а как  философ,
я приятно удивлен, но я хочу только уточнить вашу  мысль.  Самой  природой
запрограммировано движение человечества к главной истине? По  оживлению  в
зале я чувствую, что вы заинтриговали не только меня,  но  и  аудиторию...
Что же такое тогда человек? Орудие познания? Или случайность? Шестеренка в
механизме мировых законов?
   - Не удивляйтесь приятно, господин Дицман.  Я  не  претендую  на  лавры
философа, я не так  уж  самоуверен.  Просто  после  сорока  лет  начинаешь
задумываться над  некоторыми  вещами,  которые  в  тридцать  лет  казались
простыми, как апельсин. Человек  на  земле  -  не  случайность.  Это,  как
известно,  частица  природы,  познающая  саму  себя.  Прекрасная  формула,
правда?
   - Чья-то цитата? Гегель? Карл Маркс?
   - Нет, Фридрих Энгельс. Частица - человек, познающая целое  -  природу,
то есть это познание, последовательно ведущее к дверям тайн и  законов  на
пути к главной истине, которая  ограничивает  бесконечность  и  постепенно
открывает замочки  на  дверях  в  длиннейшем  коридоре.  Поэтому  лично  я
убежден, что открытие огня, силы пара, электричества,  атомной  энергии  -
это не  случайное  познание,  а  по  методу  последовательных  приближений
подсказанное природой в определенный отрезок времени. Это вехи, отмечающие
пройденный человеческий путь. Как и наша дискуссия,  впрочем.  Десять  лет
назад мы не могли бы так разговаривать, господин Дицман. Это тоже веха.
   - Капитализм, по вашей теории,  тоже  роковое  познание?  Или,  как  вы
сказали, приоткрывшаяся дверца?
   - Да. С привкусом горечи.
   - А социализм?
   - Познание с ожиданием радости. Освобождение из плена страха.  Познание
истинной свободы.
   - Ожидание радости?  Предположим  так.  Но  в  вашей  теории,  господин
Никитин, есть  некий  фатализм,  а  фатализм  ничего  общего  не  имеет  с
марксизмом. Вы ведь марксист, и вы верите в  пролетарскую  революцию  и  в
диктатуру пролетариата. Разве это не является для вас главной истиной?
   - Никакого фатализма. Я  уточняю,  господин  Дицман.  Социализм  -  это
постижение наивысшей свободы человеком.
   - Но свобода  одного  всегда  ограничена  свободой  другого.  Наивысшей
свободы быть не может. Не так ли?
   - Так. Это нравственное ограничение, которое рождает уважение  человека
к человеку.
   - Я очень хотел бы услышать ваш ответ на предыдущий вопрос относительно
главной истины. Где она - в политике или вне политики?
   - Уважаемый господин Дицман! Вы  с  непонятной  настойчивостью  задаете
моему коллеге один и тот же вопрос, никак  уж  не  касающийся  литературы.
Создается впечатление, что вы хотите не прояснить суть дела в нашем споре,
а поймать оппонента на  неточном  слове,  и  это,  с  позволения  сказать,
вызывает мою недоуменную реплику!
   - Как вы ошибаетесь, господин Самсонов, я не имею  отношения  к  прессе
Шпрингера!.. Господа, благодарю вас за аплодисменты, они, надо полагать, в
большей степени относятся  к  заявлению  господина  Самсонова,  который  в
чем-то не доверяет мне!
   -  Полагаю,  что  аплодисменты  адресованы  именно  вашему   остроумию,
господин председатель, а я не хочу выхватывать из ваших рук заслуженную  в
поте лица славу! Но я повторяю - мы уводим дискуссию в сторону!..
   - Итак, господин Никитин, ваш серьезный коллега своей репликой  снимает
мой трудный вопрос?
   - Почему же?.. Вы спросили  не  самое  трудное.  Наоборот,  ваш  вопрос
чрезвычайно прост, хотя в нем и есть определенный оттенок, что и  подметил
мой коллега. Впрочем, это не меняет сути. Я верю в революцию  и  диктатуру
пролетариата,  потому  что  новая   общественная   формация   -   познание
человечеством самого себя.
   - Но по вашей теории это все же не главная истина?
   - Главная истина впереди.
   - Коммунизм?
   - И коммунизм. Но и за этой высокой формой познания путь  к  истине  не
обрывается.
   - Таким образом, как я понимаю, господин Никитин,  вы  хотите  сказать,
что смысл жизни в том, чтобы всю жизнь искать  и  познавать  смысл  жизни?
Скажите, если мой вопрос, по реплике  господина  Самсонова,  не  прозвучит
провокационно, - в чем смысл вашей  жизни,  лично  вашей  жизни?  Вы  ведь
сказали, что никто не знает всей правды.
   - Кажется, в ковбойских фильмах, чтобы попасть в цель, надо  в  течение
трех секунд выхватить кольт и выстрелить. Вы выхватили кольт и  выстрелили
в  меня  первым,  господин  Дицман.  Чтобы   сделать   ответный   выстрел,
потребовалось бы много времени.
   - Загадочно... Опять я задал провокационный вопрос?
   - Да что вы! Ни в коей мере. Просто ответ на ваш вопрос  потребовал  бы
гораздо больше трех секунд. Для этого нужно было бы пересказать содержание
всех моих книг. Так вот, смысл моей жизни - в этом.
   - Я читал два ваших романа,  господин  Никитин,  и  смотрел  два  ваших
фильма. Они недавно шли в Западной Германии.  В  них  много  трагического,
грустного...
   - Добавляю: и радостного, если быть точным.
   - И тем не менее вы больше пессимист, чем оптимист. В ваших книгах  нет
умиления.
   - Вы чересчур категоричны насчет пессимизма. Вы не правы,  я  оптимист.
Мне все время кажется, что ключ от истины лежит в ящике моего  письменного
стола. Писание романа - это терпение и мучительный  путь  к  цели.  И  все
тогда наполнено смыслом. До следующей книги.
   - Нонсенс, господин Никитин. Нонсенс! С одной стороны, вы  утверждаете,
что не знаете всей правды. С  другой  стороны,  ваша  литература  призвана
учить людей, вдохновлять их  -  в  этом  задача  метода  социалистического
реализма.  Таким   образом,   ваши   романы   -   это   прорыв   из   оков
социалистического реализма. Не так  ли?  Недаром  догматические  советские
критики ругали вас!..
   -  Бывало  и  это,  господин  Дицман,  однако  я   не   польщен   вашим
экспрессивным заявлением. Так  как  вы  заговорили  о  методе,  то  отвечу
следующее: я безраздельно поклоняюсь одному богу - реализму. То есть  -  я
за смысловое искусство. Что значит писать по методу?  Как  это  писать  по
методу? Неужели вы считаете, что перед тем, как сесть за письменный  стол,
писатель говорит себе: я напишу этот роман таким-то методом?  По-видимому,
в первую очередь он думает, что сказать и как сказать. И труд, труд, труд.
Если это не так,  то  поясните,  каким  образом  вы  представляете  работу
писателя иначе? Приказы по телефону из Кремля? Или  хмурый  милиционер  за
плечом, читающий и корректирующий каждую строку?  Любопытно,  как  вы  это
представляете?
   - Я знаю:  ваша  литература  должна  воспевать  советского  человека  и
советское общество. У вас постоянно говорят об этом.
   - Петь, воспевать - эти термины относятся к вокальному искусству, и тут
я совершенно не компетентен. Что касается грубой прозы, то она исследует и
познает характер отдельного человека и характер народа в целом.  А  всякое
исследование - серьезный процесс, и он ничего не  имеет  общего  с  бодрой
музыкой, которую передают в минуты физзарядки по утрам.
   - И  вы  можете  критиковать  свое  правительство?  Например,  высокого
министра?
   - Это дело фельетонистов.
   - Благодарю вас, господин Никитин, за ответ. И - последний вопрос, хотя
я утомил вас. Вопрос  к  вам  чисто  личный.  Испытываете  ли  вы  прежнюю
ненависть к немцам как к нации, которая воевала против России? Надеюсь, вы
не находите в таком вопросе провокационного смысла?
   - Нет, не нахожу. Я не испытываю ненависти к  немецкой  нации,  как  вы
сказали, потому что всякий  национализм  -  последнее  прибежище  подлеца.
Народ никогда не виноват.  Но  наши  взаимоотношения  не  раз  замутнялись
кровью. И я все время помню, что в последней  четырехлетней  войне  Россия
потеряла двадцать миллионов, а Германия - восемь  миллионов  человек.  Это
страшные, невиданные в истории потери.
   - В шестом  веке,  господин  Никитин,  от  легочной  чумы  погибло  сто
миллионов человек.
   - В вашей фразе есть оттенок успокоительного сравнения. Однако те  люди
шестого века погибли не оттого, что стреляли друг в друга.
   - Иные западные теоретики войны, в общем, умные люди,  утверждают,  что
пролитая кровь - это смазочный материал истории, что это закономерность  и
необходимость, так как вся история  -  кровь.  Утверждают,  что  последняя
война смазала шестеренки ржавеющей германской машины.
   - В данном случае вы имеете в виду неореваншистов?
   - Не только.
   - Так или иначе - спросите этих, "в общем, умных людей": хотят  ли  они
сами быть смазочным материалом истерии?
   - Ха-ха! Благодарю вас!.. Итак, дамы и господа, разрешите от  всех  вас
пожать руку господину  Никитину  за  искренние  и  нестереотипные  ответы,
которые - что я отмечаю с  удовольствием  -  ломают  решетку  неприязни  и
отчужденности  между  интеллигентами  наших  стран.  Я  отмечаю   приятную
атмосферу дискуссии и благодарю вас, господин Никитин, хотя во многом я не
согласен с вами. Но ваша мысль о том, что вы  не  знаете  всей  правды,  -
прекрасная мысль. Вы не знаете всей правды о капитализме, мы не знаем всей
правды о вашем коммунизме! Не так ли?
   - Как раз в заключение, господин Дицман, вы упростили мою мысль.
   - О, нет, нет, я все отлично понимаю, господин Никитин, все  нюансы,  и
чистосердечно благодарю вас.  И  вас,  господа,  за  долгое  и  терпеливое
внимание! До свидания, господа!..



3

   Мелькая остроносыми ботинками, господин Дицман,  в  распахнутом  плаще,
веселый, возбужденный, последним сбежал по лестнице дискуссионного  клуба,
быстро оторвался от  группы  людей,  задержавших  его  у  выхода,  легкой,
танцующей походкой довольного собой человека  подошел  к  Никитину,  тесно
окруженному подле машины молодыми людьми,  по  всей  видимости,  жаждущими
получить  автограф  русского  писателя.  Ему  с   разных   сторон   совали
отпечатанные программки дискуссии, протягивали через головы  купленные  на
этом вечере его книги, тыкали  в  руки  какие-то  листочки  бумаги,  а  он
машинально, вроде бы бессознательно, вскользь отвечал на  вопросы,  черкал
свою фамилию, несколько раздерганный перебивающими друг друга  голосами  и
вместе с тем готовый рассмеяться, видел, как Лота Титтель, изогнув  тонкий
стан под прозрачным плащиком, по-крестьянски уперев кулачок в бок, кричала
на растерянного бородатого журналиста, державшего блокнотик перед грудью:
   - Ваша "Бильд" - дерьмо! И ваши вопросы -  дерьмо!  И  ваш  Шпрингер  -
дерьмо! Вы всегда пишете то, что взбредет в  вашу  свинячью  голову!  Ваша
газета написала обо мне, что я сплю  голая  среди  кошек!  Откуда  вы  это
взяли? Я ненавижу кошек! Вы слышали ответы господина Никитина -  и  пишите
то, что слышали! Пусть знают присутствующие здесь господа, что ваша газета
не годится даже на пипифакс! Вот что я вам скажу!
   - Прелестная госпожа Лота устроила скандал  журналистам!  -  воскликнул
Дицман. - Отличный заголовок в завтрашних газетах!
   Пожилые  немцы,  столпившиеся  вокруг  своих  машин,   с   почтительной
серьезностью, с любопытством  оборачивались  к  знаменитой  Лоте  Титтель,
которая под молниями блицев, воинственно подбоченясь, грубовато отчитывала
замолкшего журналиста; и здесь же, в толпе, добродушно  почесывал  лысину,
посмеивался  рассыпчатым  смешком  господин  Вебер,  поглядывая  на   жену
маленькими влюбленными глазками, а госпожа Герберт, уже  торопливо  открыв
ключиком дверцу "мерседеса", почти нежно  улыбнулась  Никитину.  "Господа,
вам пора отпустить русского писателя", - и ласково повела его, потянула  к
машине со словами:
   - Пока Лота воюет с бульварной прессой, нам надо сесть. Где  ваш  друг?
Господин Самсонов! - окликнула она, все так же улыбаясь. -  Вы  поедете  в
моей машине или с господином Вебером?
   - Я прошу извинения, - отозвался господин  Вебер  и,  наклоняя  гладкую
лысину, приложился к кисти госпожи Герберт, затем потискал руку  Никитина.
- Мне нужно прийти в себя от вашей большой говорильни. Вы обрушили на меня
кучу умных слов, я должен их переварить  и  отказываюсь  от  ужина.  Иначе
заработаю диспепсию. Но Лота - я уверен! - поедет с вами. Не в  ее  натуре
быстро успокоиться, нет, нет! Господин Самсонов, господин Дицман, я с вами
тоже прощаюсь...
   Наконец, когда  после  некоторой  суеты  расселись  в  машине,  а  Лота
Титтель, озаряемая на тротуаре вспышками фотоаппаратов, победно закончила,
вероятно, не первую  битву  с  представителем  прессы  и  гибкой  змейкой,
шелестя кожурой плаща,  обдав  запахом  духов,  втиснулась  между  толстым
Самсоновым и Никитиным на заднее сиденье, господин Дицман захлопнул за ней
дверцу, не без притворной любезности помахал журналистам, проворно сел  на
переднее сиденье возле госпожи Герберт и засмеялся облегченно:
   - Господа, мы вырвались из плена Шпрингера благодаря  самоотверженности
нашей прелестной Лоты и теперь будем наслаждаться завоеванной свободой!  Я
думаю, что нам стоит с поднебесных высот спуститься на землю  и  взглянуть
на  истину  с  материальной  стороны.  Нам  следует  восстановить  затрату
мозговой энергии. Во-первых, в каком ресторане вы хотите поужинать?
   - Знаток всех ресторанов Гамбурга - господин Дицман, - ответила  весело
госпожа Герберт, натягивая перчатки. - Наши  гости  не  могут  знать  всей
правды о ресторанах, которые известны вам. Вы  командуйте,  я  буду  вести
машину, у вас нет возражений?
   -  Сидеть  в  тихом  семейном  буржуазном  ресторане  и  видеть  сонные
довольные рожи - брр! - как это уныло! Я хочу в шумные места.  Чтоб  было,
что посмотреть, - вмешалась капризно Лота Титтель. - Иначе после дискуссии
у нас лопнут головы, как бомбы! Поехали, господа! Мне  хочется  выпить,  и
как следует, вот что я вам скажу.
   Госпожа Герберт начала осторожно выводить машину со стоянки  в  сторону
сверкающей огнями центральной улицы за темным, без фонарей, парком.
   - Стриптиз? - полувопросительно обернулся Дицман, живо  блеснув  узкими
наркотическими глазами. - Но там нечего есть.  Вино,  оранжад,  кока-кола,
минеральная вода - и по горло женских поз. Этим сыт не будешь.
   - В районе Сан-Паули - ресторан "Валенсия", это что-то забавное, и  там
хорошо кормят, - сказала Лота Титтель. - В полуподвальчике...
   - Жрецы  среднего  пола?  А,  это  представляет  некоторый  интерес.  -
Господин Дицман взглянул на часы. - У них уже начался сбор, но...
   - Нет, нет, это, пожалуй, слишком... - запротестовала госпожа  Герберт,
- только не это. Что-нибудь другое. Господин Никитин и господин  Самсонов,
что хотели бы вы?
   - Несмотря ни на что,  они  обязаны  посетить  особые  места  Гамбурга.
Такого они  никогда  не  увидят  в  скромной,  как  монастырь,  России!  -
виолончельным голосом проговорила Лота Титтель и, вся шелестящая плащиком,
съежилась, смеясь, нестеснительно просунула ладошки под локти  Никитина  и
Самсонова, прижалась к ним. - Вы не протестуете, господа русские писатели?
Насколько я знаю, у вас нет ни стриптиза, ни кабачков этих  самых  жрецов,
ни порнофильмов, не правда ли?
   - Вы правы, госпожа Титтель. Нет ни того, ни другого,  ни  третьего,  -
ответил Никитин шутливо. - В этом нам вас не догнать.  Ресторан  выбирайте
вы. Я готов на любой. Как ты. Платон?
   Самсонов, замкнуто глядя сквозь стекло  на  огни  вечерних  витрин,  не
проронивший  ни  слова  после  дискуссии,  хмыкнул   и   заговорил   тоном
мрачноватой вежливости:
   - А что-нибудь попроще, понормальнее у вас есть?  Ну,  скажем,  обычный
ресторан,  где  обедают  и  ужинают  ну,  к  примеру,   простые   немцы...
обыкновенные немцы? Хотел бы  поглядеть  на  них,  господа  интеллектуалы,
может, так хоть познаем полностью правду. Я  -  за  такой  ресторан,  если
хотите знать мое мнение.
   - О! О! О! - трижды воскликнул Дицман, мгновенно  оживляясь,  и  поднял
обе руки. - Я сдаюсь! Начинается социалистический реализм! Рабочий  класс,
прибавочная стоимость, производительные силы и производственные отношения!
Отвечаю на ваш мрачный политический и, так сказать, провокационный вопрос,
господин Самсонов. В Западной Германии не хватает рабочей  силы,  и  здесь
нет безработицы, поэтому нищие не роются в мусорных ящиках в поисках  еды.
Контрастов, как говорят и пишут у вас, вы не  увидите.  А  вам  они  очень
интересны? Они вас вдохновляют?
   Самсонов фыркнул губами.
   - Стало быть, у вас рай земной?
   - Германия - и маленький ад, и маленький рай, а вашим  любимым  простым
немцам, получающим хорошие марки, господин Самсонов, по вечерам нет ни  до
чего дела, кроме жратвы и телевизора! -  решительно  вступила  в  разговор
Лота Титтель.  -  Сидят  себе  у  телевизоров  и  глазами  жуют  мещанские
программы, которыми их угощает мой толстяк, умеющий делать деньги не  хуже
какого-нибудь янки!
   Она упругой своей фигуркой заворочалась между Никитиным  и  Самсоновым,
подперла  кулачком  подбородок,  подалась   вперед   и   вмиг   изобразила
накрашенным, удлиненным лицом дремотно-отупелое выражение по-бычьи жующего
человека, сказала сонно:
   - Вот что такое сейчас дурацкий телевизор для немца. Когда жуешь ртом и
глазами, думать невозможно. Красиво, господин Никитин?
   - Прекрасно изобразили, - ответил Никитин. - И хорошо сказали. Значит -
жевательная резинка для глаз? Так надо понимать?
   - Хорошего тут мало, - твердо по-русски проговорил Самсонов, словно  бы
между прочим  отвечая  и  Никитину,  затем  выжав  насильственную  улыбку,
спросил  Лоту  Титтель:  -  Вы  понимаете  всю   пагубность   одурачивания
телевизором и не хотите внушить своему мужу, чтобы он  изменил  программу,
сделал ее насыщенной смыслом?
   - Я не хочу, чтобы мой муж разорился, - сказала со смехом Лота Титтель.
- Нравится вам или не нравится, а в нашем обществе командуют деньги.
   - Тогда,  простите  меня,  госпожа  Титтель,  ваша  уважаемая  западная
интеллигенция  разъедена  конформизмом.  Слова,  все  слова.  Одни  слова.
Конформизм, прикрытый словами. И сотрясение воздуха!
   - Платон, дорогой, не забывай, что  ты  гость,  и  воздержись  поносить
хозяев, - тоже как бы между прочим сказал по-русски Никитин, покоробленный
насмешливой категоричностью Самсонова, которая время от времени  мешала  и
сердила его на дискуссии,  как  и  это  вот  невоздержанное  заключение  о
конформизме, будто познанном им раз  и  навсегда.  И,  силясь  сознательно
вытравить,  перебороть  неутихающее  раздражение  против   Самсонова,   он
подумал: "После вчерашнего разговора мы  еще  помним  колкости,  сказанные
друг другу, и оба, конечно, не правы".
   - Вы - очень  серьезный  и,  должно  быть,  очень  счастливый  человек,
господин Самсонов, - сказал Дицман выразительно, но ирония  в  его  голосе
кольнула Никитина: похоже  было  -  сообразительный  Дицман  уяснил  смысл
русской фразы и объединялся с ним.
   - Иногда убежденность, - проговорил  Никитин,  -  мы  воспринимаем  как
прямолинейность. И это часто говорит в  пользу  того,  кто  убежден,  и  о
слабости того, кто в "да" всегда видит обратное - "нет"...
   - Господа, прекращаем спор, будем считать, что  мы  нашли,  потеряли  и
вновь нашли истину! - примирительно воскликнул Дицман.  -  А  истина  наша
такова: интеллигенция всех стран, объединяйтесь!
   - Я согласна с господином Никитиным. Западной интеллигенции не  хватает
твердой точки зрения, - сказала мягко госпожа Герберт и рукой  в  перчатке
легонько  поправила  панорамное  зеркальце  у  переднего  стекла,  радужно
облитого подвижным неоном реклам.
   "Да, вот она сидит, мы едем в одной машине в какой-то ресторан,  -  это
Эмма, это она... госпожа Герберт. И был когда-то Кенигсдорф, и был май,  и
солнце, и мы были молоды, и ничто нас не сдерживало, даже война. И неужели
тогда, в молодости, можно было вообразить, что мы  встретимся  в  Гамбурге
другими  людьми...  совсем  другими,  прожившими  целую  жизнь?  Все   это
непостижимо, но это так..."
   И он время от времени  замечал,  что  она  краем  глаза  взглядывала  в
панорамное зеркальце, то и дело вспыхивающее под близким светом фар задних