ребезжа,
неслись назад, в центр городка, загораживая  путь  встречному  потоку;  из
машин прыгала на дорогу пехота, цепочкой перебегала в сторону  озера,  где
рвались   снаряды;   какой-то   пожилой,   сурового   вида   подполковник,
по-видимому, из штаба, выбежал к колонне батареи, приторможенной  затором,
бледнея лицом, ударил рукояткой пистолета по крылу машины первого  орудия,
в которой ехал Княжко, закричал что-то, указывая пистолетом на лес; Княжко
приоткрыл дверцу кабины, выслушал его,  кивнул  и  сделал  знак  Никитину:
вперед!
   Эта хаотичность перемещения, суматоха,  эта  неразбериха  на  восточной
окраине, беглая пальба противотанковых пушек, крики  команд,  распоряжения
предприимчивых в этих случаях старшин,  стук  уносящихся  кухонных  колес,
удивленно-веселые и непонимающие лица солдат - вся эта знакомая по прошлым
годам нервозность, непонимание, общее возбуждение не  скрыли  от  Никитина
некой логики: после Берлина и безмятежных дней отдыха никто не предполагал
- не мог предположить даже - атаки немцев в тылу, но вместе с тем никто не
думал и об обороне, никто не окапывался у окраинных домов, и  знак  Княжко
"вперед", и бросок в сторону озера пехоты, и  быстрый  выезд  по  проселку
"доджей" противотанковой артиллерии, как  бы  в  обход  сбоку  самоходкам,
объяснили Никитину, что бой будет не в городке, а вот здесь, за  окраиной,
на этом отрытом  поле,  рассеченном  шоссе,  куда  выдвигались  на  прямую
наводку и противотанковые пушки, прицепленные к "доджам", и их батарея.
   Но  несколько  минут  спустя  Никитин  понял,   что   ошибся.   Батарея
противотанковых пушек, пыля по проселку, уносилась  все  дальше  и  дальше
вправо, под острым углом к  шоссе,  пехота  слева  бросками  перебегала  в
направлении озера. И, уже двигаясь  прямо  по  шоссе  за  взводом  Княжко,
теперь  словно  совсем  одни,  навстречу  самоходкам,   Никитин   привычно
соображал, что километра через три надо съезжать в  поле  и  разворачивать
орудия, и видел сквозь лохмотья дыма катящееся первое орудие  на  прицепе,
скольжение, прыганье солнца по его длинному стволу, так начищенному за эти
дни соляркой, будто к смотру готовились,  видел  нечетко  впереди  ближнюю
самоходку, ее смутную и неуклюжую громаду, резкие вспышки ее выстрелов  за
коричневым частоколом разрывов. "Вот сейчас,  вот  сейчас  сблизимся  и  -
орудия "к бою", а машины - назад, в укрытие, сейчас здесь,  вот  здесь,  в
поле, все произойдет!" - вертелась в сознании Никитина одна и та же мысль,
одни и те же механические команды перед последним километром сближения  на
дальность  прямого  выстрела.  И,  как  всегда  мысленно  высчитывая   это
расстояние, которое сейчас смертельно заколеблется на грани "или  -  или",
на острие секунд черного и красного цвета, заранее представляя оголенность
своих орудий, оставленных машинами посреди открытого поля под зорким чужим
прицелом, он, как всегда, испытал тоскливый приступ горечи оттого, что  не
все, вероятно, из батареи вернутся с этого поля...
   - Везет нам, лейтенант, как утопленникам, -  дошел  до  слуха  Никитина
голос Меженина, сидевшего в кабине рядом, голос,  разбитый  гулом  мотора,
громыханием кузова, и жесткий, представлялось,  готовый  к  прыжку  взгляд
его, впаянный в  шоссе,  был  тоже  незнаком  Никитину.  -  Все  время  на
прямой... Отходят они, а? - снова крикнул он, суживая веки,  точно  дым  и
накаленный ветер, пронизывая стекло, хлестал по его глазам.  -  Смотри  на
самоходки, лейтенант!..
   - Что самоходки? Где видите, что отходят?
   Ядовито-желтая, освещенная солнцем мгла сгущалась от разрывов по  всему
полю  и  не  рассеивалась,  скопленная,  разрываемая   ответным   пламенем
выстрелов, и на шоссе в щелях просветов появлялись, покачивались  и  таяли
размытые  контуры  самоходок,  и  невозможно   было   сейчас   определить,
продвигаются они вперед, стоят на месте или отходят.
   В то же время Никитин чувствовал по  скорости  и  времени,  что  машины
должны были уже  проскочить  эти  километра  три-четыре  для  сближения  с
самоходками, расстояние, необходимое для стрельбы прямой наводкой, и здесь
было пора  начать  бой,  открыть  огонь.  Однако  передняя  машина  Княжко
продолжала мчаться, не сбавляя скорости, и одно это обстоятельство  сперва
показалось  Никитину  каким-то  затмением,  сумасшествием  первого  взвода
(лезть под выстрелы в лоб, не приведя орудия к бою!). Но, два долгих  года
зная Княжко, он и сейчас быстро поверил в его риск, в его расчетливость, и
поэтому остренькой горячей струйкой  влилась  в  грудь  Никитина  странная
надежда: бой кончится скорее, чем он думал. Неужели самоходки отходят?
   Задним ходом самоходки действительно отодвигались к лесу, к той опушке,
откуда вышли они, пятились по шоссе, бегло  отстреливаясь,  затем  ближняя
неуклюже  развернулась,  тускло  скользнув  под  солнцем  серой  пятнистой
броней, отрыгивая колючие трассы искр из выхлопных труб, отползая назад, и
тотчас в мутной мгле, текшей вдоль шоссе, кругообразно,  тяжело  и  грузно
зашевелились три следующие за ней самоходки, стали  отходить,  вытягиваясь
поочередно, к опушке. Это Никитин теперь ясно видел и так  же  видел  ясно
два бронетранспортера, замедливших атаку на берегу  озера,  где  падали  и
вставали фигурки нашей пехоты, - и бронетранспортеры начали откатываться к
лесу,  сверкая  по  этим  фигуркам  толстыми  пунктирами  крупнокалиберных
очередей.
   Немцы, сначала предприняв наделенную атаку на городок, отступали в лес,
но то, что Никитин ощутил при этом мгновенную надежду на скоротечный исход
боя, было его заблуждением, которое не имело облегчающего разрешения.


   Самоходки с замедленным упорством отползали в глубь  леса,  густо  гудя
моторами, ломая молоденькие сосны, расползались в  стороны  от  дороги  на
невидимые просеки, непрерывно и в упор били по  шоссе,  вплотную  по  двум
сторонам зажатое стенами сосен,  и  шоссе  уже  казалось  узким  коридором
лабиринта, толкаемым  разрывами  куда-то  в  адскую  черноту,  закипевшую,
расколотую грохотом, заполненную  до  краев  дымом,  рвущимися  всплесками
огня.  И,  как  в  уплотненной  темноте  наступившего   внезапно   вечера,
рассекаемого низкими молниями,  невозможно  было  точно  определить,  куда
отходили, откуда стреляли самоходки, как меняли позицию между деревьями, и
Никитин, с отчаянием от этой неясности положения, от этой слепоты, подавал
команды, ловя на секунды стремительные выбросы прямого пламени из  сбитого
в темноту дыма, стреляя на ощупь, почти  незряче,  лихорадочно  охваченный
единственной мыслью:  "Скорее,  скорее!  Выйти  бы  куда-нибудь  из  этого
проклятого лабиринта, из этого  проклятого  коридора!  Скорее,  только  бы
скорее!.."
   Он видел мелькание серо-грязных  бликов  возле  орудий,  угадывал  лица
расчетов,  сквозь  грохот  слышал   яростный   животный   крик   Меженина,
матерившегося после каждого выстрела, и не видел слева, за  шоссе,  орудий
первого взвода, около которых был Княжко, даже не смотрел  в  ту  сторону:
сразу, как только по команде Княжко привели к бою орудия на  опушке  леса,
выкатив их на плотную прошлогоднюю хвою справа и слева от шоссе, и открыли
огонь, прекратилась связь между ними.
   В течение нескольких минут  все  исчезло,  все  утратило  реальность  -
горячий пот тек по воспаленному лицу Никитина, глаза слезились от огненных
толчков пороховых газов, брызжущих жаром осколков над щитом  незащищенного
землей орудия, и было ощущение  железно  порхающей  в  накаленном  воздухе
смерти,  а  она  звенела   ангельскими   голосами,   гремела,   мстительно
взвизгивала, в жадном поиске твердого тела наугад мокро врезалась в стволы
сосен, топориками срубала ветви,  вспарывала  землю,  вздыбливала  асфальт
шоссе, осыпая его разрушенную плоть на  потные  спины  еще  живых  солдат,
зачем-то тоже с одержимой ненавистью посылавших смерть наугад, как если бы
в этом был весь смысл существования на земле. И немецкие самоходки, и наши
орудия, потеряв пространство, расстояние, видимость цели, стреляли,  будто
окончательно лишенные  зрения,  и  ожидание  слепого  осколка  и  чувство,
подобное буйному безумству  рукопашной  схватки  впотьмах,  которую  ничем
нельзя было  остановить,  охватывало  Никитина  нервной  дрожью  бессилия,
страха и бешенства. Раз после разрыва, накрывшего сосну впереди орудия, он
почувствовал  вместе  с  жарким  ветром  сорванной  хвои  шлепок  в  лицо,
инстинктивно схватился за обожженную щеку, посмотрел на пальцы - крови  не
было. Маленький, зазубренный осколок, раскаленный до фиолетовости,  ударил
его на излете и упал к ногам  -  знак  и  предупреждение  смилостивившейся
смерти. И отрывистый неподвольный смех вырвался из  его  горла:  "Повезло,
мне повезло!.." Никто не услышал его смеха, и он, оглохнув от выстрелов, с
тупой болью, со звоном в ушах поспешно искал слезящимися глазами  взблески
самоходок в дыму, невидимых, близких и неуязвимых,  в  неземном  измерении
отдаленных куда-то во тьму на тысячи километров.
   - Скорее! Скорее!..
   Несколько раз подносили снаряды, разгружая машины, груды горячих  гильз
валялись, скапливались между станинами, и эти  гильзы  кто-то  расшвыривал
ногами под беспрерывно выбрасывающим пороховой пар казенником, и  звяканье
гильз, и жестокая матерщина Меженина, и крики солдат сливались в  сознании
Никитина в это торопящее, полубезумное: скорее, скорее!
   - Скорее!..
   А когда впереди широко полыхнул в глубине чащи и устойчиво пошел  вверх
тусклый от толщи дыма огонь, Никитин не знал и никогда не смог бы  узнать,
чей это снаряд  вслепую  достиг  самоходку,  -  там,  впереди,  на  минуту
смолкло, и он вдруг задохнулся ликующей беззвучной  радостью  сумасшедшего
и, морщась, не  сознавая,  зачем  торопит  себя,  подал  команду  третьему
орудию:
   - Меженин, вперед!..
   Он вконец сорвал голос командами, он хрипел надсадно и, поворачиваясь к
третьему орудию, встретил черное потное лицо Меженина, набухшее  желваками
на скулах, зачерненные пороховой гарью озверелые лица солдат,  удивленные,
конъюнктивно красные глаза Ушатикова, крикнул опять сорванным горлом:
   - Вперед! На колеса! Через кусты! Подальше от шоссе!
   - Куда "вперед"? - злобно выговорил Меженин. - Ни хрена не видать,  где
они! Как у негра под мышкой! На рожон попрем? - И спросил, сощурясь: - Что
со щекой? Царапнуло? Ну, лейтенант, сто лет жить!
   - Пока они замялись - вперед! На колеса, вперед! - повторно скомандовал
Никитин и отсекающе махнул рукой с неумолимостью приказа: - А ну,  вперед,
Меженин! Вперед!
   Он  не  мог  бы  сейчас  разумно  объяснить,   какая   сила   неодолимо
приказывала, тянула его сойти с занятой позиции, переместиться хотя бы  на
десять метров, но тут с другой стороны шоссе дошел до слуха властный голос
Княжко:
   - Третье и четвертое орудия, впере-ед!.. Никитин, вперед!
   По усиленному гудению моторов в дымном  кипении  впереди,  по  скрежету
гусениц уже можно было понять: самоходки отходили по шоссе, по  продольным
просекам, и Никитин, вместе с расчетом налегая  затекшим  до  окаменелости
плечом на щит орудия, слышал, как меж раскатов разрывов в чаще  где-то  за
лесом без передышки тоненько швейными  машинами  шили  немецкие  автоматы,
вливаясь  в  грубый  треск  наших  очередей,  хлопающим   звоном   ударяли
противотанковые пушки, вспомнил фигурки  пехоты  на  лугу,  приземистые  и
ловкие "доджи" на окраине городка, их выезд по проселку наискось  к  лесу,
вспомнил и с едкой завистью подумал, что где-то недалеко идет другой  бой,
чужой, неопасный, что не было там этих незримых самоходок, этого кишевшего
слепой смертью лесного коридора,  и  хрипло  выкрикнул  то,  что  скачками
проносилось в мозгу:
   - Вперед! Вперед! Скорее!..
   - На рожон пошли, ясныть! Сто лет вам жить  с  Княжко,  лейтенант,  сто
лет! - выдыхал  рядом  Меженин,  и  сильное,  жаркое  плечо  его  теснило,
вжималось в щит рядом с плечом Никитина,  а  ему  почему-то  мнилось,  что
сержант  лишь  делал  вид  усилия,  но  весь  еще   сопротивлялся   новому
продвижению орудия по его команде. - Сто лет будете...
   - Не каркай,  у  тебя  глаз  дурной!  -  пронзительно  взвизгнул  голос
Ушатикова откуда-то снизу, от колеса орудия,  и  снизу  вскинулось  всегда
доброе, наивное его лицо,  набрякшее  сейчас  лиловой  краснотой,  струйки
пота, размывая пороховую  гарь,  бороздили  его  лоб,  выкаченные  натугой
круглые голубиные глаза блеснули страхом суеверной приметы. - Не каркай на
лейтенантов! Погибели их хочешь?
   - Нас с тобой переживут и закопают, вот тут в лесу! Понял? Оставим  тут
дощечки после Берлина - погибли, мол,  смертью  храбрых!  А,  Ушатиков?  -
задушливым, озлобленным хохотком ответил Меженин, и плечо его  с  обманным
напором мокро, мясисто засуетилось около плеча Никитина.  -  Нам  прикажут
умереть - умрем! А чего? Раз плюнуть! Наше  дело  телячье...  А  последние
орденки на грудь кое-кому схлопочем!..
   Это влажное прикосновение его плеча,  лживая  подчиненность,  фальшивый
показ помощи,  хохоток  и  разъедающие  слова  Меженина,  в  чем  не  было
необходимого сейчас смысла, сначала не задели  Никитина,  воспринялись  им
выплеском запоздалого мщения в связи с недавним столкновением между  ними,
что Никитин не хотел помнить, как ненужно случайное,  мелкое,  происшедшее
много лет назад, ничтожное по сравнению с тем, что объединяло  их  теперь,
но замутненный рыскающий взгляд, брошенный и отведенный Межениным, поразил
его. Нет, это было не злопамятство,  не  последствие  их  ссоры,  а  нечто
другое, не заметное никогда раньше, о чем он не  мог  подумать  и  секунду
назад. "Неужели это?.. Неужели?" Он не придал большого значения  в  начале
боя тому, что не  было  слышно  возле  орудия  обычных  зверовато-азартных
распоряжений   Меженина,   его   обычных   злых   шуточек,    перемешанных
непристойными словечками, затвержденных жестами,  вызывающими  облегченный
смех солдат, не видел его слева от щита или рядом с  наводчиком  (Меженин,
помнилось, непрерывным мрачным матом подгонял подносчиков снарядов)  и  не
видел, как, выкрикнув команду, он хлопал себя по ширинке, пританцовывал  с
хохотком: "Вот вам, фрицы!.." - и чего-то не хватало при стрельбе,  что-то
бесцветно оголилось, обеднело  без  его  грубо-смелой  энергии,  вроде  бы
уменьшающей  вероятность  смерти,  без  его  распорядительной,   отчаянной
предприимчивости. И Никитин, толкая орудие, вытирая о плечо облитую  потом
щеку, взглянул на Меженина и  даже  скрипнул  зубами  от  пойманного  мига
догадки и ясности, которая была отвратительна ему.
   Меженин  шел  за  орудием,  нагнув  голову,  рукой  упираясь   в   щит,
огрязненные гарью губы криво  сведены  судорогой,  его  покрытые  масляным
пОтом скулы необычно обтянуло кожей до  выпуклости  костей,  запепеленный,
горячечный взгляд полуприкрытых ресницами глаз был опрокинут  внутрь.  Это
выражение  лица  его  поймал  Никитин,  и  это   было   настолько   новым,
невозможным,  разрушающим  привычный  облик  Меженина,   незнакомое   лицо
человека, приговоренного сегодня на неминуемую гибель, что Никитин, хорошо
знавший подобное состояние по другим, лишь выдавил отрывистым шепотом:
   - Меженин... Что, Меженин?..
   Меженин с подергиванием головы усмехнулся мертвой, оскаленной усмешкой,
потом глаза его, налитые злобной тоской,  разверзлись,  всосались  в  одну
точку под щитом орудия, он просипел:
   - На кой... хрен в пекло  лезть,  лейтенант?  Четыре  года  было  мало?
Берлина было мало? Орденок лишний  схватить  захотели  с  Княжко?  Ух  вы,
молокососы, интеллигенты, душу вашу мотать!.. Куда "вперед"?  Зарыть  всех
захотели в конце войны?
   В несдержанной злобе к своему замеченному  Никитиным  страху,  к  этому
начатому продвижению вперед, за самоходками, он высказал то, о чем  боялся
думать Никитин - о чудовищной  для  всех  бессмысленности  непредвиденного
боя,  ненужно  и  случайно  навязанного  предсмертной  агонией  немцев,  в
десятках километров от фронта, от разгромленного Берлина,  вблизи  уютного
городка, где вместе с тишиной, беспечным отдыхом, солнцем, весной, запахом
сирени носился головокружительно радостный ветерок конца войны  и  победы.
Никитин перестал думать об  этом  после  первых  выстрелов,  после  первой
запылавшей самоходки, - и на  срок,  неумолимо  выбранный  судьбой,  назад
дороги не было, и в поисках лихорадочного исхода и действия мысли его были
соединены на одном возможном, как спасительном разрешении  всего:  "Скорее
вперед, только бы пройти, миновать  гибельную  слепоту  лесного  коридора!
Только бы не дать пристреляться из укрытия самоходкам!.."
   И он остро понял по себе,  какая  неотступная  мысль  раздавила,  смяла
Меженина, а  поняв,  ощутил  парализующую  отраву  вылитого  яда  ("Зачем?
Сейчас? Рисковать? В конце войны?")  и  оглянулся  на  солдат,  облепивших
орудия, с руганью, натугой толкающих неподатливые колеса, изнемогающих под
тяжестью станин - по его приказу и приказу Княжко. Он спрашивал  взглядом,
слышали ли они этот по страшной правоте неопровержимый протест Меженина, и
одновременно  еще  подумал,  что  необоримый  страх  самосохранения  перед
последним шагом к выходу из неоконченного боя погубит их всех в оцепенелом
бездействии - их всех просто расстреляют из-за деревьев самоходки в  упор,
и это должен был знать Меженин, воевавший не первый день,  приспособленный
к вой не гораздо ловчее, хитрее его, Никитина, в свои тридцать лет.
   - Меженин, Меженин... - выхрипнул Никитин и  перевел  дыхание:  ему  не
хватило воздуха. - Молчать, поняли? Ни слова, ни слова, Меженин!
   Меженин, ощерясь, оторвал от щита орудия заволоченные  мутью  невидящие
глаза, веревками надулись жилы на его крепкой шее, и он  вытолкнул  грудью
клокочущий шепот:
   - Всех захотели рассчитать, всех?..
   Обвальный взрыв, подсвеченный огнем, взлетевшим в дымной тьме леса, так
сильно тряхнул землю под ногами, что, почудилось, она распоролась  бездной
впереди орудия, что-то огромное и темное вздыбилось там, жаром надавило  в
горло, качнуло орудие назад, туча горячей хвои, сорванной  листвы  смерчем
пронеслась над головами, раздробленно закричали растерянные голоса солдат,
фальцетом взвился изумленный вскрик Ушатикова: "Чего? Чего это  они?.."  -
Но Никитин, кашляя в горьком угаре тола, размазывая  рукавом  по  влажному
лицу больно влипшие иголки хвои, не мог ответить, не  мог  разобрать,  что
произошло  за  деревьями.  Внезапный  взрыв  этот  похож  был  на   грохот
многотонной бомбы, на разрыв дальнобойного снаряда, однако не слышно  было
ни  просверливающего  поднебесье  завывания  его,  ни   знакомого   рокота
самолетов над лесом.
   - Чего? Чего там? Себя подрывают?..
   - Товарищ лейтенант!..
   - Сто-ой! - крикнул Никитин. - Стой!
   Там, где произошел непонятный взрыв, плотная  матовая  завеса  скрывала
все - шоссе, землю, деревья, небо, - все  заслоняла  бушующая  багровым  и
черным  мгла,   просеченная   трассами   бронетранспортеров,   прорезаемая
лохматыми кострами беглых разрывов: там, в дыму,  вслепую  вели  учащенный
огонь самоходки.
   - Сейчас... - выговорил  беззвучно  Никитин  и,  присев  на  поваленную
сосну, ощупью отдирая хвойные иголочки от  исколотого  лица,  взглянул  на
сплошь исцарапанный, донельзя закопченный целлулоид планшетки, на карту  и
тут понял, что могло произойти впереди. Шоссе в  лесу  шло  прямой  нитью,
проходило левее просеки через узкое  озеро,  по  западному  краю  которого
отмечен был на плотине деревянный мост.  И  тогда  все  стало  яснее  ему:
немцы, втягиваясь в глубину  леса,  переправились  по  мосту,  после  чего
подорвали его, открыв огонь с того берега, вне досягаемости  опасного  для
самоходок прямого выстрела орудий, отрезав им возможность сближения.
   - Мост, - проговорил Никитин. - Неужели взорвали?
   В тот же момент он убедился в этом без помощи карты: в  прорехах  мглы,
чуть развеянной  посвежевшим  течением  воздуха,  с  яро