порицает ее всяческим образом.
     Многие имели обыкновение хулить  скорее тех, кто поступает  правильно и
свято во имя добродетели, нежели тех,  кто действует неправильно и грешно во
имя порока. Другие вообще осуждают  такие диспуты  и такой способ обсуждения
доктрины, доказывая, что это  делается более для  демонстрации блеска ума  и
учености, а не для достижения самого знания.
     Одни, не  осуждая  такого рода практику, однако, не допускают ее с моей
стороны, так как я в 24 года осмелился предложить диспут о  высших таинствах
христианской  теологии, о высочайших  аргументах  философии,  о  неизвестных
науках,  притом  в  прославленнейшем городе при  огромном стечении ученейших
мужей.
     Другие  же, разрешая этот диспут, не хотят, чтобы  обсуждались все  900
тезисов,  клеветнически  утверждая,  что   это  не  только   честолюбиво   и
высокомерно, но и выше моих сил. Я сдался бы  перед этими возражениями, если
бы к тому побудила меня философия, которую я излагаю теперь. Я  отвечу по ее
совету,  если буду  убежден,  что  этот  диспут  будет организован  с  целью
обсуждения и полемики.
     Пусть зависть, которая, по утверждению Платона, отсутствует у богов, не
создает в  наших  умах  стремление критиковать.  Давайте  без  предубеждения
посмотрим, следовало ли  мне выступать с диспутом по стольким  вопросам.  Не
буду  возражать тем,  кто порицает обычай  публичного диспута, -- это  вина,
если она считается  таковой, общая  у  меня  не  только  с вами, выдающимися
учеными, которые очень часто решали эту задачу с  большой славой и похвалой,
но с Платоном, Аристотелем и самыми прославленными философами всех времен. У
них  не было более  верного способа  достичь понимания истины, кроме частого
упражнения в  диспутах.  Подобно тому  как гимнастика  укрепляет  тело, так,
несомненно, эта  своеобразная духовная  палестра делает силы  души тверже  и
непоколебимее.  Полагаю,  нечто  иное  хотели  символически  выразить  поэты
знаменитым  оружием Паллады  или евреи,  утверждающие,  что железо  --  знак
мудрости, -- как то, что это  очень почетный вид состязания, необходимый как
для выявления, так  и  для защиты  истины. Не случайно  халдеи при  рождении
будущего  философа  желали,  чтобы  Марс  смотрел  на  Меркурия   как  бы  с
треугольного положения, ибо вся  философия, если лишить ее  сражений и битв,
стала бы ленивой и сонной. Мне труднее защититься от тех, кто говорит, будто
я  не способен  для такого предприятия: если бы я, считал  себя  равным, то,
пожалуй, был бы нескромным, а если сочту себя неспособным, то  буду казаться
безрассудным  и  опрометчивым.  Вы  видите, в какие теснины я попал, в каком
положении оказался, что не могу без вины обещать того,  что  затем не  смогу
дать без порицания. Я мог бы привести слова Иова -- "дух существует во всем"
--  и вместе с Тимофеем услышать: "пусть никто не осуждает  твою молодость".
Скажу искренне, что во мне нет ничего ни великого, ни особенного. Не отрицая
того, что я образован и питаю страсть к литературе, я все же не присваиваю и
не  принимаю имени ученого.  Отчего же я взвалил  на  свои плечи это тяжелое
бремя? Не потому, что я не сознавал свою слабость, но потому, что знал: быть
побежденным  в  таком сражении, то есть в ученом диспуте, тоже полезно,  и в
этом его отличительное свойство.
     Поэтому даже  слабому не следует избегать сражения,  но более того,  он
может и  должен бросаться в  бой. Ибо потерпевший поражение благодаря  этому
получит от  победителя  не  ущерб, а  награду  -- ведь  он придет к  будущим
сражениям  более ученым и опытным.  Вдохновленный такой  надеждой, я, слабый
солдат, не побоялся вступить в столь тяжелое состязание  с самыми сильными и
храбрыми.
     Если  же это было сделано смело, то судить следует  не столько по моему
возрасту, сколько по исходу сражения.
     Остается,  в-третьих,  ответить  тем,  которые возмущены большим числом
представленных тезисов, как будто  эта тяжесть упала на  их плечи, а  не мне
одному пришлось  нести ее,  как  бы  ни было  тяжело. Конечно,  неприлично и
весьма мелочно определять меру чужого  труда,  да притом в деле,  в котором,
как  говорит  Цицерон,  чем  больше стремиться  к  умеренности,  тем  лучше.
Несомненно, в таком большом  предприятии я по необходимости должен был  либо
уступить,  либо,  если   смогу,  убедить.  Не   понимаю,  почему   похвально
представить  десять  тезисов и  повинно представлять  девятьсот. Если  я  не
выдержу испытания,  то ненавидящие пусть меня обвинят, а любящие -- простят.
К тому же тот факт, что  столь тяжелое  и  большое предприятие  затеял юноша
слабых способностей и  недостаточно ученый, заслуживает скорее  похвалы, чем
обвинения. Ведь говорит поэт: если не хватит сил, будет похвальной смелость;
в  большом  деле много значит и  желание. Но если  в  наше время подражатели
Горгия Леонтина имеют обыкновение предлагать для диспута не только девятьсот
тезисов,  но все вопросы  по всем наукам,  что похвально,  то почему  мне не
позволяется -- или хотя  бы пусть не ставится в вину -- поспорить по многим,
но  конкретным  и  определенным  вопросам?  Говорят,  что  это  чрезмерно  и
честолюбиво. Я же, наоборот, утверждаю, что сделать это не  только не лишне,
но необходимо, ибо  если задуматься о принципе  философствования,  то станет
ясно, что это совершенно необходимо.
     Те, которые причисляют  себя к философским школам Фомы  или Скота  и  у
которых  сейчас  многое  в руках, могут обсуждать  свою доктрину  в немногих
предложенных для дискуссии вопросах. Для себя же я решил, никому не присягая
на верность, пройдя путями всех учителей философии, все исследовать, изучать
все школы.
     Поскольку надо коснуться  всех  доктрин,  чтобы  не  казалось,  будто я
защищаю одну и пренебрегаю  остальными,  предложенные вопросы в совокупности
должны были оказаться  многочисленными,  даже  если совсем мало  сказать  по
каждому из них. Не следует меня  порицать, если я  буду гостем повсюду, куда
меня  забросит  судьба.  Всеми  древними  было  отмечено,  что при  изучении
различных сочинений не следует проходить мимо того,  что может натолкнуть на
тщательные размышления;  это особенно отмечал  Аристотель,  которого  Платон
называл  поэтому "читателем".  Ясно,  что  лишь  недалекому  уму свойственно
ограничить себя Портиком или Академией.
     Если не  познаешь  все школы весьма близко, не  сумеешь выделть  из них
свою собственную. Добавлю, что каждая школа имеет свою  особенность. В самом
деле,  если начать  с наших школ,  к которым подошла в итоге философия, то у
Иоанна Скота есть что-то свежее и спорное, у Фомы -- прочное и однородное, у
Эгидия -- чистое и точное, у Франциска -- резкое и остроумное, у Альберта --
старинное, всеобъемлющее  и величественное, у  Генриха,  как мне кажется, --
всегда  возвышенное и достойное уважения. У  арабов:  Аверроэса -- твердое и
непоколебимое, Авемпаса и Аль-Фараби -- основательное и обдуманное, Авиценны
-- божественное и платоновское. У греков в целом философия чистая и ясная; у
Симплиция  -- пространная  и  достоверная, у  Темистия  --  самая  краткая и
изящная,  у  Александра  --  последовательная  и  искусная,  у  Теофраста --
основательно  разработанная,  у  Аммония  --  гладкая  и  приятная.  А  если
обратиться к  платоникам,  то --  не говоря  о многих,  -- у Порфирия радует
изобилие  доказательств и  многообразная  религия,  у  Ямвлиха --  восхищает
скрытая  философия  и  мистерии  варваров, у  Плотина  нет  ничего  особенно
предпочтительного, так как он всюду показывает себя достойным восхищения,  о
вещах  божественных  говорит  божественно,  а   когда  ведет  речь  о  вещах
человеческих, покоряет  людей  такой мудростью и тонкостью мысли, что его  с
трудом понимают даже сами платоники.
     Я   опускаю   более   поздних   --   Прокла,   изобилующего   азиатской
плодовитостью, и его учеников -- Дамаския, Олимпиодора и многих других, -- у
всех  у  них обнаруживается  нечто  божественное,  что является  характерной
чертой платоников.
     И главное,  всякая  школа, выступающая  с более  правильным  учением  и
мешающая  нападкам  на благодеяния  разума, только укрепляет  истину,  а  не
подрывает, как разгорается, а не гаснет раздуваемое ветром пламя.
     Движимый  этими соображениями, я желал широкого обсуждения  взглядов не
одной, как  некоторым хотелось бы, но многих школ, чтобы благодаря дискуссии
по различным вопросам и сопоставлению разных школ яснее  засиял свет истины,
который Платон называет в "Письмах" восходящим солнцем нашей души. Как можно
говорить только о философии многих  латинян, то есть Альберта,  Фомы, Скота,
Эгидия,  Франциска, Генриха,  опуская  греческих и арабских философов, тогда
как вся  мудрость распространялась от варваров к грекам, от греков к нам, --
настолько, что,  как  говорят  некоторые наши  философы,  в философствовании
достаточно довольствоваться  чужими открытиями  и  совершенствовать  добытое
другими. Как можно рассуждать с перипатетиками  о природе, не  обращаясь при
этом к Академии  платоников,  чье  учение о  божественном  было чистейшим  и
высшим  среди всех  философских  доктрин, как  свидетельствует  Августин,  и
только  теперь, насколько мне известно (не взыщите на слове), впервые спустя
много веков вынесено на публичное обсуждение.
     Зачем  нужно  подвергать обсуждению  мнения  других,  если мы без даров
приходим на симпозиум ученых, не предлагая ничего  своего, то есть  добытого
нашим умом? Ведь недостойно, говорит Сенека, познавать, только  комментируя,
словно открытия других ставили преграду  нашему творчеству, словно природная
сила  ума  в  нас  иссякла настолько, что не  может  создать  самостоятельно
доказательства  пусть не истины, но  хотя бы отдаленного о ней  напоминания?
Ведь  если колон  землю,  а  муж жену ненавидят  за  бесплодие, то, конечно,
божественный  разум тем  более будет ненавидеть бесплодную  душу, чем  более
благородное  мог  бы  ожидать  от   союза  с  ней   потомство.  Поэтому,  не
довольствуясь тем, что, за исключением главных учений, я многое почерпнул из
древней теологии  Меркурия  Трисмегиста,  а также из халдейских мистерий,  я
предложил для  диспута о природе и Боге немало открытого и обдуманного  мной
самим.
     Во-первых,  --  мысль  о примирении Аристотеля и  Платона, о чем думали
многие, но что никто в  достаточной мере не  обосновал. Среди  римлян Боэций
предполагал  сделать  это,  но  в  конце  концов так и  не  исполнил  своего
намерения.  Симпликий у  греков утверждал  то же самое; но  увы,  если бы он
действительно сделал то, что обещал! Августин писал в "Академиках", что было
немало попыток  доказать в глубокомысленных рассуждениях тождество философии
Платона и Аристотеля.  Иоанн Грамматик говорил,  что  Платон  отличается  от
Аристотеля только в мнении тех, кто не понимает сказанного Платоном,  однако
доказывать это он предоставил потомкам. Между прочим, я глубоко убежден, что
многие положения Скота  и  Фомы  тоже  вполне  согласуются  с  утверждениями
Аверроэса и Авиценны, хотя их учения считают противоречащими друг другу.
     Во-вторых, то,  что мы  извлекли для  себя из  этой  аристотелевской --
платоновской  философии,  мы  изложили  в   72  новых  тезисах  о  физике  и
метафизике.  Уверяю,  что  если кто-нибудь и  сможет  разрешить  --  а  это,
кажется, скоро станет ясно -- предложенный мною  вопрос о природе и боге, то
лишь  с помощью более совершенного метода, весьма отличного оттого, которому
нас  обучали в школах и которым украшают философию ученые нашего времени.  И
пусть  никто не удивляется, почтенные отцы,  что я  в  таком  юном возрасте,
когда позволено, как говорится, только читать чужие труды, захотел выступить
с новой философией. Похвалите ее, если она сможет защитить себя, осудите ее,
если она не будет одобрена. Наконец, если нашим открытиям и нашим сочинениям
суждено найти признание, то пусть подсчитывают не годы автора, а его заслуги
или недостатки.
     Кроме   того,   мы  предложили   и   другое   нововведение   --  способ
философствования  с  помощью  чисел,  которому  следовали  античные теологи,
особенно Пифагор, Аглаофам, Филолай, Платон  и первые платоники,  но который
был забыт по небрежению потомков, как и прочее прекрасное, так что теперь он
едва обретает некоторую форму. Платон писал в "Послезаконии", что среди всех
свободных искусств и умозрительных  наук более божественной  является  наука
числа.  На вопрос, почему человек умнее животного, он отвечал -- потому  что
умеет считать. Об этом упоминает и Аристотель в "Проблемах". Абуназар писал,
что, по мнению Авензоара Вавилонского, тот знает все, кто владеет искусством
исчисления. Нельзя было  бы правильно судить  о  вещах, если бы под наукой о
числах  понималось искусство счета, в котором особенно  опытны сейчас купцы.
Это отмечал Платон, открыто предостерегая нас  от того,  чтобы мы не считали
божественной  арифметику  торговцев.  В надежде,  что после долгих бессонных
ночей мне  удалось овладеть  возвышенной арифметикой, я  и обещал, осознавая
опасность такого дела, публично ответить с помощью математики на 74 вопроса,
которые считаются главными среди тезисов о природе и Боге.
     Мы  выдвинули и положения о магии, смысл  которых в  том,  что есть две
магии, одна из которых полностью основана на действиях и власти демонов, что
чудовищно и подлежит осуждению; другая же, если хорошо поразмыслить, есть не
что иное, как  завершающая ступень философии природы. Греки упоминают и ту и
другую,  одну  называя колдовством и не  считая ее достойной имени  "магия",
другую  же -- высшую и совершенную  науку-- обозначая  специальным  термином
"магия",  В  самом деле, как утверждает  Порфирий,  на языке персов  "магия"
значит то же, что у нас -- толкование и почитание божественного.
     Итак, отцы, есть большое, даже громадное различие между  этими науками.
Одну осуждает не только христианская религия,  но  все законы, всякое хорошо
устроенное  государство. Другую  одобряют  и ценят все ученые,  все  народы,
серьезно занимающиеся  изучением  астрономии  и  теологии.  Первая --  самая
лживая из наук,  вторая -- надежная и прочная. Всякий, кто занимался первой,
всегда  делал это тайно, потому что на ее  сторонников это навлекало позор и
бесчестие;  другая  стала источником  высшей  научной славы и  почета  как в
древности, так и  в более поздние времена. Среди тех, кто  занимался первой,
никогда  не было ни философа, ни человека,  стремящегося  к изучению наук, а
для овладения второй Пифагор, Эмпедокл,  Демокрит, Платон  пересекали море и
по  возвращении  восхваляли ее, хотя  не  раскрывали ее  тайн. Первую нельзя
обосновать  ни  доводами,  ни  ссылками  на  авторитеты;  вторая прославлена
выдающимися основателями, особенно  двумя  -- Ксалмосидом, которому следовал
Аббарис  Гиперборейский, Зороастром,  но не  тем,  о котором  вы,  возможно,
думаете, а сыном  Ормузда. На наш вопрос,  чем  является та и другая  магия,
отвечает Платон в "Алкивиаде": магия Зороастра  -- это наука о божественном,
которой  персидские  цари  обучали сыновей,  чтобы те  на  примере небесного
царства научились управлять своим собственным государством. А в "Хармиде" он
говорит,  что  магия  Ксалмосида  -- это медицина  души,  благодаря  которой
достигается душевное самообладание так же,  как благодаря другой медицине --
здоровье  тела.   Этого  мнения  придерживались  позже  Каронд,   Дамигерон,
Аполлоний, Останес и Дардан. Придерживался ее и  Гомер, скрывший ее,  как  и
все  другие науки,  под видом странствований своего Улисса, --  я постараюсь
доказать  это  когда-нибудь в своей  "Поэтической теологии". Следовали этому
Евдокс и Гермипп и пости все те, кто исследовал мистерии Платона и Пифагора.
Из  более  поздних,  кто занимался магией,  я назову троих:  Алкинда  Араба,
Роджера Бэкона и  Гвилельма Парижского. Упоминал о ней и Плотин, говоривший,
что маг -- слуга, а  не хозяин природы. Этот  ученейший муж,  поддерживая  и
обосновывая  одну магию, к другой  испытывал  столь сильное отвращение, что,
будучи приглашен  на таинства злых демонов,  вполне справедливо ответил, что
будет  лучше,  если  они ему представятся, чем  он  им.  Одна  магия  делает
человека рабом,  подверженным влиянию злых сил,  другая -- их повелителем  и
господином. Наконец, одна  не  может  завоевать себе ни имени  искусства, ни
звания науки,  а другая включает в себя богатство древних  мистерий, ведет к
глубочайшему  проникновению  в  скрытые тайны явлений, к познанию природы  в
целом. Одна,  как  бы  призывая из тьмы  к свету  среди  сил, порожденных  и
рассеянных в мире милостью  Бога, не столько  творит чудеса, сколько усердно
служит  творящей их  природе.  Другая глубоко  изучает  гармонию  вселенной,
которую   греки  более  выразительно   называли   (взаимное  тяготение),   и
всматривается  пристально  в тайны природы,  воздавая  каждой  вещи  должное
почитание  -- так называемую  ворожбу магов -- в  уединенных местах, на лоне
природы, в тайниках  Бога, выставляя на всеобщее обозрение тайные  чудеса, и
благодаря этому  сама  она как  бы  является их  творцом. И  как  крестьянин
подвязывает виноградные лозы  к вязам, так маг  сочетает  землю с небом,  то
есть низшее женит на силах высшего.
     Итак,  ясно,  что  насколько  одна магия  противоестественна  и  ложна,
настолько  другая  -- божественна  и  благотворна.  И особенно важно то, что
одна, предавая  человека  врагам Бога,  отвращает  его  от  Бога,  а  другая
возбуждает  в  нем восторг перед  Божественными Творениями, следствием  чего
являются вера, надежда и любовь.
     Ничто не  привлекает  к религии и богопочитанию больше,  чем постоянное
созерцание   чудотворств  Бога.   Когда  мы  хорошо   их  изучим  с  помощью
естественной магии, о  которой шла речь, то в горячей  вере и проникновенной
любви к Творцу будем петь: "Небеса и вся земля полны величием твоей славы".
     Но довольно о магии, о которой я уже достаточно  сказал, -- я знаю, что
многие,  подобно  собакам,  которые лают  на  незнакомых,  часто осуждают  и
ненавидят то, что им неизвестно.
     Перехожу  к  положениям,  почерпнутым  из древних  еврейских  мистерий,
которые  я  привел для  упрочения  священной католической  веры  и  которые,
возможно, считают лживыми баснями и вздорной  болтовней  те, кто не понимает
их  смысла.  Я  хочу,  чтобы  всем  было  ясно,  каковы эти  тезисы,  откуда
проистекают, в  какой мере  и  какими  известными  авторами  подтверждаются,
несколько  они благочестивы и насколько полезны для защиты  нашей религии от
дерзкой клеветы евреев.
     Как знаменитые ученые  евреи,  так  и наши богословы -- Ездра,  Иларий,
Ориген -- писали, что  Моисею  на горе божественно открылся не только закон,
который он оставил  потомкам,  записав  его в  пяти книгах,  но  и  истинное
толкование  его тайного смысла. И было предписано Богом Моисею, чтобы сделал
закон достоянием народа, но толкование закона  не записывал бы в книгах и не
разглашал,  а чтобы  открыл его  только самому Иисусу Навину, а тот затем --
другим преемникам,  самым главным  из жрецов,  при  соблюдении благоговейной
тайны.
     Достаточно  было  этого  простого   устного  сообщения,  чтобы  познать
могущество Бога,  его  гнев против нечестивых, снисходительность  кдобрым  и
справедливость  во  всем,  и  научиться благодаря спасительным  божественным
предначертаниям  добродетельной  жизни  и  культу  истинной   религии.  Ведь
разгласить перед народом  тайные мистерии, скрытые под покровом  закона, под
грубым словесным украшением, эти тайники высочайшей божественности, разве не
значило бы бросить святое собакам и метать жемчуг перед свиньями?
     Итак, скрывать от толпы то, что должно быть сообщено превосходнейшим --
таким, как  Павел, утверждавший, что говорил только  мудрое,  -- было  делом
божественного предначертания,  а не человеческого  решения. Древние философы
свят