о спорили, сравнивая
поочередно различные направления веры, и наконец решили  прибегнуть к твоему
суду". Сильно  удивляясь этому, я  спросил: кто  навел их на  эту мысль, кто
свел их вместе и, более всего, почему они избрали в этом споре судьей меня?
     Философ,  отвечая, сказал:  это  начинание -- дело моих рук, потому что
самым главным для философа является исследовать  истину при  помощи разума и
следовать во всем не мнению людей, а доводам разума.
     Тогда я говорю: ты, философ, ты, который не исповедуешь никакого закона
и уступаешь только доводам разума, ты не сочтешь за большое достижение, если
окажешься  победителем в этом споре. Ведь у тебя для битвы имеются два меча,
остальные  же вооружены против  тебя  только  одним.  Ты можешь  действовать
против них, опираясь как на писание, так и  на доводы разума, они же  против
тебя, поскольку ты не следуешь закону, от закона выставить ничего не могут и
тем менее также могут выступить против  тебя, опираясь на доводы разума, чем
более  ты привык  к  этому и  чем  более богатым  философским вооружением ты
владеешь...
     Ни одно учение, как упомянул кто-то из наших [христиан], не является до
такой степени  ложным, чтобы не заключать в себе какой-нибудь истины, и  нет
ни  одного столь  пустого спора,  который не  имел  бы  в  себе  какого-либо
поучительного доказательства...
     Философ  говорит: мне,  который  довольствуется  естественным  законом,
являющимся первым, надлежит первому вопрошать  других.  Я сам собрал вас для
того, чтобы спросить о прибавленных позже писаниях. Я говорю о первом законе
не только по времени, но  и по природе. Конечно, все более простое является,
естественно, более ранним, чем более  сложное. Естественный же закон состоит
в нравственном  познании, которое мы называем этикой, и заключается только в
одних  этических  доказательствах. Ваши  же  законы  прибавили к  ним  некие
предписания  внешних определений, которые нам кажутся совершенно излишними и
о которых в своем месте нам также надо будет потолковать.
     Оба остальные согласились предоставить философу  в этом поединке первое
место.
     Тогда он говорит:  удивительно, что в  то время, как с веками  и сменой
времен возрастают человеческие знания обо всех сотворенных вещах, в вере же,
заблуждения в которой грозят величайшими  опасностями, нет никакого движения
вперед.  Но  юноши  и  старцы,  как   невежественные,  так  и  образованные,
утверждают,  что  они  мыслят о вере совершенно  одинаково  и  тот считается
крепчайшим  в вере, кто  совершенно не  отступает  от общего  с большинством
мнения. А  это, разумеется, происходит обязательно, потому что расспрашивать
у своих о том, во что должно верить, не позволено никому, как и не позволено
безнаказанно сомневаться в том, что утверждается всеми. Ибо людям становится
стыдно, если их спрашивают о том, о чем они не в состоянии дать ответа...
     Первые  же  (то  есть опирающиеся на  закон)  впадают в  столь  великое
безумие, что, как они сами признают, не стыдятся заявлять о своей вере в то,
чего  понять  не  могут, как будто бы вера заключается скорее в произнесении
слов, нежели в духовном понимании, и  более присуща устам, чем сердцу. И эти
люди  особенно похваляются, когда им кажется, что они верят в столь великое,
чего  они  не  в состоянии ни высказать устами, ни  постигнуть разумом. И до
такой  степени  дерзкими  и  высокомерными  делает  их  исключительность  их
собственного убеждения, что всех  тех, кого они находят отличающимися от них
по вере, они провозглашают чуждыми милосердия Божьего и, осудив всех прочих,
считают блаженными только себя.
     Философ: что же сказать о тех, кто считается авторитетами? Разве у  них
не  встречается  множества заблуждений?  Ведь  не  существовало  бы  столько
различных  направлений веры,  если бы  все  пользовались  одними  и теми  же
авторитетами. Но, смотря по тому, кто как рассуждает при помощи собственного
разума,  отдельные  лица  избирают  авторитеты,  за  которыми следуют. Иначе
мнения всех писаний должны были бы  восприниматься одинаково, если бы только
разум, который естественным образом выше их, не  был бы в состоянии судить о
них. Ибо и  сами писавшие заслужили авторитет, то есть то, что заставляет им
немедленно верить,  только благодаря разуму, которым, по-видимому,  полны их
высказывания...
     В любом  философском  обсуждении  авторитет ставится на последнее место
или  совсем не принимается  во  внимание, так что  вообще стыдятся приводить
доказательства,  проистекающие  от  чьего-либо  суждения  о  вещи,  т.е.  от
авторитета.

"ПРОЛОГ" К "ДА И НЕТ"
     Хотя  при столь великом множестве слов  нечто высказанное  даже святыми
кажется не  только отличным друг от друга, но и противоположным друг  другу,
нельзя необдуманно судить о тех, коими должен быть судим сам мир...
     Итак, что удивительного  в  том, если при отсутствии в  нас того самого
духа,  при посредстве коего это было записано и  высказано, а  также внушено
писавшим,  нам не хватает их понимания, достигнуть которого нам  всего более
препятствует необычайный способ речения и разнообразное значение одних и тех
же слов, поскольку одно и то же слово является высказанным то в  одном, то в
другом значении? Ведь как в  своих мыслях, так и в словах каждый из них  был
весьма плодовит.
     Надлежит тщательно  обращать  внимание  на  то,  чтобы  в  случае, если
кое-что из высказанного святыми вызовет у нас  возражение как противоречивое
или чуждое истине, мы  не впадали в ошибку из-за ложно надписанного заглавия
или  порчи  самого  текста.  Ибо  многие апокрифические, сочинения  с  целью
придать  им  авторитет,  озаглавлены именами святых;  и кое-что даже в самом
тексте божественных заветов является испорченным по вине переписчиков.
     Если и  в  Евангелиях  нечто было  испорчено  в  результате  невежества
переписчиков, то что же удивительного, если это иногда имело место также и в
сочинениях   позднейших  отцов,   авторитет  которых   несравненно   меньше?
Следовательно, если кое-что в сочинениях святых случайно кажется несогласным
с истиной, то будет благочестивым,  соответствующим смирению, а также долгом
любви,  которая  всему  верит, на  все надеется,  все  переносит и  с трудом
подозревает о пороках тех, которых любит,  верит тому, что это место писания
является неверно переведенным или испорченным, или признаться, что мы его не
понимаем.
     Я полагаю,  что столь  же много  внимания должно обращать и на  то,  не
является  ли высказанное  в  сочинениях святых  пересмотренным ими  самими в
другом месте и исправленным после познания истины, как это во многих случаях
делал блаженный Августин;  или не высказали ли они своего  суждения скорее в
соответствии  с  чужим  мнением,   нежели   со  своим  собственным,  подобно
Екклесиасту, приводящему во многих  местах противоречащие суждения различных
лиц.
     Блаженный Августин, пересматривая и исправляя многие из своих творений,
заявляет, что  он утверждал там многое скорее на основе мнения других, чем в
силу  собственного  убеждения. Кое-что  и в  Евангелии  кажется  высказанным
скорее  согласно людскому  мнению,  нежели  согласно истине,  как, например,
когда Мать самого Господа называет Иосифа отцом Христа,  говоря так согласно
общераспространенному  мнению  и обычаю:  "Я и отец твой, скорбя, отыскивали
тебя".
     Если  же  мы сможем  доказать,  что одни  и те же  слова  употребляются
различными авторами в различных значениях, то мы легко отыщем решение многих
противоречий.
     С  помощью всех вышеприведенных  способов внимательный читатель  найдет
разрешение спорных вопросов в творениях святых. А если случайно противоречие
будет  до такой степени явным,  что не сможет  быть  разрешено  ни  на каком
разумном основании,  то  следует  сопоставить авторитеты и предпочесть  тот,
свидетельства коего более сильны, а утверждения более вески.
     Итак,  когда известно, что даже  сами пророки и апостолы не были совсем
чужды ошибок, что  же  удивительного  в  том, если  в  столь  многочисленных
писаниях  святых отцов иное по  вышеуказанной причине кажется  произнесенным
или написанным ошибочно?  И не следует обвинять святых, как бы уличенных  во
лжи, если,  думая  о  чем-либо  иначе, чем  это  есть  на  самом  деле,  они
утверждали что-либо не  по двоедушию, но по незнанию. Не следует приписывать
злому умыслу или считать за грех все, что говорится для некоего назидания по
причине  любви,  так  как  известно,  что  у  Господа  все рассматривается в
зависимости от намерения...
     Следовательно,  одно дело --  лгать, другое -- заблуждаться  в  речах и
отступать от истины в словах в силу заблуждения,  а не  злого умысла. А если
Бог  допускает это, как мы сказали, даже по отношению к святым, то, конечно,
он допускает это также  и по  отношению к тем, которые  не  наносят никакого
ущерба вере; и это не бесполезно для тех, кои все делают ко благу.
     Уделяя этому большое внимание, сами церковные учители, считавшие, что и
в  их сочинениях  есть  кое-что  подлежащее  исправлению,  дали право  своим
последователям исправлять это или не следовать за ними, если им  что-либо не
удалось   пересмотреть   и  исправить.   Поэтому  и  вышеупомянутый  учитель
Августин... в  прологе книги  Ш "О Троице"...  пишет:  "Не  пользуйся  моими
книгами как каноническими писаниями, но если в последних отыщешь то, чему не
верил, твердо верь. В моих же книгах не запоминай крепко того, что раньше не
считал за достоверное, если только не поймешь, что оно достоверно".
     Однако,  для того  чтобы  не исключать этого рода  писаний и  не лишать
последующих  авторов  произведений,   полезнейших  по  языку  и   стилю  для
обсуждения  и  рассмотрения  трудных вопросов, от  книг  позднейших  авторов
отделены  книги  Ветхого   и   Нового   завета,  обладающие   превосходством
канонического авторитета.  Если  там что-либо  поражает нас  как  абсурдное,
нельзя говорить: "автор этой книги не придерживался истины",  надо признать,
что или рукопись ошибочна, или толкователь ошибся, или ты сам не  понимаешь.
В  отношении  же  трудов  позднейших  авторов,  чьи  сочинения содержатся  в
бесчисленных  книгах, если что-либо  случайно кажется отступающим от истины,
потому  что она понимается не так,  как  там сказано, читатель или слушатель
имеет  свободу  суждения, потому  что  он может  или  одобрить  то,  что ему
понравилось,  или отвергнуть то, что  ему  не  нравится. Поэтому не  следует
упрекать того, кому не понравится или кто не захочет поверить всему, что там
обсуждается или излагается,  если только оно не подтверждается  определенным
обоснованием  или известным  каноническим авторитетом в такой степени, чтобы
считалось доказанным, что это безусловно так и есть или могло бы быть таким.
     После этих  предварительных  замечаний, как мы установили,  угодно  нам
собрать  различные  высказывания  святых отцов, поскольку они придут нам  на
память, вызывающие вопросы в силу противоречия, каковое,  по-видимому, в них
заключается. Это побудит молодых читателей к наибольшему труду  в  отыскании
истины и  сделает  их  более  острыми в исследовании. Конечно, первым ключом
мудрости  является постоянное и  частое  вопрошание;  к широкому пользованию
этим ключом побуждает пытливых учеников  проницательнейший из всех философов
Аристотель, говоря при  истолковании  выражения "ad aliquid" [к  чему-либо]:
"Может  быть, трудно высказываться с уверенностью о вещах такого рода,  если
их  не рассматривать часто. Сомневаться  же о каждой в отдельности  будет не
бесполезно",  ибо,  сомневаясь,  мы  приходим   к   исследованию,  исследуя,
достигаем  истины.  Согласно чему и сама  истина говорит: "Ищите и  отыщете,
стучитесь и откроется вам".





ФОМА АКВИНСКИИ
     (1225/1226--1274)
     Будущий  знаменитый схоластик родился  в Неаполитанском  королевстве  в
знатной  семье  графа  Аквинского.  Отсюда и  появилось  прозвание  Фомы  --
Аквинский, или, по-латы-ни,  -- Аквинат. С раннего детства он воспитывался в
бенедиктинском  монастыре  Монте  Кассино,  затем  учился  в  Неаполитанском
университете.  Здесь  он  познакомился с монахами  из ордена  доминиканцев и
несмотря на резкие протесты семьи, в 1244 г. принял монашеский постриг.
     Молодого  монаха, отличающегося не только молчаливым и замкнутым нравом
(за  что   Фому  прозвали  "немым  буйволом"),  но   прежде  всего   высокой
образованностью и глубиной мысли, отправили для дальнейшего обучения в Кельн
к  знаменитому  христианскому  теологу Альберту  Великому.  В 1252  г.  Фома
Аквинский  становится  преподавателем в  парижском  университете, в  котором
работал до конца 50-х гг.
     Преподавательская   деятельность   наряду   с   литературно-философским
творчеством стали основными  жизненными занятиями  Аквината. В  1259 г. папа
Урбан IV отзывает его в Рим и почти десять лет он  преподает в доминиканских
учебных заведениях в Италии.
     В  конце  60-х гг.  его  вновь призывают в  Париж,  где  он должен  был
отстаивать  интересы римско-католической церкви  в  идейных  и теологических
спорах  с  различными мнениями, распространявшимися  среди преподавателей  и
студентов европейских  университетов.  Именно в этот  период он  пишет  свои
главные произведения, в которых, используя систему Аристотеля, разрабатывает
новое систематическое изложение учения римско-католической церкви.
     С 1272  по 1274  гг.  Фома Аквинский  занимается преподаванием в  своем
родном  университете г. Неаполя.  Незадолго до  смерти его по указанию  папы
Григория X вызывают  для участия в Лионском Соборе. Однако по  дороге в Лион
Фома Аквинский тяжело заболел и умер 7 марта 1274 г.
     Уже после смерти ему был присвоен титул "ангельского доктора", а в 1323
г. за свои великие заслуги перед церковью Фома Аквинский был признан святым.
     Фоме   Аквинскому   принадлежит   огромное   количество  сочинений   на
богословские и философские темы, которые  он писал  в течение всей жизни.  В
своем литературном творчестве он не  останавливался  ни на минуту, ибо видел
суетность  всего  мирского,  в том  числе и преходящее значение  собственной
деятельности. Ему постоянно  казалось, что он что-то еще не понял, что-то не
знает   и   потому  пытался  успеть  приоткрыть  завесу   над  непостижимыми
Божественными тайнами. Недаром,  на увещевания прекратить столь  напряженную
работу он однажды ответил: "Не могу, потому  что все, что я написал, кажется
мне трухой, с точки зрения того, что я увидел и что мне было открыто".
     Наиболее  важными из произведений,  созданных  Аквинатом  считаются его
знаменитые "Суммы"  --  "Сумма истины  католической веры  против  язычников"
(1259-- 1264) и "Сумма теологии"  (1265-- 1274), которую он  так и  не успел
окончательно   завершить.   В  этих  произведениях   и   изложены   основные
богословско-философские взгляды великого схоластика Запада.
     Вообще,  интерес, который Фома Аквинский проявлял к философскому учению
Аристотеля,  был не случаен. Дело  в том, что  доминиканский  орден, монахом
которого  являлся  Аквинат, стал в  XII--XIII  вв.  одним из  главных орудий
римско-католической церкви в борьбе с  еретичеством, почему сами доминиканцы
называли себя "псами господними".  Особое рвение они проявили в установлении
духовного  контроля над  сферами  теоретического  богословия и  образования,
стремясь возглавить богословские кафедры важнейших европейских университетов
и других учебных заведений.
     Именно  доминиканцы  одними  из  первых среди официальных  католических
теологов поняли, что само учение католицизма, основанное в то время на идеях
Аврелия Августина, требует определенного реформирования. Альберт Великий  --
учитель Аквината -- специально занимался изучением трудов Аристотеля и начал
работу  по  новой систематизации католического  вероучения, которую закончил
его ученик.
     Фома Аквинский  дал четкий и ясный  для своего времени ответ на вопрос,
который волновал христианских теологов на протяжении предыдущего  времени --
о взаимоотношении  науки и веры. В  трудах Фомы Аквинского была окончательно
признана  важная  и  относительно самостоятельная  роль науки,  и  в  первую
очередь  --  философии.  По мнению  Аквината,  философия  имеет  свою  сферу
деятельности, ограниченную рамками познания того, что доступно человеческому
разуму.  Философия, используя свои,  рациональные методы познания,  способна
изучать свойства окружающего мира.
     Более  того,  догматы веры, доказанные с  помощью разумных, философских
доводов, становятся  более  доступными человеку и тем самым  укрепляют его в
вере. И в этом смысле, научно-философское знание является серьезной опорой в
обосновании христианского вероучения и опровержении критики веры.
     Фома  Аквинский  считал,  что  с  помощью  научно-философских   доводов
возможно  доказать  истинность  некоторых  христианских  догматов,  например
догмат о бытии Бога. В то  же время, другие догматы  научно недоказуемы, так
как в них показаны сверхъестественные, чудесные качества Бога. И значит, они
являются предметом  веры, а не науки. Так, по  его мнению, разум  бессилен в
обосновании  большинства  христианских догматов  -- возникновения  мира  "из
ничего", первородного  греха,  воплощения  Христа,  воскресения  из мертвых,
неизбежности  Страшного Суда и  дальнейшего вечного  пребывания человеческих
душ в блаженстве или же в муках.
     Поэтому  истинное, высшее  знание науке неподвластно,  ибо человеческий
разум не способен постичь Божественный замысел в полном  объеме. Бог  -- это
удел сверхразумного познания,  и,  следовательно, предмет теологии. Теология
-- это совокупность человеческих представлений о Боге, частично доказанных с
помощью  науки, частично основанных на  вере.  Теология,  в  понимании  Фомы
Аквинкого, является высшей формой человеческого знания именно потому,  что в
ее  основе лежит  вера. Иначе  говоря, теология  -- это тоже  знание, только
сверхразумное знание.
     Между  философией  и  теологией нет  противоречия, ибо  философия,  как
"естественная познавательная способность" человека, в итоге  приводит самого
человека к истинам веры. Если же подобного не происходит, то в этом виновата
ограниченность  самих  людей, которые не умеют  правильно пользоваться своим
разумом.  Поэтому,  в представлении Фомы Аквинского, изучая  вещи  и явления
природы,  истинный  ученый  прав лишь  тогда,  когда  раскрывает зависимость
природы  от Бога, когда  показывает, как в природе воплощается  Божественный
замысел.
     Точка  зрения Аквината  на  взаимоотношения науки  и  веры  значительно
расходилась и с идеями  Августина, и  с  популярными тогда воззрениями Пьера
Абеляра. Августин утверждал иррациональность  веры,  считал, что истины веры
совершенно недоступны разуму и наука только в самой малой степени раскрывает
людям содержание  догматов.  Пьер Абеляр, наоборот, пропагандировал  идею  о
том,  что  вера  абсолютно невозможна  без  науки, и подвергал  критическому
научному анализу все постулаты христианского вероучения.
     Фома Аквинский занимает между ними  как бы  среднюю позицию, почему его
учение  и  было  в  конце  концов  так  быстро  принято  римско-католической
церковью.   Развитие   научного   знания  в  XIII  столетии   достигло   уже
определенного   высокого  уровня  и   потому   без  учета  достижений  науки
официальное учение католицизма просто не могло существовать.
     Философское учение Аристотеля, в котором, с помощью научных аргументов,
в итоге доказывается бытие некой единственной  всемирной  идеальной сущности
(Ума), и стало для  Фомы Аквинского главной  философской базой в обосновании
христианской веры.
     В   полном  соответствии  с   Аристотелем,  он   признавал,   что  вещи
представляют  собой единство формы и  материи, при этом каждая вещь обладает
некой сущностью. Сущность  каждой вещи и всех вещей вместе взятых появляется