  и стих прекрасен, хотя двух  слогов  его  зараз никоим образом  нельзя
выговорить: потому что второй слог может быть произнесен только тогда, когда
уже произнесен первый;  и так по  порядку мы доходим  до конца, так что хотя
последний  слог  произносится  только  сам  по себе,  а  предыдущие  уже  не
произносятся, однако форму и размерную  красоту  стиха он завершает именно в
связи с  предыдущими.  И, несмотря на  это, само  стихотворное  искусство не
настолько подчинено времени, чтобы  красота его унижалась промежутками пауз;
напротив, оно сразу имеет все, из чего составляется стих, тогда как сам стих
не все имеет сразу, а  уничтожает предыдущее последующим. И однако прекрасен
и стих,  потому  что он  представляет последние следы  той красоты,  которую
постоянно и неизменно сохраняет само искусство.
     Таким образом, как некоторые  извращенные люди любят больше  стих,  чем
само стихотворное искусство,  потому что послушны более  чувству  слуха, чем
разуму,  так  же  точно многие  любят  временное,  а  не  стремятся  познать
Божественный промысел, создавший времена и управляющий ими,  и в самой любви
своей временных предметов не хотят, чтобы уничтожалось то, что они любят,  и
в этом случае являются  настолько  же  глупыми,  как если бы  кто-нибудь при
чтении прекрасного стихотворения захотел  слушать один  и тот же,  постоянно
повторяющийся слог. Но  таких слушателей стихотворений  не существует; между
тем,  подобных  почитателей  телесных  предметов полным-полно: нет человека,
который  не был бы в  состоянии  выслушать не только строфу,  но  даже целое
стихотворение, тогда как объять мыслью целый ряд  веков не  в силах  ни один
человек. Притом, мы не играем  роли в стихотворении, между тем как в течение
веков осуждены быть действующими  лицами. Отсюда стихотворение читается нами
с критическим суждением, века же проходят для нас в труде и болезнях. А ведь
ни одного побежденного не радуют атлетические игры, и однако же они красивы,
хотя и соединены  были для  него с позором. Но это  только некоторое подобие
истины.  Поэтому  именно  подобные   зрелища  и  воспрещаются  нам,   чтобы,
обольщаемые тенями предметов, мы не отдалялись бы от самих предметов, тенями
которых они служат.  Итак, устроение вселенной и управление  ею не  нравятся
только душам  нечестивым и  осужденным, но они, даже  и при существовании  в
мире злополучий, нравятся  многим душам  или достигшим победы  на земле, или
без опасения взирающим на небо: ибо праведному приятно все справедливое.
     23. Отсюда: так как всякая разумная душа или несчастна вследствие своих
грехов, или же блаженна вследствие своих праведных дел,  а всякая неразумная
душа или уступает  сильнейшему, или повинуется лучшему, или приравнивается к
равному, или создает соперничающего, или вредит  уже преступному, и так как,
наконец,  тело  служит  своей  душе  настолько, насколько это допускается ее
достоинствами и  строем вещей, то ни в  какой  природе  нет зла,  а злом для
каждой природы становится  ее собственная виновность.  Затем,  так как душа,
благодатью  Божией   возрожденная  и  восстановленная  в  своей  первобытной
неповрежденности   и   подчиненная   Тому   единому,   Кто  ее   создал,  по
восстановлении и  тела  в его  прежней  крепости, перестанет  быть во власти
мира, а сама начнет обладать миром, то для нее не будет никакого зла, потому
что та самая низшая  красота временных явлений,  которая шла  вместе  с ней,
будет проходить ниже нее  и будет  тогда,  как написано, "ново небо  и земля
нова"  (Ис.  LXV,  17;  Апок.  XXI,  1)  для  душ  уже  не  труждающихся,  а
царствующих.  "Вся  ваша суть,  --  говорит  апостол,  --  вы же Христовы, а
Христос --  Божий" (I  Кор. III, 23),  и "Глава  жены  -- муж, глава мужа --
Христос,  глава же Христа  -- Бог" (I Кор. XI, 3). Итак, поелику  порча души
заключается не в  природе ее, а противна ее природе  и есть не что иное, как
грех и наказание за грех, то отсюда понятно, что никакая природа, или, лучше
сказать,  никакая субстанция  или сущность  не  есть  зло. И  если вселенная
искажается  всевозможным безобразием, то  это происходит отнюдь не от грехов
сущности  души и наказаний за них, потому что  разумная сущность,  чистая от
всякого греха,  будучи  подчинена  Богу,  господствует  над  остальными,  ей
подчиненными; та  же, которая согрешила,  предназначена  туда, где и следует
быть таковым, так что Богом, Творцом и Промыслителем вселенной устроено  все
прекрасно.  И  эта  красота  всего  сотворенного  остается  неприкосновенной
благодаря   следующим  трем   средствам:  осуждению   грешников,  воспитанию
праведников и совершенству блаженных.
     24. По  этой причине и  самое врачевание души, совершаемое Божественным
промыслом и неизреченным милосердием, по своей постепенности и разделенности
в высшей степени  прекрасно. Оно распадается на авторитет и разум. Авторитет
требует веры  и подготавливает  человека  к  разуму.  Разум, в свою очередь,
приводит его к пониманию  и  знанию.  Хотя и  разум не оставляет  совершенно
авторитета, коль скоро заходит  речь о том,  чему должно  верить; само собой
понятно,  что  познанная и уясненная  истина  служит высшим  авторитетом. Но
поелику мы являемся в области  временного и любовью  к  нему удерживаемся от
вечного,  то  первое  место  принадлежит  некоторому временному  врачеванию,
зовущему во спасение людей не знающих, а  верующих, -- первое не  по природе
своей и превосходству, а по времени. Ибо  куда кто падает, там должен искать
и опоры, чтобы  встать. Поэтому нужно пользоваться даже и плотскими формами,
в которые мы заключены, для познания форм, о которых плоть молчит, Плотскими
же я называюте формы, которые мы ощущаем при помощи плоти, т.е. глаз, ушей и
других  телесных чувств.  Поэтому дети  необходимо привязаны  к  плотским  и
телесным формам, юноши  -- почти необходимо, человеку же,  из этого возраста
вышедшему, они уже не необходимы.
     25.  Итак,  поскольку  Божественное провидение промышляет не только  об
отдельных людях, как бы  частным  образом,  но  и  о  всем человеческом роде
вообще, то как проявляется действие его в отдельных людях,  об  этом  ведают
Бог  и  те,  о  которых  Он  промышляет,  а как  проявляется промыслительное
действие  во  всем  человеческом роде,  это угодно было  Ему передать  через
историю  и  пророчества.  Между тем, свидетельство происшедших  или грядущих
событий имеет большее значения для веры, чем для разума; наше дело -- только
рассудить,  каким  людям  или  книгам  следует  больше  верить  относительно
правильного богопочитания, в чем  единственно и заключается спасение. Прежде
всего, исследованию подлежит вопрос  о том, кому следует верить больше:  тем
ли,  которые  приглашают нас к почитанию многих  богов,  или же тем, которые
призывают  к почитанию единого Бога. Но кто же  усомнится в том,  что  нужно
следовать тем, которые призывают нас к Богу единому, особенно теперь,  когда
и почитатели многих  богов начинают  одинаково  с  нами  признавать  единого
Господа  и Правителя?  Да  и  числа начинаются с единицы. Итак, прежде всего
должно следовать  тем,  которые  исповедуют,  что  есть единый,  высочайший,
единственно истинный и единственно достойный почитания Бог; от них мы должны
отступить только в том случае, если у них не откроется истина.
     Затем, второе исследование касается того различия в суждениях,  которое
возникло среди людей  уже относительно почитания единого Бога. Мы знаем, что
наши  предки  на  той ступени  веры, на  которой  от  временного восходят  к
вечному, нуждались в  видимых чудесах, а иначе они  и не  могли действовать.
Благодаря  им  произошло  то, что  для  нас, потомков,  в  чудесах  нет  уже
необходимости. Ибо когда католическая церковь  распространилась и основалась
по  всему  миру, чудесам можно было уже прекратиться, чтобы дух не стремился
постоянно к видимому и чтобы род человеческий вследствие привычки не охладел
к тому,  что прежде своей новизной его воспламеняло;  с другой стороны,  для
нас уже не остается места сомнению, что мы должны верить тем, которые хотя и
проповедовали о  предметах, доступных немногим, однако  могли убедить народы
последовать  за собой. А в настоящее время речь у нас именно о  них, кому мы
должны  верить,  прежде  чем  каждый  из  нас бывает способен  к  достижению
разумения  предметов божественных и невидимых: ибо разумению наиболее чистой
души, достигшей очевидной истины,  не предшествует уже  никакой человеческий
авторитет, к нему не приводит никакая гордость. И е