пийцев! В Римской империи не оказалось ничего,  в чем
могла  быть  для них  какая-нибудь  польза  и чему  бы  они не выучились  от
выброшенных к  ним чужестранцев. Или же, получив лишь намек  для разыскания,
открывали они  все  сами, столь благодетельным  оказалось  для  них то,  что
однажды  к ним  от нас попало несколько  человек. Если же ранее какой-нибудь
подобный  случай  пригонял  кого-нибудь оттуда  сюда, то  это забылось,  как
запамятуют, вероятно, потомки и то, что я был там когда-то. И  насколько они
тотчас, после  одной  лишь встречи,  усвоили все,  что  мы ловко  придумали,
настолько,  полагаю я,  долго еще  мы не переймем тех  установлений, которые
лучше наших.  Думаю, что для этого главным образом  существует одна причина:
то, что, хотя  ни ум, ни средства у нас не  хуже, чем у них, государство их,
однако, управляется разумнее нашего и процветает весьма счастливо".
     Вы  уже видите, насколько нет  там никакой  возможности  для  безделия,
никакого предлога для  лени, нет ни одной винной лавки, ни одной пивной, где
нет лупанара. Никакого  повода для  подкупа,  ни одного притона,  ни  одного
тайного места для встреч, но пребывание на виду у всех создает необходимость
заниматься привычным трудом или же благопристойно отдыхать.
     Из  этого  обыкновения  необходимо  следует  у этого народа изобилие во
всем. И оттого, что оно равно простирается на всех, получается, конечно, что
никто не может стать бедным или нищим.  Амауротский сенат (в который, как  я
сказал,  ежегодно  входят  по три  человека от  каждого города), как  только
установит,  что и  в каком месте имеется в изобилии  и,  напротив, чего  где
уродилось  меньше, тут же восполняет  недостаток одного изобилием другого. И
делают они это бесплатно,  ничего  в свою очередь не  получая от  тех,  кому
дарят.  Однако то, что они отдали  какому-нибудь  городу, ничего от него  не
требуя в ответ, они получают, кода нуждаются, от другого, которому ничего не
давали. Так, ведь остров -- как бы единая семья.
     И после того как они уже вдоволь запасут для  самих себя  (они считают,
что это происходит не раньше,  чем когда будет у  них припасено на два года,
оттого что они заботятся  об  урожае следующего года), тогда из того, что  у
них  осталось, они вывозят в другие  страны большое количество зерна,  меда,
шерсти, льна, леса, пурпурных тканей и одежд, воска, сала, кожи вдобавок еще
скота. Изо всего этого  седьмую часть  дают они  в дар бедным в тех странах,
прочее -- продают по умеренной цене. С помощью такой торговли они привозят к
себе на родину  не только те  товары,  в которых есть у них дома  нужда (ибо
ничего такого  почти  нет,  кроме  железа),  но,  кроме этого, также большое
количество серебра и золота. Так повелось издавна, и у них это есть в  столь
великом изобилии, что невозможно поверить.  Поэтому ныне они мало озабочены,
продавать ли  им  за наличные деньги  или получать эти  деньги в назначенный
срок, и гораздо  большую  часть они отдают взаймы; заключая сделку,  однако,
они  по завершении  обычного  порядка  никогда  не домогаются поручительства
частных  лиц, но  только всего города. Когда  подходит  день  уплаты,  город
требует  с  частных  должников ссуду и вносит  в казну,  а также  пользуется
начислением  на  эти  деньги, пока утопийцы  не  потребуют их  назад. Они же
большую  часть  денег никогда не требуют. Ибо они считают, что несправедливо
отнимать  нисколько не нужную им вещь у тех, кому  эта  вещь нужна. Впрочем,
они  требуют деньги только тогда, когда  этого требует дело,  чтобы какую-то
часть дать в долг другому народу, или же  когда надобности вести  войну. Это
единственно, для чего они все свои сокровища хранят дома, чтобы стали они им
защитой на случай крайней или внезапной опасности. Преимущественно для того,
чтобы  за  любую  цену  нанять  иноземных  солдат,  которых  они  подвергают
опасности охотнее, чем своих граждан. Утопийцы знают, что за  большие деньги
большей  частью продаются  и  сами  враги,  которые готовы  предать или даже
сразиться друг  с другом  открыто. Поэтому они хранят  неоценимое сокровище,
однако не как  сокровище, а обходятся с ним так, что мне даже стыдно об этом
рассказать, и я боюсь, что  словам моим не будет веры; и тем более  я  этого
опасаюсь, что весьма сознаю: если бы не видел я сам, то нелегко было бы меня
убедить, чтобы я поверил другому рассказчику. Ибо ведь почти неизбежно:  чем
более  что-нибудь  чуждо обычаям  слушателей,  тем дальше они от того, чтобы
этому поверить. Хотя разумный ценитель,  возможно, удивиться меньше,  оттого
что и прочие их установления весьма сильно отличаются от наших: употребление
серебра,  а  также  золота  соответствует  скорее  их  обычаям,  чем  нашим.
Действительно, они сами не  пользуются деньгами, но хранят их на тот случай,
который может либо произойти, либо нет.
     Между  тем с  золотом и серебром, из которого делают деньги,  поступают
они так,  что никто не ценит их более, чем заслуживает того сама их природа;
а кому не видно, насколько хуже они,  чем  железо? Ведь без  железа, честное
слово, смертные могут жить не более, чем без огня или воды, тогда как золоту
и серебру природа не дала никакого применения, без которого нам нелегко было
бы обойтись, если бы человеческая глупость не наделила бы их ценностью из-за
редкости,  Сдругой  стороны,  словно  лучшая,  наиснисходительнейшая   мать,
положила  природа все лучшее, как,  например,  воздух,  воду и  самую землю,
открыто, а пустое и  ничуть не полезное отодвинула она как можно дальше. Что
если  эти  металлы  утопийцы запрячут в какой-нибудь башне?  На правителя  и
сенат может  пасть подозрение (у глупой толпы на это ума достанет), что они,
обманув плутовством народ, сами  получат от этого какую-нибудь выгоду. Более
того,  если умело изготовят они отчеканенные чаши  и еще что-нибудь в  таком
роде  и если возникнет  надобность  снова их расплавить и выплатить солдатам
жалованье, то, разумеется, можно  представить,  что  они  с трудом  дозволят
оторвать от себя то, что однажды они уже посчитали своей забавой.
     Для  противодействия  таким  вещам  утопийцы  придумали  некий  способ,
согласующийся с  прочими их установлениями, но чрезвычайно далекий от нас, у
которых  золото в такой цене и  которые так  тщательно его  охраняют; только
знающие этот способ мне и  поверят. Ибо  утопийцы  едят и пьют из глиняной и
стеклянной посуды, весьма тонкой работы, однако дешевой. Из золота и серебра
не только  в общих дворцах, ни в частных домах -- повсюду  делают они ночные
горки и всякие сосуды  для  нечистот.  К  тому же утопийцы из этих  металлов
изготовляют  цепи  и  тяжелые оковы,  которые надевают  на рабов. Наконец, у
каждого,  кто  опозорил  себя  каким-нибудь  преступлением, с  ушей  свисают
золотые  кольца, золото охватывает пальцы, золотое ожерелье окружает шею, и,
наконец,  золото  обвивает  его голову.  Так они  всеми способами стараются,
чтобы золото и  серебро были у них в бесславии: и выходит так, что утопийцы,
кажется,  не  ощутили  бы  никакого  ущерба,  если бы  однажды  им  пришлось
израсходовать целиком  те металлы, которые другие народы тратят с не меньшей
болью, чем если бы терзали они свою собственную утробу, у утопийцев, если бы
однажды и потребовалось  израсходовать их целиком, никто, кажется, не ощутил
бы для себя никакого ущерба.
     Кроме того,  они  собирают  на  берегах  жемчуг,  а на разных скалах --
алмазы и рубины, однако не ищут их, а шлифуют попавшиеся  случайно. Ими  они
украшают  детей, которые  в раннем возрасте похваляются такими украшениями и
гордятся ими; когда же  войдут немного в возраст и заметят, что  такого рода
забавы  есть  только  разве  у одних  детей,  они  безо  всякого напоминания
родителей, сами по себе со стыдом откладывают их  в сторону. Не  иначе,  чем
наши дети, когда, подрастая,  бросают они орехи, шарики и  куклы. Эти, столь
сильно  отличающиеся от  прочих  народов,  установления  порождают столь  же
отличающееся умонастроение -- ничто не прояснило мне этого более, чем случай
с анемолийскими послами.
     Приехали они в Амаурот (когда я сам там был) и оттого, что приехали они
обсудить важные  дела, перед  их прибытием  приехали  по  три  гражданина из
каждого города; однако  все  послы  соседних  народов,  которых раньше  туда
отправляли, которым были хорошо известны обычаи утопийцев, которые понимали,
что  очень  дорогая одежда  у  тех нисколько  не  в  почете, что  шелком они
пренебрегают,  а золото  даже считают позорным,  обычно приезжали в возможно
более  скромном  платье.  Но анемолийцы, оттого что жили они очень далеко  и
имели мало с ними дела, когда узнали, что утопийцы носят одну и ту же грубую
одежду, подумали, что те  совсем  не имеют того, чем не пользуются; сами же,
более  высокомерные, чем  мудрые, решили для  большего великолепия предстать
какими-то богами и  ослепить  глаза бедных  утопийцев блеском своего наряда.
Так вступили  три  посла в сопровождении  ста  спутников  все в разноцветном
платье, большинство в шелку, сами послы (ибо у себя дома они  были  знатными
людьми) -- в золотых  плащах,  с большими  ожерельями и золотыми серьгами, к
тому же на руках у них были золотые кольца, сверх того шляпы их были увешаны
бусами, сверкающими  жемчугом и драгоценными  камнями -- в конце  концов они
были украшены всем тем, что у утопийцев служило или для наказания рабов, или
было  знаком  бесславия, или  же  забавой  для детей. Поэтому  стоило  труда
посмотреть,  как  петушились анемолий-цы,  когда  сравнивали  свой  наряд  с
одеждой утопийцев (ибо на площадь высыпал  народ). И, напротив, с не меньшим
удовольствием можно  было наблюдать, сколь сильно  обманулись  они  в  своих
надеждах  и  ожиданиях, сколь далеки  они  были  от  того уважения,  которое
полагали обрести. И впрямь, на  взгляд всех утопийцев, за исключением совсем
немногих, которые по какому-нибудь удобному  поводу посещали другие  народы,
весь  этот  блестящий  наряд  казался  весьма  постыдным,   и,   почтительно
приветствуя  вместо  господ   каждого   незнатного,   самих   послов   из-за
употребления  ими  золотых  цепей  посчитали они за рабов и пропустили  безо
всякого почета.
     Ты мог бы также увидеть детей,  которые бросали прочь драгоценные камни
и жемчуг;  когда они замечали, что такие же прикреплены у послов на  шляпах,
толкали материй и говорил им:  "Вот, мать, какой большой бездельник, до  сих
пор носит  жемчуг  да  камушки,  будто  он  мальчишка!" И  родительница тоже
серьезно отвечала:  "Сынок, я  думаю, это  кто-нибудь из посольских  шутов".
Другие осуждали те самые золотые  цепи, говорили, что от  них никакого толка
-- они  настолько тонки,  что  раб легко их разорвет, и опять  же  настолько
просторны, что, захотев, он может легко их стряхнуть и убежать, куда угодно,
раскованный  и  свободный.  После  того  же как послы пробыли в этом  городе
день-другой,  они заметили, что там весьма много золота и стоит  оно  весьма
дешево, и увидали,  что утопийцы не  менее его презирают, чем  сами они  его
почитают; к  тому же на цепи и оковы одного беглого раба шло больше золота и
серебра, чем стоил весь их наряд для троих; опустив крылья, устыдясь, убрали
они  все,  чем  столь  надменно  похвалялись. Особенно же  после  того,  как
дружески побеседовали  с утопийцами, изучили их  обычаи и  мнения:  утопийцы
удивляются,  если  какой-нибудь   смертный,  которому  дозволено   созерцать
какую-нибудь  звезду и даже,  наконец, само солнце, находит  удовольствие  в
неверном  блеске маленькой  жемчужины или камешка;  неужели  возможен  такой
безумец,  который кажется самому себе более знатным из-за нитки более тонкой
шерсти;  если эту самую шерсть, как ни  тонки ее нити, носила некогда овца и
была она в то время, однако,  не чем другим, как овцой.  Удивляет утопийцев,
что золото, по  самой природе своей столь никчемное, ныне  у всех  народов в
такой большой  цене,  что сам человек из-за которого  и  для пользы которого
приобрело оно эту цену, стоит  гораздо дешевле, чем золотой, вплоть до того,
что какому-нибудь  глупому чурбану,  в  котором  дарований не  более,  чем в
колоде, услуживает, однако, много умных и добрых людей только  лишь  оттого,
что ему досталась  большая куча золотых монет; если же какой-либо случай или
какой-нибудь выверт закона (который не хуже самого  случая может переместить
все вверх  дном) перенесет эти монеты  от господина к  наипрезреннейшему изо
всей его челяди шалопаю, получится, что, немного погодя, господин перейдет в
услужение к  рабу своему  как  довесок  или добавление  к деньгам.  Впрочем,
гораздо более удивляет и отвращает утопийцев  безумие людей, которые воздают
только что не божеские почести тем богатым, которым они ничего не должны, ни
в чем не подвластны и которых  не за  что почитать, кроме как за то, что они
богаты.  И при  этом  они знают, что  те  столь низки и скаредны, что вернее
верного разумеют: из всей этой кучи денег при жизни богатых не достанется им
никогда ни единой монетки.
     Эти мнения  и подобные им утопийцы частично усвоили  из воспитания. Они
были воспитаны в государстве, установления которого находятся далее всего от
такого рода глупостей. Частично же -- из чтения и изучения книг. Ибо, хотя в
каждом городе немного тех,  кто  освобожден от прочих трудов  и приставлен к
одному  только  учению  (это  как  раз  те,  в ком  с  детства  обнаружились
выдающиеся способности, отменное дарование  и склонность к полезным наукам),
однако учатся все дети, и большая часть народа, мужчины и женщины, всю жизнь
--  те часы,  которые, как  мы  сказали, свободны от  трудов,  -- тратят  на
учение. Науки они изучают на своем языке. Ибо он не скуден словами, и не без
приятности для слуха  и не лживей другого передает мысли. Почти тот  же язык
распространен в большей  части  того  мира  (разве только  повсюду  он более
испорчен -- где как). До нашего приезда туда не доходило даже никакого слуха
обо всех тех философах,  имена  которых весьма  знамениты в  этом, известном
нам, мире;  и,  однако,  в  музыке,  диалектике,  а  также в науке  счета  и
измерения утопийцы  изобрели  почти все то  же  самое, что  и  наши древние.
Впрочем,  насколько  они  во всем  почти равны жившим  в старину,  настолько
далеко  не могут  они сравниться с изобретениями новых диалектиков.  Ибо  не
изобрели они ни одного-единственного, проницательнейшим образом продуманного
правила  об ограничениях, расширениях и  подстановках, которые повсюду здесь
учат дети в "Малой  логике". Затем "Вторые интенции" -- так далеки они у них
от  достаточного  исследования,  что  никто   из  них  не  мог  увидать  так
называемого "самого человека вообще", хотя он, как  вы  знаете, столь велик,
что больше любого гиганта, -- мы можем на него даже пальцем указать.  Однако
утопийцы весьма сведующи  в полете  и движении небесных тел. Более того, они
искусно  придумали  орудия разного вида, с помощью которых наилучшим образом
улавливают  они  движение  Солнца  и Луны, а  также и прочих светил, которые
видны  на  их небосводе. Впрочем о дружбе и раздорах планет и,  наконец, обо
всем этом  обмане лживых прорицаний по  звездам они не помышляют и  во  сне.
Дожди, ветры  и  прочие  перемены  погоды  они  предугадывают  по  некоторым
приметам, хорошо известным из долгого опыта. Но о причинах всех этих вещей и
о приливах моря, его  солености,  вообще о  происхождении и  природе  неба и
мироздания  они  отчасти  рассуждают,  как  наши  древние; они,  как  и  те,
расходятся  друг  с  другом  и,  когда  приводят новые доводы,  не  во  всем
соглашаются и не полностью сходятся.
     В той части философии, в которой речь идет о  нравственности, они судят
подобно  нам;  они  исследуют благо духовное,  телесное,  внешнее,  потом --
приличествует ли  наименование  блага всему  этому  или  только достоинствам
духа. Они рассуждают о добродетели и удовольствии. Однако первый  изо всех и
главный у них спор о том, в чем состоит человеческое счастье -- в чем-нибудь
одном  или  же  во  многом. И  в  этом деле,  кажется,  более,  чем надобно,
склоняются они в сторону группы, защищающей удовольствие, в котором, считают
они, заключено для людей все счастье или же его важнейшая доля.
     Еще  более  тебя  удивит,  что  они  для этого  приятного  мнения  ищут
покровительства религии, которая сурова  и строга  и обыкновенно печальна  и
непоколебима. Ведь никогда они не  говорят о счастье,  чтобы не  соединить с
ним  некоторые  начала, взятые  из религии, а  также философии, использующей
доводы  разума,  --  без  этого,  они  полагаю,  само  по  себе исследование
истинного  счастья  будет слабым  и бессильным. Эти начала такого рода. Душа
бессмертна и по благости Божией рождена для счастья, за добродетель и добрые
дела назначена после этой жизни  нам награда,  а за гнустности -- кара. Хотя
это относится  к религии, однако они  считают, что к тому, чтобы поверить  в
это и признать, приведет разум.
     Они  безо  всякого  колебания  провозглашают,  что  если устранить  эти
начала, то не сыскать такого глупца, который не понял бы, что всеми правдами
и неправдами  надобно стремиться к удовольствию;  одного только следует  ему
опасаться: как бы меньшее удовольствие не помешало  большему, и не стремился
бы  он  к  тому,  за что расплачиваются страданиями. Ибо они  говорят, что в
высшей  степени безумно  стремиться к  суровой,  нелегкой  добродетели и  не
только гнать от  себя сладость жизни, но и  по своей воле терпеть страдание,
от которого не дождешься  никакой пользы (ведь какая может быть польза, если
после смерти ты ничего не получишь, а всю эту  жизнь проведешь бессладостно,
то есть несчастно).
     Ныне  же  они  полагают,   что  счастье   заключается   не  во   всяком
удовольствии,  но  в честном и  добропорядочном. Ибо к  нему, как к  высшему
благу,  влечет нашу  природу  сама  добродетель, в  которой  одной  только и
полагает счастье противоположная группа. Ведь они определяют добродетель как
жизнь в  соответствии с  природой, и к этому  нас предназначил Бог. В том, к
чему надлежит  стремиться и чего избегать,  надобно следовать  тому влечению
природы, которое повинуется разуму.
     С  другой стороны,  разум  возжигает  у  смертных, во-первых, любовь  и
почитание величия Божьего, которому мы обязаны и тем, что существуем, и тем,
что  способны обладать счастьем;  во-вторых, он наставляет нас и  побуждает,
чтобы и сами мы жили в наименьшей тревоге  и  наибольшей  радости,  и прочим
всем помогали по природному с ними братству достичь того же. Ведь никогда не
было  ни   одного  столь   сурового  и  строгого   поборника  добродетели  и
ненавистника  удовольствия, который указывал  бы тебе  на  труды,  бдения  и
скорбь и не повелевал бы также посильно  облегчать бедность и тяготы других.
И он  считал бы достойным похвалы за человечность то,  что человеку надлежит
заботиться  о  благе  и  утешении человека,  если  человечнее всего смягчать
горести других и, одолев печаль, возвращать их к приятности жизни, то есть к
удовольствиям (нет никакой добродетели, свойственной человеку  более  этой).
Если  так, то почему природа не побуждает, чтобы каждый делал то же для себя
самого?  Ибо  или же  приятная  жизнь  дурна, то есть та, которая доставляет
удовольствие; если так, то ты не только не должен никому  помогать в ней, но
изо  всех  сил должен  отнимать ее у всех как вредную и смертоносную; или же
тебе не  только можно, но и  должно склонять  других  к  этой  жизни  как  к
хорошей; тогда почему бы не склонить тебе к этому прежде самого себя?
     Тебе следует быть не менее милостивым к себе, чем к  другим. Ведь когда
природа внушает тебе быть добрым к другим, не велит она тебе, напротив, быть
суровым и беспощадным к себе самому.
     Следовательно,  говорят  они, приятную жизнь,  то есть удовольствие как
предел  всех  наших  деяний,  предписывает  нам  сама природа.  Ж