Гранатуров два дня назад был  ранен  на  прямой  наводке  при  обстреле
занятой немцами станции метро на берегу  Шпрее,  оттуда  был  отправлен  в
медсанбат, и лейтенант Княжко, командир первого взвода, остался  за  него.
Никитин, окончательно разбуженный рокочущим голосом  комбата,  хотел  было
доложить о продвижении взвода  через  проломы  в  домах  к  Тиргартену,  о
вчерашнем бое с самоходками, о том, что лейтенант Княжко, командуя  своими
двумя орудиями, находится справа на соседней аллее. Но Гранатуров  слушать
не  стал.  Он  отсек  его  доклад  взмахом  здоровой  руки  и,  глядя   на
зашевелившихся между станинами солдат, не  отвел,  а  толкнул  Никитина  в
сторону от орудий, сказал вполголоса, что - без бинокля  видно  -  Берлину
крышка, и, по слухам в  штабе,  дивизию,  надо  полагать,  будут  выводить
куда-то из города, поэтому на всякий  случай  приготовиться  к  маршу.  И,
сказав это, зашагал к солдатам, а они, донельзя вымотанные вчерашним боем,
не отдохнувшие, спросонок  крякая,  сплевывая,  прокашливаясь,  закуривали
щедро раздаваемые  старшиной  немецкие  сигаретки,  глазели  на  трофейный
"опель", на прицепленную к нему кухню, и уже кое-кто, взбадриваясь,  начал
позванивать котелками.
   -  Ну  что,  что,  ребята,  возитесь,  как  жуки  навозные?  -  крикнул
Гранатуров. - Небось по самоходкам стрелять  -  это  вам  не  среди  львов
атаковать! Не ясно? - Он превесело  выругался.  -  По  дороге  мы  тут  со
старшиной в  зоопарк  завернули!  Львы,  стервецы,  досейчас  по  дорожкам
расхаживают, волки вокруг слона стаей бегают, а бегемот в бассейне лежит с
миной в  животе.  Вот  где  хлебнули  славяне!  Самоходки  -  не  в  счет,
ерундовина! Так или нет?
   Слова Гранатурова о выводе дивизии подтвердились. В полдень второго мая
был получен приказ - артполку  сняться  и  двигаться  по  шоссе  Берлин  -
Кенигсдорф. Никто в батарее не знал причины  спешной  перегруппировки,  и,
поговаривая об отдыхе, ехали по улицам Берлина в странной опустившейся  на
землю  тишине,  такой  пронзительно-огромной,  такой  невероятной  посреди
голубого неба, обглоданных домов, дыма и развалин, что  казалось,  оглохли
все.


   "Их вайс нихт, вас золль эс бедойтен, дас их зо трауриг бин... Ди  люфт
ист кюль, унд эс дункельт..." Черт,  а  как  же  дальше?  Забыл.  Кто  это
написал - Гете или Гейне? Лорелея, какая-то сказка о Лорелее!.. Кажется, с
распущенными волосами сидела на скале, на  берегу  Рейна,  а  вокруг  была
потрясающая тишина, и струились волны. А она зачем-то пела,  и,  по-моему,
что-то грустное. Да, да, что-то такое грустное.  Так  кто  же  написал,  в
конце концов, - Гете или Гейне? Все забыл, вот молодец! В каком это  учили
классе? В восьмом или в девятом? Ах, какой умница,  какой  молодец,  какой
знаток немецкого языка! "Хенде хох", "нихт  шиссен",  "шнеллер",  "шайзе".
Ну, это я знаю, и весь мат немецкий знаю! Прекрасно, герр лейтенант! Итак,
как же спросить, положим: вы  читали  сказку  о  Лорелее?  Или,  например,
сколько стоит кружка пива?"
   Никитин, нежась в постели  под  пуховой  периной,  листал  разговорник,
дурашливо разговаривал с самим собой  и  наслаждался  прохладой,  утренним
покоем, розовеющими бликами на потолке немецкой уютненькой  мансарды,  где
он спал один, отдаваясь  часами  благостному  после  сна  ничегонеделанию.
Целые сутки ему не нужно было беспокоиться о чем-то, отдавать  необходимые
распоряжения, лично проверять посты  ночью,  что  нужно  было  обязательно
делать  на  передовой,   ожидать   требовательного   телефонного   звонка,
внезапного приказа, вызова к  командиру  батареи  перед  наступлением  или
перед  маршем.  Целые  сутки  стояли  в  маленьком   городе   Кенигсдорфе,
километрах в пятидесяти от Берлина, отведенные  на  отдых,  в  сторону  от
главных событий, где-то еще происходивших, и  дачный,  чистенький  городок
этот, красно и  весело  сиявший  черепичными  кровлями,  острием  каменной
кирхи, весь солнечный, провинциальный, весь  в  белой  пелене  зацветающих
яблоневых садов и ранней, густой, снежно-белой  сирени,  нависавшей  из-за
оград над тротуарами, был совсем не  тронут  войной,  не  задет  ни  одним
снарядом, ни одним выстрелом. Война  прошла  мимо  него  чуть  слышимой  в
отдалении  канонадой,  дребезжанием   стекол,   низким   ревом   советских
штурмовиков, лишь дважды прошедших над крышами во время  боев  в  Берлине,
как узнал потом Никитин.  Но  все  же,  когда  артполк  вечером  входил  в
городок, угрожающе нарушая  сон  его  соединенным  гулом  "студебеккеров",
улочки были безлюдны, ни  единого  огонька  не  зажигалось  в  зашторенных
окнах, и пятнами светлели на балконах траурно спущенные простыни.
   Старший  лейтенант  Гранатуров   отдал   приказ   занять   огневые   по
юго-западной окраине, и Никитин разместил свой взвод в  совершенно  пустом
доме; орудия были вкопаны на открытой позиции, в ста пятидесятой метрах за
оградой яблоневого сада, за которым, как огромная вытянутая чаша, обводило
окраину городка большое озеро,  и  был  виден  за  озером  темнеющий  лес,
полоска  шоссе  из  леса,  прорезанная  меж  весенних  лугов  (направление
стрельбы), - там, в лесу, по сведениям Гранатурова, еще  ночами  "втихаря"
шастали фанатичные "вервольфы", остатки разбитых на  подступах  к  Берлину
фашистских частей.
   Но чувство привычной  опасности  на  передовой,  заставляющее  спать  с
оружием на расстоянии протянутой руки, вскакивать при малейшем шорохе даже
в  состоянии  мертвящего  затишья,  -  это  металлически  острое   чувство
опасности  исчезло  по  первому  утру,  смытое  реденьким  парным  майским
дождичком, текучей по яблоневым садам деревенской тишиной, солнечным,  как
радость, теплом на буйно-зеленой и сочной после дождичка траве, - и вскоре
мирно запахло в городке нагретым камнем, тонко-сладким ароматом сирени.
   Целые сутки, каких, пожалуй, за всю войну не было, солдаты  отмывались,
очищались,  отстирывались,  отглаживались,  отъедались,  разместившись   в
невообразимой  домашней  благоустроенности,   под   добротными   немецкими
крышами, где поражали аккуратностью чистые кухни, уставленные по  полочкам
разнокалиберными кастрюльками и баночками, где вконец удивляли  отделанные
разноцветным кафелем ванные с туалетом, роскошными зеркалами  и  пушистыми
ковриками на полу, где в спальнях были невиданно широкие постели,  толстые
перины, мягкие подушки -  все  представлялось  фантастическим,  начавшимся
вчера праздником, и не верилось,  что  в  нескольких  десятках  километров
отсюда могли быть угрюмые развалины Берлина, пьяный угар горелого камня.
   Из штаба полка, из дивизиона не поступало никаких  приказов,  и,  кроме
утренней и вечерней поверки, назначений в караул, батарея ничем военным не
занималась, жизнь пошла вольно: спокойный завтрак,  осмотр  орудий,  обед,
длительный  ужин,  запиваемый  бутылочным  "биром",  отбой,  разговоры   о
перепуганных фрау  вместе  с  бесконечным  курением  пресноватых  немецких
сигарет, смехом, солеными шуточками, подначиванием разговеться  немочками,
которые кое-кому улыбаться из окон начали, шумная игра до полуночи в карты
на трофейные зажигалки, кортики и пистолеты - и детски безмятежный сон  до
утра. Война, Берлин, сопротивление эсэсовских частей в Австрийских Альпах,
наступление нашей армии в Чехословакии  -  этот  фронтовой  мир  вроде  бы
незаметно отделился, отошел на  тысячи  километров,  канул  в  туманную  и
далекую нереальность, и осталась только действительность -  одурманивающая
тишина,  запахи  весенней  свежести,  солнценосный   воздух,   наполненный
прозрачной синевой, радостная беззаботность отдыха.
   В городке еще были закрыты магазины, парикмахерские,  пивные  бары,  но
уже изредка на улицах стали появляться пожилые немцы  в  черных  костюмах,
вязаных жилетках; сторожко  поглядывали  они  на  орудия,  на  машины,  на
повозки; завидев же встречных солдат и офицеров,  почтительно  приподымали
над головами фетровые шляпы, издали  приготавливали  заискивающие  улыбки,
бормотали с покорностью: "Гутен таг,  герр  зольдат!",  "Гутен  таг,  герр
оффицир!"
   Никитин,  как  и  все,  пребывал  в  состоянии  раскованной  и  ленивой
беспечности, как и все, почти не думал, что  ушедшая  куда-то  к  близкому
концу война  может  нарушить  этот  судьбой  ниспосланный  батарее  покой,
поэтому  решил  от  нечего  делать  изучать  немецкий  язык  по   военному
разговорнику, выданному офицерам на границе Германии.
   И этим ранним утром он  с  благим  удовольствием  валялся  на  постели,
разговаривал вслух, перелистывал разговорник и  после  крепкого  сна,  без
тревог, без вызовов, овеянный этим счастливым покоем, особенно  чувствовал
свое отдохнувшее тело, свое физическое здоровье, чистое белье.
   - "Их вайе нихт, вас золль эс  бедойтен,  дас  их  зо  трауриг  бин..."
Так... переводим: "Я не знаю, что это означает, почему я такой  грустный".
Вот это я помню, - говорил вслух Никитин, потягиваясь под пуховой  периной
и оглядывая веселенькую, залитую  розоватым  солнцем  комнатку,  оклеенную
выцветшими обоями, разрисованными цветочками и листочками,  поглядывая  на
фотографии усатых стариков  при  котелках  и  солидных  старух  в  древних
кружевных  шляпах,  на  старинный  потрескавшийся  комод,  платяной  шкаф,
круглое зеркальце в рамке слева от двери, на столик с чернильным  прибором
и свечой, прикрытой колпачком, на весь этот кем-то по неизвестной  причине
оставленный уют. - В самом деле, - сказал Никитин, - мне  грустно  потому,
что я не знаю, кто тут жил. Как это будет по-немецки? Кто - вер.  Жизнь  -
лебен. Ну а теперь, герр лейтенант, попробуем сложить фразу!..
   Фразу, однако, он не сложил:  на  первом  этаже  хлопнула,  ударила  по
тишине дверь, кто-то там вошел со  двора,  затем  внизу  рявкнула  луженая
глотка: "Подъем! Прекращай дрыхнуть, славяне!" - и сейчас  же  послышались
заспанные голоса, покряхтывание, смех сквозь протяжную  зевоту,  и  чей-то
тенорок спохватился, воскликнул:
   - Ах, братцы, какую я бабенку во сне видел... Стоит она у забора и эдак
с прищуром кивает, кивает мне...
   - А ты что? Чесался, дурья голова, или действовал? Дальше что было?
   - Рас-стройство!.. Всегда во сне как следовает не получается,  известно
- видение одно! - пояснил зубоскалящий тенорок. -  Эх,  ребя,  гладкую  бы
какую-нибудь на эту перинку, под бочок, неделю бы не жрал, а только  бы...
Ты откуда прибег, сержант? Чего загремел? Гулял ночь никак, а  людей  чуть
свет вздымаешь!
   И переливистый командный голос сержанта Меженина:
   - А ну, бриться, умываться, туалет навести,  котелки  в  зубы  -  и  за
завтраком! Медведя давите много! Опухли от сна! Все! Подымайсь! Лейтенанта
разбудили?
   - Да пусть себе спит, чего ему...
   Потом  Никитин  услышал  скрип  тяжелых  шагов  по  лестнице,  отбросил
разговорник, потянул с  кресла  обмундирование  и,  быстро  надев  галифе,
отозвался:
   - Я встал, Меженин! Входите! Что за спешное дело? Надеюсь, не  танковая
атака? Нун, битте, херайн! - добавил он по-немецки. - Бит-те!
   - Разрешите, товарищ лейтенант?
   Вошел  командир  третьего  орудия  сержант  Меженин,  сильный,  широкий
костью, немного полноватый, в  набело  выстиранной  гимнастерке,  хромовые
офицерские сапоги и погоны были влажны, как будто только что шел по  росе,
задевал плечами мокрые  кусты.  Его  лицо  с  молочным  румянцем,  густыми
ресницами, светлыми и жесткими  глазами  было  бы  красивым,  если  бы  не
нагловатая полуухмылка, которая что-то отнимала у него слегка попорченными
передними  зубами.  Считали  Меженина   везучим   бабником,   неисправимым
сердцеедом, повсюду заводившим  неизменно  удачливые  связи,  стоило  лишь
батарее задержаться на день или два под  крышами.  Он  не  скрывал  этого,
носил в нагрудном кармане коллекцию фотокарточек, исписанных трогательными
строчками, и, захмелев, порой хвастливо говорил, что коли  уж  его  судьба
смертью обманет, то бабы по нему жалостнее жены на всей Украине  и  Польше
поплачут, что-что, а вспоминать сержанта  Меженина  будут.  Но  был  он  и
везучим командиром орудия - пришел во взвод  в  дни  форсирования  Днепра,
ранен не был ни разу, и награды нетрудно находили его,  не  затериваясь  в
долгих госпитальных поисках.
   Меженин, загадочно щурясь, небрежно бросил руку к виску, усмехнулся:
   - Гутен морген, товарищ лейтенант, одно дело к вам есть. Посоветоваться
не мешало бы. А?
   Никитин посмотрел на сырые сапоги, на потемневшие в росной влаге погоны
командира орудия и удивленно спросил:
   - Вы что... не спали со взводом? Где вы были, сержант?
   - У фашисточек не был. Хотя они, стервочки, сами лезут, -  заговорил  с
дерзкой твердостью Меженин, нисколько не оправдываясь,  а  только  уточняя
дело. - Идешь по  улице,  а  они  из  окон  пальцами  показывают  и  жесты
всякие...
   - И" что же? Где вы были ночью?
   Никитин взял с кресла ремень, приятно гладкий,  отполированный,  ощутил
теплый кожаный запах и, наслаждаясь прежним чувством  здоровья,  молодости
хорошо выспавшегося человека, затянул ремень на талии.  Затем  подвинул  к
боку тоже теплую кобуру пистолета, подошел к зеркалу и стал причесываться,
сделав строгое лицо. Ему не хотелось сейчас выговаривать Меженину за явное
его отсутствие  во  взводе  без  разрешения,  портить  настроение  бодрого
весеннего утра, и это была наигранная строгость, чтобы чем-то напомнить  о
пока никем не отмененной еще дисциплине, несмотря на отдых и  бесприказное
положение батареи.
   Меженин  был  старше  его  на  девять  лет,  опытнее,  гораздо  сильнее
физически, обладал умением  подавлять  подчиненных  ему  солдат  вспышками
грубой насмешки, и подчас - один на один с  командиром  орудия  -  Никитин
испытывал неудобство и раздражение от его выпирающей, незастенчивой силы.
   - И что же? -  повторил  Никитин,  кончив  причесываться,  и  увидел  в
зеркале наведенный ему в затылок светлый независимый  взгляд  сержанта.  -
Что хотите ответить, Меженин?
   - А я вот хочу спросить... Вы, товарищ лейтенант, в грошах немецких и в
часиках кумекаете что-нибудь?
   - Неясно, - Никитин дунул на расческу. - Вы о чем?
   - Айн момент, товарищ лейтенант.
   Меженин вышел за дверь и тотчас внес с площадки лестницы и  опустил  на
пол брезентовый мешок, не до конца  застегнутый  металлической  "молнией",
лиловые остатки раскрошенной сургучной печати висели на суровых  нитках  в
той части сломанной наполовину "молнии", где недавно, видимо,  был  сорван
опечатанный замочек. Меженин присел к мешку и, снизу безгрешно  глянув  на
нахмуренного Никитина, узловатой рукой, на которой виднелась старая  синяя
наколка "Шура", дернул "молнию". Из  раздвинутого  мешка  вынул  несколько
толстых, склеенных желтой полоской пачек  купюр,  положил  их  на  кресло,
после чего достал маленькую изящную коробочку,  в  каких  ювелиры  продают
серьги и кольца, вытянул оттуда на узком ремешочке серебристые часики.
   - Гляньте, товарищ лейтенант, штамповка  или  не  штамповка?  -  сказал
Меженин, невинно  прикрывая  ресницами  глаза.  -  Вы  по-немецки  малость
петрите, тут на циферблатике  какая-то  фиговина  по-ихнему  написана.  По
футляру если... штамповка не должна быть.
   - Где вы это взяли? Откуда?
   Меженин  невозмутимо  помотал   часами   на   ремешочке,   подышал   на
фосфорический циферблат, протер стекло пальцем.
   - Виноватую голову меч не сечет, товарищ лейтенант.
   - Не виноватую, а повинную, - поправил Никитин.  -  Виноватую  как  раз
сечет. Ну, так где же взяли?
   - Законно все, безо всякого Якова, - снисходительно проговорил  Меженин
и выпрямился. - На ночь, было дело, оторвался  я  в  полевой  госпиталь  к
знакомым сестричкам, у одной там день рождения, законная, кажись, причина.
А расположились они в Фейн или... Штейн... дорфе,  хрен  его  знает...  не
выговоришь, в деревушке, в общем, километров  шесть  отсюда.  Возвращаюсь,
значит, на рассвете через лес, глядь - справа, за кустами, чернеет что-то,
похоже - машина, по виду штабная, разбитая вдрызг. Миной разворотило ее  и
изуродовало, как бог черепаху. Посмотреть  надо  бы,  думаю,  ради  такого
интересного случая. Подхожу - а в машине барахло всякое  и  еще  ящичек  и
мешок. Чистенькие. Очень уж любопытно стало, и вскрыл я их. А  в  ящике  -
часы, в мешке - пачки грошей. Для удобства двадцать штук часиков в  мешок,
а остальные там оставил, ящик в кустах замаскировал,  чтоб  не  соблазняло
кого. Вот так было дело, товарищ лейтенант. Интересуюсь, что за  часики  -
ценные или дерьмо?
   - А документы? Там были документы? - спросил Никитин. - Не взяли?
   - На кой они вам  -  для  музея,  что  ли?  Война  сегодня  или  завтра
кончается. А вы документики спрашиваете. Ценность-то какая? Дешевле чиха.
   Внизу, на первом этаже, все громче, все отчетливее разносились  звучные
голоса солдат, гремели котелки  -  оживленная,  без  серьезных  забот,  но
предприимчивая перед завтраком суета, перед общим сбором взвода за столом,
общими разговорами перед дозволенным пивом, сполна отпущенным старшиной из
трофейных берлинских запасов.
   - Все, знаете, я вижу, сержант. Что война кончается, ясно.  А  кто  вам
сообщил, что именно завтра кончится? Сам господь бог?
   - Ноздрей чую, товарищ лейтенант. Для нас тут - все, шабаш, стрелять мы
кончили.
   - Хотел бы. Но ваше чутье, сержант, еще не аргумент.
   Он по обыкновению уже говорил с Межениным чрезмерно официально,  и  это
опять была выработанная норма защиты в общении со своим командиром орудия.
Его нагловато-самонадеянная усмешка  сомкнутыми  губами,  его  с  холодной
пустинкой глаза  постоянно  выражали,  мнилось,  полускрытое  презрение  к
Никитину,   этому   москвичу-лейтенанту,    интеллигентному    чисторучке,
оторванному от мамы и папы, от сладких барбарисок,  от  задачек  в  школе,
тогда как сам Меженин за тридцать прожитых лет хлебнул разного опыта через
край.
   - Посмотрим, какую ценность вы обнаружили, сержант.
   Никитин взял  новую  тугую  пачку  купюр,  увидел  под  черной  печатью
изображение орла, "Deutsche Reichsbank 5000" и швырнул пачку  в  раскрытый
мешок, точно камень, не представляющий никакого интереса;  потом  осмотрел
часики,  протянутые  Межениным,  и,  за  кончик  ремешка  опуская   их   в
подставленную ладонь сержанта, сказал с брезгливым безразличием:
   - Ерунда, Меженин. Рейхсмарки ни к чему,  можно  в  печку.  Часы  -  не
швейцарские. Пасхальные подарки немецким солдатам. Поняли?
   - Ясныть, - насмешливо смежил  женские  ресницы  Меженин.  -  А  может,
товарищ лейтенант, рейхсмарки-то к чему? А? Миллион грошей... А?
   - Возьмите мешок и идите к взводу, - сказал Никитин, прерывая разговор,
и досадливо пощупал белесую щетинку на подбородке. - Думал, у вас дело,  а
оказалось -  пустое.  Скажите  Ушатикову,  пусть  принесет  горячей  воды.
Побреюсь и приду завтракать.
   - Ясныть. -  Меженин  надвинул  на  бровь  пилотку,  взвалил  мешок  на
скошенное полноватое плечо, вышел, застучал сапогами  по  лестнице,  внизу
скомандовал зверским голосом: -  Ушатиков!  Горячей  воды  лейтенанту  для
туалета! И... - он  срезал  повелительную  интонацию,  добавил  что-то  не
вполне расслышанное сверху Никитиным.
   На первом этаже фугасным разрывом,  сотрясающим  стены,  грохнул  смех,
охотно  заржали  крепкими  глотками  на  ответное  чье-то  словцо,  но   в
солдатском хохоте, фырканье не было недружелюбия или злобы по отношению  к
Никитину, он знал это. Весь взвод, выспавшийся, хорошо отдохнувший в тепле
и домашней благодати, был расположен  к  любой  шутке,  к  любой  остроте,
подхватывая ее общим гоготом здорового веселья, то  и  дело  вспыхивающего
игривым огоньком.
   "А  Меженин  недобр  ко  мне",  -  подумал  Никитин,   раскладывая   на
подоконнике никелированную безопасную бритву, пушистый  помазок,  складной
стаканчик-мыльницу и коробочку острейших  золингеновских  лезвий  -  целый
набор, предназначенный,  по-видимому,  в  1