адычицей
человеческих  тел. Что я сам думаю о ней, то мне,  может быть,  представится
другое время и место высказать. Что  же касается обсуждаемого нами предмета,
то твои наставления  были мне  так  полезны,  что, сравнивая  себя теперь  с
большинством людей,  я уже  не нахожу  своего  положения столь  жалким,  как
раньше.
     Августин
     Я  рад, что принес тебе некоторую пользу, и  хотел бы принести большую;
но так как нынешняя беседа довольно затянулась,  не отложить ли нам  то, что
еще осталось, на третий день, когда и кончить?
     Франциск
     Я  лично  всем  сердцем обожаю  число три,  не столько  потому, что оно
содержит  в себе трех Граций, сколько потому,  что  оно, как известно, всего
милее  божеству.  Таково не только  твое  мнение и других  учителей истинной
религии,  всецело  возлагающих свою  веру на троичность,  но даже  языческих
философов, которые сообщают  нам, что это число  применялось при посвящениях
богам. Это знал, по-видимому, и наш Вергилий, как видно по его словам:

     Нечетное богу угодно, --

     ибо из  предшествующего  видно, что он говорит о числе три. Итак, я жду
теперь из твоих рук третьей части этого трехчленного дара.
     Кончается Беседа вторая





ЛОРЕНЦО БАЛЛА
     (1407--1457)
     Уроженец  Рима Лоренцо Балла уже в молодые годы  стал известен как один
из  талантливых  философов-гуманистов.  В  возрасте  23-х  лет  он  уже  был
преподавателем университета в  Павии,  а в  1431  г.  издал  свое знаменитое
сочинение  "О наслаждении"  (в  1433  г.  это  сочинение  было  переиздано в
расширенной редакции под названием "Об истинном и ложном благе").
     Не оставил он своей литературной  деятельности и позднее, когда состоял
при  дворе   сицилийского  короля  Альфонса  Арагонского.  При  этом  многие
произведения   Лоренцо  Балла  были  направлены  против  римско-католической
церкви,  ибо  он  постоянно  выступал  против  светской власти  римских пап,
доказывал бессмысленность аскетизма и монашества. В одном из произведений он
говорил: "Я дерзаю выступить против верховного первосвященника".
     Может  быть  наибольшую  "дерзость"  Лоренцо  Балла  проявил   в  своем
сочинении  "Рассуждение  о  подложности  так  называемой Дарственной грамоты
Константина",  написанном  в 1440  г. Дело  в  том, что  римско-католическая
церковь считала  себя  наследницей дветской власти римских императоров.  Это
мнение  основывалось на "Дарственной грамоте", которую якобы даровал в IV в.
император Константин римскому папе Сильвестру I. "Дар Константина" в течение
многих веков  считался юридическим обоснованием  претензий  римских  пап  на
обладание светской  властью не  только в  папской области в  Италии, но и во
всех европейских государствах, где исповедовалось католичество.
     Лоренцо  Балла  впервые  провел  исторический и  филологический  анализ
"Дарственной  грамоты"  и доказал подложность  этого  документа, его гораздо
более позднее происхождение. Поэтому  саму  грамоту он  называл  "бесстыдной
басней". Вполне понятно, что сочинение Лоренцо Балла вызвало огромный гнев в
Риме, и мыслителю даже пришлось иметь дело с инквизицией.
     Впрочем, новые  гуманистические настроения получили влияние и в римской
курии. С приходом  к власти папы Николая  V,  симпатизировавшего гуманистам,
изменилось  и  отношение к  Лоренцо  Балла. Он  был  приглашен на  должность
апостолического секретаря и профессора римского университета. При этом он не
отказался от своих убеждений.
     В  духе всеобщего увлечения античной философией, Лоренцо Балла одним из
первых гуманистов обратил внимание на творческое наследие Эпикура. В 1417 г.
была  найдена и позднее  опубликована поэма  римского поэта и мыслителя Тита
Лукреция  Кара  "О  природе  вещей",   в  которой   излагались  эпикурейские
воззрения.  В  довольно  короткие  сроки поэма  Лукреция  Кара  стала  очень
популярной. Мыслителей Эпохи Ренессанса привлекло в философии Эпикура прежде
всего учение о наслаждении, и между ними развернулась  настоящая дискуссия о
сущности этого учения.
     Трактат   "О  наслаждении",  написанный  Лоренцо  Балла,   стал  прямым
продолжением  данной   дискуссии.   Философ-гуманист   призывал   к   самому
внимательному прочтению идей  Эпикура. Ведь с официальной католической точки
зрения   философия   Эпикура   порицалась,   как  несоответствующая   общему
христианскому   мировоззрению,   которое   отрицало   наслаждение  как  цель
человеческою существования.
     Лоренцо Балла, наоборот, увидел в учении Эпикура опору для  обоснования
новой  гуманистической этики. С  его точки  зрения, человек должен следовать
своей  природе, предрасположившей его  к  наслаждению, обязан  заботиться не
только  о  душевном,  но  и  о  телесном здоровье,  И  вообще, стремление  к
наслаждению, в трактовке Лоренцо  Балла, является главным стимулом, движущим
всеми  человеческими  поступками. Наслаждение есть  высшее  благо, поэтому в
одной  из глав  своей  книги "О наслаждении" он пишет: "Жить без наслаждения
невозможно,  а без добродетели можно".  А в другом месте провозглашает:  "Да
здравствуют верные и постоянные наслаждения  в  любом возрасте и  для любого
пола!"
     И вообще, Балла буквально воспевает  человеческие чувства, доставляющие
наслаждения, выразив в одном из своих произведений сожаление, что у человека
только пять, а не пятьдесят или даже не пятьсот чувств!
     Вполне   естественно,  что  подобная   позиция  приводила  мыслителя  к
восприятию   личности   как  центра  бытия  вообще.   Неискоренимый   эгоизм
человеческой природы обосновывается уже в силу стремления  к самосохранению.
Недаром  Балла утверждает,  что его личная жизнь  для  него самого--  высшее
благо. Собственная жизнь для человека  более  предпочтительна, нежели  жизнь
других людей. И все помыслы человека самой природой направляются на заботу о
самом себе.
     По  сути  дела,  у  Лоренцо  Балла  формулируется  настоящая  "апология
наслаждения", которая становится одним из важнейших принципов морали. Однако
при этом само наслаждение понимается не как только лишь удовлетворение неких
низменных плотских потребностей. Наоборот, в полном соответствии с Эпикуром,
утверждается идея  наслаждения как  гармонии духовного и телесного начал,  в
равной степени присущих человеку и поэтому обязательных для него.
     Более того, остерегая людей от  того, чтобы  исповедовать лишь плотские
наслаждения,   он  говорит:  "Нужно  отметить,  что  хотя  я  говорил,   что
наслаждение  или удовольствие есть всегда благо, но  стремлюсь я все же не к
наслаждению, а к Богу. Наслаждение есть любовь, и Бог дает это наслаждение".
Поэтому Лоренцо Балла называет  истинным наслаждением то, которое испытывает
душа в раю.
     Впоследствии  "апология наслаждения" становится одной из важнейших  тем
во  всей  гуманистической литературе, ибо  через  призму  эпикурейских идей,
понятых в  новом духе, как  бы прояснялись новые уже гуманистические  идеи о
сущности человеческой  личности, о  взаимоотношениях отдельного  человека  с
Богом и другими людьми.



ОБ ИСТИННОМ И ЛОЖНОМ БЛАГЕ
     ФРАГМЕНТЫ
     Публикуется по: Эстетика Ренессанса: В 2 т. М., 1981. Т. 1. С. 80--104.
Перевод Н. В. Ревякиной.

КНИГА ПЕРВАЯ
     Итак, вначале  я  мог бы правдиво и честно, не оскорбляя нашего  слуха,
ответить на  твои слова, Катон,  о природе: то,  что создала  природа, может
быть  только  свято  и  достойно похвалы,  как это  небо, например,  которое
простирается  над нами, украшенное  днем  и ночью светилами  и устроенное  с
великим смыслом,  красотой и пользой.  Надо  ли  упоминать о  морях,  земле,
воздухе, горах, равнинах, реках, озерах, источниках, тучах и дождях? Надо ли
упоминать о  домашних и диких животных,  о  птицах, рыбах, деревьях, пашнях?
Ничего нет  созданного без высшего смысла, красоты  и пользы. Свидетельством
тому  может  быть само  строение  нашего тела,  как  ясно  показал  умный  и
красноречивый  муж Лактанций в книге, названной им "О творении", хотя  можно
привести  и  гораздо   больше  примеров,   не  хуже  тех,   о   которых   он
упоминает.

     1. Природа, как я уже сказал, не создала в людях многочисленных пороков
и не позволила этим порокам свирепствовать против  нас, хотя обратное думают
невежественные и глупейшие стоики,  бегущие от прикосновения и бледнеющие от
одного вида мурен, словно это змеи. Мы же не  только  не избегаем  мурен, но
даже с  величайшим  наслаждением  употребляем их в пищу,  и  если не  хватит
прочих  приправ, наверняка можно пошутить среди пиршества над невежеством  и
глупостью стоиков.
     2. Но  ты  скажешь, что  не высоко ценишь эти наслаждения и считаешь их
детскими  развлечениями,  что  предпочитаешь завоевать  добродетель  -- вещь
святую и вечную, -- с помощью которой достигается блаженство, что нет ничего
более далекого от сластолюбивой жизни, чем это блаженство; ведь жизнь людей,
любящих наслаждение, подобна  жизни  зверей.  Это  заявление  вам,  стоикам,
кажется голосом крепких  и  здоровых людей,  мне  же,  напротив, --  голосом
больных,  которые,  услышав  только  шепот,   кричат:  "Уходите,  замолчите,
перестаньте  оглушать", а когда на  их тело надето чуть больше одежд: "Горю,
погибаю, сейчас же  снимите, что  медлите?" Подобное  следует  относить не к
слабости человеческих тел, а к их болезни. То же самое можно сказать о пище:
если сладкое  покажется на  вкус отвратительным,  что тому  виной: пища  или
вкусовые ощущения?
     3. К чему я говорю это? К тому, что природа сделала доступными для тебя
наслаждения  и   одновременно  создала  душу,  склонную  к  ним.  Ты  же  не
благодаришь природу, и не знаю, из-за какого  бешенства  (именно так следует
назвать эту болезнь) предпочитаешь вести жизнь одинокую и печальную. И чтобы
еще больше увеличить несправедливость, вы, стоики, выступили против природы,
под руководством которой  могли бы жить счастливо, как  с ласковой  матерью,
если бы у вас было хоть немного ума.
     9.  В  самом  деле, чтобы  показать,  что вы совершенно  сбились с
дороги, я скажу следующее: природа предложила смертным многочисленные блага,
наше же дело -- уметь хорошо пользоваться ими. Одни готовятся к войне, мы же
не  отказываемся от мира,  если это полезнее. Другие вверяют себя морю, мы с
берега беззаботно смеемся над  плаванием или,  скорее, над  плавающими.  Эти
из-за  барышей,  утомляясь, трудятся дни и ночи, мы спокойно радуемся  тому,
что  заработали. Там -- бесплодие, чума; мы  удаляемся  в другое  место, где
более радостная жизнь. Так это разнообразие условий приведет к удовольствию,
будь  то  днем  и  ночью, в ясную и  облачную  погоду, летом и зимой.  Будем
стремиться то к многолюдию городов, то к  свободе и уединению сельских мест.
Пусть доставит нам удовольствие  передвигаться  то верхом, то  пешком, то на
корабле, то в карете. Игру в кости сменим мячом, мяч пением,  пение пляской.
В  высшей  степени  недостойно   из-за  вашей   глупости  хулить   наилучший
миропорядок. И если не по  твоей вине  с тобой случится какое-то  несчастье,
выноси  его  мужественно и  надейся  на  лучшие времена.  Опасайся,  однако,
оглядываясь  на печальное,  лишить себя радости и  веселья. Таким образом, в
нашей власти следовать благам.
     10.  Что  называть  благами --  в  этом  между  мной  и  тобой  сильное
расхождение.  Но разве  хотим  мы сопоставлять друг  с другом  и  взвешивать
наслаждение  и  добродетель? Ведь если все  следует отнести к наслаждению  и
ничего  к  добродетели,  то,   на  мой   взгляд,  твои   положения  окажутся
несостоятельными.

XIV
     1.  Но  вернемся к делу.  Ты,  Катон, считаешь,  что  надо стремиться к
добродетели,  я  призываю  к  наслаждению.  Оба  эти  понятия  сами по  себе
противоположны, и между ними нет никакой связи, подобно тому как говорится у
Лукана:

     "...как пламя от моря
     или земля от светил -- отличается право от пользы".

     Ведь  полезное   --   то   же  самое,  что  и  вызывающее  наслаждение;
справедливое -- то  же,  что  и  добродетельное. Однако  некоторые  отличают
полезное от  вызывающего наслаждение; их невежество настолько  явно, что они
не нуждаются  в опровержении.  Как же назвать  полезным то,  что не будет ни
добродетельным,  ни вызывающим наслаждение? Ничто не  является полезным, что
не ощущалось бы; то же, что  ощущается,  приятно  или неприятно. Более правы
те,  кто  разделил всякое благо на справедливое и вызывающее наслаждение (то
есть заключающее в себе пользу).
     2. Итак, с самого начала следует сказать, что стремиться одновременно к
той  и другой цели блага  нельзя: не могут быть одна  и  та же  цель  и один
результат у таких противоположных вещей, как здоровье и болезнь, влажность и
сухость,  легкое и  тяжелое, свет и мрак, мир и война, если не встать на  ту
позицию,   что  добродетельные   качества   не  имеют  отношения   к  высшей
добродетели, а служат для получения наслаждения. Так здраво полагает Эпикур,
и я это одобряю.

XV
     1. Прежде всего нельзя обойти молчанием определение предмета, о котором
идет речь. Это  необходимо делать в начале любого диспута, как обычно делали
ученейшие мужи  и  как  предписывает  у  Цицерона М.  Антоний, чтобы  "точно
определить,  о  чем  пойдет  речь,  потому  что  если собеседники по-разному
понимают свой предмет, то и  весь разговор у  них идет вкривь и вкось" Итак,
наслаждение -- это благо, к которому повсюду стремятся и которое заключается
в удовольствии души и  тела; почти так определял его  Эпикур. Греки называют
это  благо  "гедонэ".  По  мнению  Цицерона,  "никаким  словом  нельзя более
убедительно  выразить  это  понятие,  звучащее  по  гречески  "гедонэ",  чем
латинским voluptas;  этому слову все,  знающие латинский язык,  придают  два
значения: радость в душе от сладостного возбуждения и удовольствие тела.
     2. Высшая добродетель [honestas] есть благо, смысл которого заключается
в добродетельных качествах и к которому следует стремиться ради него самого,
а не ради чего-то другого. В этом сходятся Сенека и прочие стоики. Или,  как
говорит Цицерон , "под добродетельным мы понимаем то, что похвально по праву
само  по  себе,  независимо от  всякой  пользы, от  каких-либо результатов и
наград". Honestum греки называют calon. Полагаю, что к этому определению ты,
Катон, не можешь  ничего добавить-.  Каждый  из нас  называет  свое благо не
только  высшим,  но и единственным, ты -- привлекая Зенона, я --  Аристиппа,
который, на мой взгляд, понимал это правильнее всех.

XVI
     1. Я поведу дело в соответствии с правилами риторического искусства,  а
именно начну  с  обоснования нашей задачи,  затем позабочусь об опровержении
противника.   Итак,   о   том,   что  наслаждение  является  высшим  благом,
свидетельствуют как многие  выдающиеся авторы, так  и  общее мнение, которое
этим словом повсюду  теперь называет  блага души, блага тела и блага судьбы.
Из них два последних трезвые стоики не  хотят признавать за блага, как будто
они  есть  зло. Но  раз  нельзя отрицать, что  эти  блага созданы природой и
отданы во власть людям, не понимаю, почему они не  числятся среди благ, если
мы  их  используем во благо; пожалуй, мы склонны повсюду порицать  природу и
винить ее в глупости и несправедливости.
     2.  Далее я покажу, что само понятие  добродетели является пустым,
нелепым и  безусловно  опасным  и  губительным и что ничего  нет  приятнее и
превосходнее наслаждения.
     3.  Наконец, я молю и заклинаю, чтобы  вас  уже  теперь не  разубеждали
многие расходящиеся со мной и  чтобы у вас не было желания поддерживать их и
скорее   соглашаться  с  уловками  людей,  выдвигающих   некую  воображаемую
добродетель, чем с законом природы.  Они громогласно воспевают стремления  к
трудностям, что  несомненно отрицает природа; мы, следующие законам природы,
говорим, что  надо  стремиться  кудовольствиям; они  призывают  к бесцельным
трудам, мы -- к радости, они  -- к мучениям, мы -- к  наслаждениям, наконец,
они -- к смерти,  мы -- к жизни.  Вы уже ясно видите, в чем предмет спора. И
пока я  спорю  об этом,  вы внимательно слушайте  и верьте,  что я не только
докажу правоту  своего дела, но  покажу, что противники  никогда  не  делали
того,  о чем  говорят,  и,  обманывая  по  неразумию или сознательно  (а это
большой аргумент  в мою пользу), они предавались наслаждению.  За  это я  их
весьма  хвалю,  ибо стремиться следует только к наслаждению, а  лицемерие  и
хула, к чему ты обычно прибегаешь, достойны порицания.

XVII
     1.  Блага  внешних  вещей  потому  называются   благами,   что  готовят
наслаждение душе и  телу, двум  частям, из которых  мы состоим. Ведь внешние
вещи  сами  по себе не  имеют никакого значения. Какой  смысл имеют  деньги,
страстной любовью к  которым охвачены  многие, если не  воспользоваться  ими
теперь  или  не  сохранить  их  для  пользования  в  будущем,  то  есть  для
наслаждения?  Когда  это  не  принимается  во  внимание,  имеющие  деньги  и
богатства оказываются очень  похожими на драконов и грифов, которые охраняют
у себя большие запасы золота и драгоценных  камней,  бесполезные для них, от
насильственного  захвата  людьми  не  менее  тщательно, чем  пищу  и  нежное
потомство. Впрочем, люди более глупы. Ведь драконы и грифы не испытывают при
этом никаких мучений. А сколько беспокойств, тревог и мучений переносим  мы,
пример чему Эвклион, старик  у Плавта.  Подобного  взгляда я придерживаюсь и
относительно прочих внешних вещей,  таких, как знатность, родственные связи,
почести, власть, приобретаемые для радости их обладателей.

XVIII
     Теперь скажу о благах тела, из которых самое главное -- здоровье, далее
красота, затем силы  и, наконец,  все остальное. Скажем коротко  о здоровье.
Нет  человека до такой степени лишенного  здравого смысла,  который  был  бы
врагом здоровья. Доказательством  этому служит наша забота  прежде  всего  о
сохранении и возвращении здоровья, хотя иное измышляют о Платоне и некоторых
других. Однако они хотели ограничить  не здоровье, а пышность  тел, подобную
пышности  трав,  которые развиваются  сверх  меры.  Да  и сам Платон считает
нелепостью пренебрегать здоровьем.

XIX
     1.  О  втором благе следует  сказать подробнее. В памятниках литературы
можно найти гораздо больше возвеличенных славой сильных мужей, чем красивых.
Таковы Геркулес,  Мелеагр,  Тесей, Гектор,  Аякс и прочие,  которых называют
героями,  а также  Главк,  Дорифор,  Милон, Полидамант,  Никострат,  которые
побеждали  в  жестоких  сражениях.  Это,  однако, объясняется  не  тем,  что
писатели предпочитают силу красоте. Но поскольку они рассказывают  о деяниях
и чаще  всего  о военных, то называют,  скорее, тех, кто совершал деяния, то
есть сильных  мужей. Ведь деяние совершается  силой, а  не красотой.  Однако
судить о дарах тела нет необходимости, так как мы решительно утверждаем, что
все они имеют отношение к нашему счастью.
     2.  Но чтобы не казалось, что  я начал  доказывать, не понимая, коротко
скажу о том, что меня к этому привело. В войне обычно красивые не сражаются,
но,  что гораздо важнее, в  войне  сражаются  за красивое. Умолчав  о прочих
[красивых]  вещах,  которых  жаждут  человеческие  глаза,  ограничусь  одним
примером.  Все известные смельчаки, герои  и  полубоги с неутомимым  пылом и
упорством вступили в  борьбу  за одну  прекрасную  женщину. И  ты не  должен
считать, что греки сражались ради мщения, поклявшись прекратить войну только
после  возвращения Елены,  или  что троянцы сражались ради  спасения  своего
достоинства,  чтобы  не казалось, что  они  возвращают Елену  из-за  страха.
Воспользуюсь  здесь  словами  Квинтилиана:   "Троянские  вожди   не  считают
недостойным,  что греки и троянцы  терпят столько несчастий в течение  столь
длительного времени из-за красоты Елены".
     3. Какой же  в самом  деле должна была бы быть ее красота! Ведь об этом
говорит  не Парис, который ее п