пывает.   Чтобы
попортилось, протухло  немного,  чтобы  жрать  сладко  было.  Ушел  отсель
медведь, след старый, а сохатый тут есть - лежбищ много, трава смята. И на
берегу тальник обкусывал, верхние веточки. Бегает тут сохатый. Гон у  них,
однако.
   - Что значит гон? - удивился студент.
   - Самку ищет. Женщину, то есть... Ну, парень, чай пить будем? Не  зазяб
на холоду-то? - сказал Матвей  Лукич,  прилаживая  закопченный  чайник  на
огне. - Чай ночью - друг.
   Подправленный костер  разгорался  под  деревьями,  обдавая  жаром,  все
крепче потрескивая, пощелкивая полыхающими лесинами. Никитин не вмешивался
в разговор, слушал с тайным наслаждением, а  они  истово  пили  из  кружек
подогретый чай, сидели подле огня, взвивалась, сыпалась оранжевая метелица
искр во тьму, окружавшую их непроницаемой стеной ночи, за  которой  внизу,
под обрывом, должна была течь тихая и прозрачная Умотка (днем видно  было,
как колебались, струились водоросли на ее чистом дне), а дальше от  берега
- тайга, марь, какие-то заросшие осокой озера, медведи, сохатые;  по  краю
близкого берега мерцали, порхали световые отблески, а перед  стеной  тьмы,
дышащей студеным холодком земли,  лежали  две  лайки,  смотревшие  умными,
спокойными желтыми глазами на огонь. Собаки, положив  морды  на  вытянутые
лапы, лежали как бы на границе света костра и  сплошной  темноты,  охраняя
этот огонь среди тайги и звезд.
   И в то мгновение будто  ничего  не  было  более  прекрасного,  вечного,
истинного, чем глухая ночь, искры в дыму, летящие к созвездиям, крик гусей
в  пустынности  неба,  лайки,  смотревшие  умными  глазами,  и  бормотание
студента у костра:
   - Как хорошо-то, господи, как хорошо...
   Когда он проснулся второй раз,  сильно  похолодало,  костер,  осторожно
постреливая угольками, дымно горел; Матвей Лукич и студент  спали.  Совсем
низкие созвездия передвинулись всем своим чуть потускнелым строем, ушли за
нависшие, теперь различимые в сером воздухе вершины елей,  только  крупные
звезды в зените были еще пронзительно ярки,  сквозили  белым  предутренним
огнем меж ветвей. За костром по мокрой траве шевелился липкий сырой туман.
   Вдруг разом вскочили обе лайки, каменно застыли, глядя в чащу, и тут же
по какому-то сигналу быстро вскочил Матвей Лукич  в  распахнутом  ватнике,
взял прислоненный к стволу пихты карабин, сделал  шагов  десять  по  бугру
берега, поднял голову. Никитин тоже  всмотрелся,  не  сразу  увидел  -  по
верхним  ветвям  наполовину   закутанной   туманом   ели   игриво   бегала
коричнево-палевая белка, затем на самой  макушке  мелькнул  ее  золотистый
хвост, дрогнул и исчез. Матвей Лукич неторопливо вскинул  карабин,  кратко
прицелясь, выстрелил. "Промахнулся", - подумал Никитин со звоном  в  ушах.
Но что-то темное, тонкое,  соскальзывая  сверху,  качая  ветви,  упало  на
корневища в кусты. Немного погодя Матвей Лукич подошел к костру, держа  за
задние ноги убитую белку, дал понюхать ее одной из лаек, слизнуть кровь. А
вторая собака, по-видимому,  молодая  еще,  которой  он  не  дал  понюхать
добычу, выгнув остроносую свою морду,  все-таки  слизнула  кровь  с  морды
старой собаки.  Лайки  успокоились,  вновь  легли.  Матвей  Лукич  сел  на
поваленную березу, вынул складной нож (вчера он резал  им  хлеб),  положил
убитую белку на колени - из пробитой головы ее капала кровь  на  землю,  -
сделал надрезы в концах лапок и  легко,  похоже  -  чулок  вывернул,  снял
шкурку, повесил ее на березу пушистым хвостом вниз. На коленях его  лежала
розоватая  маленькая  тушка,  словно  тельце  умерщвленного   младенца   с
подогнутыми коленями, с кровавой головкой - все было, как страшная  казнь,
и Никитина передернуло даже.
   - Убили? Самка или самец? - спросил  спросонок  всполошенный  выстрелом
студент, догадываясь, что случилось.
   - Мужик.
   Матвей Лукич подошел к собакам и положил перед вскочившей старой лайкой
это  розоватое  беспомощное  тельце  только  что  умерщвленного,   недавно
прекрасного младенца. Лайка понюхала и взяла в зубы окровавленную голову -
послышался хруст. Она ела без жадности, точно выказывая при  этом  ленивую
осторожную брезгливость, а молодая лайка покосилась  на  равномерный  звук
хруста и тотчас равнодушно отвернулась, вероятно, понимая, что  добыча  не
ее. Вскоре хруст прекратился. Облизываясь, собака спокойно  посмотрела  на
Матвея Лукича, мотнула хвостом, клубком свернулась близ костра.  И  сейчас
же вскочила молодая лайка, повернулась мордой к чаще, забеленной туманцем,
и вытянулась вся, навострила уши. Старая приоткрыла желтые умные глаза, но
продолжала  лежать  клубком.  Матвей  Лукич  опять  взял  карабин,  сказал
негромко:
   - Еще, однако, бегает. Солнца ждет. Играет перед солнцем белка.
   И двинулся в чащу, бесшумно обходя палые сухие лиственницы.
   Через минуту раздался выстрел - и вторично вернулся он к  костру,  неся
за задние лапы убитую белку, серовато-дымчатый, обмоченный росой, пушистый
хвост волочился по траве. На этот раз он дал понюхать ее молодой лайке,  а
старая нехотя поднялась, зевнула и равнодушно отошла в сторону.
   Матвей Лукич, сидя на поваленной березе,  долго  чего-то  ждал,  слегка
поглаживая спину умерщвленного зверька грубой ладонью.
   - Вздрагивает еще,  живая,  -  сказал  он  точно  бы  виновато  и  лишь
некоторое время спустя освежевал ее, повесил шкурку рядом с первой.
   - Тоже мужик? - спросил изумленный студент, невольно  подделываясь  под
говор Матвея Лукича. - Ну и стреляете вы!
   - Не, женщина. Муж и жена, однако.
   Матвей Лукич встал и, свистнув, бросил тушку белки  молодой  лайке.  Та
задвигала острым носом, тщательно обнюхала изуродованное  красное  тельце,
но есть не стала; Матвей Лукич сказал:
   - Молодая еще. Сутки перед тайгой не кормил, а не ест.
   И  положил  белку  перед  старой  лайкой,  которая  медленно,   издавая
разгрызающими челюстями тот же осторожный, брезгливый хруст, сожрала ее.
   Вокруг было мокрое осеннее утро, и ранний туман тянулся мимо кустов  на
берегу Умотки, над светлеющей студеной  водой,  дымился  тихим  колебанием
белых волокон  в  сырой  чаще,  безмолвной,  обрызганной  мутным  багровым
золотом  по  вершинам  пихт,  по  стволу  поваленной  березы,  где  висели
вывернутые  шкурки  двух  погубленных,  веселых,  двух  добрых   зверьков,
ожидавших в игре солнце...
   ..."Почему я так ясно помню это? Почему тогда в Риме я вспоминал ночь в
тайге, а в тайге вспоминал Москву? Пытался найти истину, но ощутил  только
момент истины? Я ощущал тогда завораживающую ночь, костер, холод, простоту
человеческой жизни под звездным небом, и все же  что-то  не  удовлетворяло
меня. Искал полноту смысла действительности в своем восторге,  в  восторге
студента, в перелетном крике гусей, в тех красавицах белках (муж и  жена),
которых убил Матвей Лукич? Он убил и нарушил равновесие прекрасного  мира,
как если бы убил ту ночь, студеный запах  воды,  костер,  погасил  звезды,
сжег тайгу - великую и хрупкую целесообразность земли. Мог ли  я  подумать
так в годы войны?
   Да, тот миг, когда он стрелял в белок, был мгновением какого-то  смысла
жизни. Миг, но не весь смысл жизни. А где весь? Под тем сверкающим небом в
тайге? Почему же меня тянуло в Москву, к  ее  удобству,  к  электрическому
свету, к чистому белью, к горячей ванне, а  ведь  та  ночь  была  -  сущее
наслаждение. На миг? На несколько часов?
   Что ж, нигде нет полных ответов, и нет прочных для всех,  исчерпывающих
истин. Ей правился Рим, а меня он угнетал, утомлял... В чем же  был  смысл
встречи с Эммой? И смысл мучительных для нее и для меня разговоров?  Да  о
чем это я? Сколько времени мы летим? Почему так болит  сердце?  Валидол...
принять вторую таблетку  валидола.  Не  хватало  -  прилететь  и  слечь  с
приступом..."


   Никитин ртом сделал короткий вдох, морщась, потер грудь вокруг  сердца,
а оно сдваивало торопящие удары в болезненных перебоях.
   Гудели моторы ровным гулом, салон спал, успокоенный звуком  двигателей,
сонным синеватым светом ночных плафонов, и рядом, слева, переплетя руки на
груди, завалив назад голову,  дремал  Самсонов,  и  страдальчески-сердитым
выражением застыло мясистое  его  лицо.  И,  доставая  таблетку  валидола,
Никитин подумал впервые, что по спящему  лицу  Самсонова  можно,  пожалуй,
угадать,  каким  он  был  в  детстве,  -   толстым   мальчиком,   надутым,
коротконогим, сердитым по причине нанесенных одноклассниками обид...
   "То, что произошло между нами, -  бессмысленно,  -  возникло  в  голове
Никитина. - Бессмысленно, хотя вряд ли наши отношения останутся  прежними.
Неужели я не смогу перебороть себя, простить? Странно - мы  знакомы  много
лет... Если бы твердо знать, что важно в нашей жизни и что не важно. Важен
был Рим? И та ночь и то утро в тайге? И важен был  Гамбург?  И  встреча  с
Эммой? И ссора с Самсоновым? После войны в  двадцать  один  год  все  было
главным. И вместе с тем все было и не главным - вся  жизнь  впереди,  суть
жизни - в самой жизни, и она мчала  в  счастливое  неизвестное  "потом"  с
молниеносной скоростью, без остановок,  без  сомнений,  и  не  нужно  было
задумываться, что важно и что маловажно  в  мелькнувших  днях,  месяцах  и
годах.  "Потом"  наступило:  окончание  университета,   женитьба,   удачи,
известность. Почему я стал задумываться над этим  в  последние  пять  лет?
Начал спрашивать себя, счастлив ли, и искать смысла  в  любом  собственном
поступке, в чужой фразе, в падающем снеге, в течении  воды,  в  той  вдруг
открытой, как вечность, звездной ночи  над  тайгой...  Что  же  случилось?
Осознание того, что "потом" уже было? Постижение своих лет?
   Зачем она спросила меня, счастлив ли  я?  И  этот  последний  крик  ее:
"Вадим, Вадим!.." Значит, она продолжала любить меня двадцать шесть лет  -
и в ожидании, в неестественной надежде был смысл ее жизни? А я искал  суть
в постоянной неудовлетворенности, задавал себе вопросы о  двоякости  истин
(а  как  раньше  сияли   они   простыми   и   четкими   символами!..),   о
противоречивости самой жизни, которая не стала добрее и проще. Ведь порой,
когда я видел злобные взгляды, злые  лица,  унижение,  жестокость  друг  к
другу, бывало у меня чувство, похожее  на  ненависть  к  людям,  казалось,
лишенным  милосердия  и  любви.  Но  тут  же  стоило  встретить  случайный
участливый взгляд, услышать чью-то певучую речь, ласковую  интонацию  -  и
быстро остывала ненависть, и охватывала жалость  ко  всем  -  к  плачущему
чужому ребенку, к незнакомой и некрасивой  молодой  женщине  на  улице,  к
каждому прохожему и особенно к жене, лишь воображением  снова  представлял
ее и свою боль, пережитую после смерти сына. Нет, это  была  не  любовь  к
жене, было большее, была жгучая родственность, соединенное понимание, выше
которого ничего не могло быть. Когда же это случилось  со  мной?  И  когда
возникла непрочность истины? После смерти сына?"


   Это случилось через два месяца после похорон, они уехали на дачу, чтобы
не видеть в квартире все то, что напоминало об Игоре, о его веселом  визге
и топоте крепких ножек по ковру, его щебечущем голоске и  смехе,  который,
мерещилось, жил еще в осиротелых комнатах, в легком шевелении занавесок, в
обоях над его детским столиком, в солнечном луче на собранных  и  ненужных
теперь игрушках. Здесь, на даче, он работал до изнеможения,  до  тошнотной
дурноты и в поздние вечера бродил подолгу проселками по  окрестным  полям,
длительными прогулками убивая механическую работу сознания.
   Раз, возвращаясь в двенадцатом часу ночи, он, уже  утомленный  ходьбой,
стал подыматься из низины, шел по пустынной дороге на заблестевшие впереди
огни и, чувствуя одышку, против воли замедлял и замедлял шаги,  как  будто
что-то мешало ему, как  будто  что-то  задерживало  его...  И,  вздрогнув,
внезапно  почти  физически  ощутил  чей-то  пристальный,  упорный  взгляд,
нацеленный в спину. Он, борясь  с  дыханием,  быстро  оглянулся  -  позади
по-ночному глухо чернела без единого огня темнота,  без  звука,  нигде  не
было ни движения, ни человека.
   Он убеждал себя, что это не может  быть  реальным,  что  это  следствие
переутомленного воображения после долгой работы, и его,  как  к  спасению,
тянуло из низины к огням, но одновременно какая-то непонятная сила толкала
назад,  хватала  за  плечи,  останавливала,  всасываясь  ему   в   затылок
смертельным холодом, вызывая такую безмерную тоску, такое одиночество, что
готово было разорваться сердце.
   Он не знал, что это было. Может быть, нечто предупреждало его о  чем-то
или само зло сожалело, что он выбрался из потемок к неярким впереди дачным
огням? Или, может быть, кто-то невидимый звал его оттуда?
   Он дошел до своей дачи  и,  боясь  разбудить  жену  скрипом  деревянной
лестницы,  поднялся  наверх  в  кабинет,   зажег   настольную   лампу   и,
потрясенный, курил, ходил из угла в угол,  неотступно  ощущая  спиной  тот
живой   и   останавливающий   взгляд   неподвижной   тьмы,   как    взгляд
человеческий...
   Он всю ночь не мог заснуть, при зажженном свете  ворочался  на  диване,
вставал, снова ходил, дышал на прохладе около окна, приоткрытого в потемки
сада, принимал валерьяновые капли и  вновь  ложился  с  давящим  комком  в
горле, вспоминая фразу одного знакомого пожилого художника, сказанную  ему
в дни утраты сына: когда мы умрем, мы будем ходить, двигаться  друг  возле
друга, но мимо, все мимо живых, никогда не встречаясь, не узнавая  их,  не
видя один другого - по иной синусоиде времени.
   И, вспоминая его слова, он зажмуривался, испытывая недавнее  угрожающее
чувство, когда подымался из низины - неуловимый взгляд в спину, - и  думал
о себе, о жене, здоровых, живущих на земле, уже без сына два месяца, а  он
там, один,  беспомощный,  в  своих  белых  чулочках,  со  своим  щебечущим
голоском, со сладким запахом легких льняных волосиков,  ушедший  в  вечный
холод, темноту, в иную синусоиду времени, которая проходила все мимо, мимо
них, никогда не  встречаясь.  Он  плакал  в  ту  ночь;  губы  его  помнили
маленький ледяной треугольник рта сына в стужий февральский день, и память
не выпускала слабо просачивавшийся сквозь неприкрытые ресницы  голубоватый
блеск его глаз, недавно ярких, веселых, детски-восторженных...
   "Тогда я потерял половину жизни. Не тогда ли ушла прочность истины?"


   На следующий день, весь разбитый бессонницей, мучаясь головной болью  и
болью  в  сердце,  он  спустился  на  солнечную,  свежую,  еще  наполовину
затененную веранду, где  жена,  чуточку  заспанная,  с  повязанными  сзади
волосами, молча готовила завтрак (она  мало  говорила  после  случившегося
несчастья), поцеловал ее, как обычно, в край  подставленных  губ,  сказал:
"Доброе утро..." - задержал дольше обычного руку  на  ее  плече  и  тотчас
увидел на поднятом лице жены отсвет мелькнувшего страха: "Ты  плохо  спал?
Опять? Что, что у тебя?" Она спросила:
   - Как ты себя чувствуешь?
   - Все в порядке, - ответил он свое обычное,  предупредительное,  однако
явно фальшивя, и, чтобы не лгать сейчас, уйти от  встревоженных  вопросов,
от спрашивающего внимания ее глаз, сошел по ступеням  в  сад,  апрельский,
уже тепло меж сквозной молодой зелени осиянный солнцем, ходил бесцельно по
траве, под росистой прохладой яблонь, стоял под нежно зазеленевшей листвой
берез, откуда скворцы посылали в  чистый  утренний  воздух  сладко-медовые
кольца звуков - фю-и-ить, - будто зыбкие круги расходились  по  прозрачной
воде. Но эта спокойная радость весеннего утра не  успокоила,  прогулка  не
развеяла его, и потом, за завтраком, не выдержав молчаливого  беспокойства
жены, он все же неожиданно для себя солгал ей,  что  целую  ночь  работал,
чтобы не упустить настроение, сказал и пожалел об этом.
   Она догадалась:
   - Вадим, ты обманываешь меня? Я заходила в кабинет. Ты  не  написал  ни
строчки. Я знаю, о чем ты думал.
   - Да, - проговорил он, хмурясь, - никак  не  могу...  Может  быть,  нам
уехать куда-нибудь месяца на три? Бросить все к черту - и уехать...
   Она наливала ему кофе и, не долив, как-то обессиленно уронила  кофейник
на  подставку,  опустилась  на  соломенный  стул  и,   отворачивая   лицо,
заплакала:
   - Боже мой, боже мой, с ним ушло все.
   - Лида, - сказал он, - нам надо держаться... обоим.
   - Да, да, нам надо держаться, - говорила она,  прикладывая  салфетку  к
носу. - Но - как? Как? Я уже всего боюсь. Я стала всего бояться. После его
смерти. Страх от какой-то  неопределенности,  страх  одиночества.  Я  даже
боюсь поздних телефонных звонков, когда  тебя  нет.  Мне  везде  мерещится
опасность. Прости, я не знаю, что со мной, но я теперь боюсь за  тебя.  Ты
работаешь без режима, не спишь... Я умоляю тебя не  курить.  Или  поменьше
курить... Ты стал седеть, у тебя стали совсем седые виски.
   - Со мной все будет в порядке, - повторил он. - В моем возрасте  седеют
многие.
   Она вытерла салфеткой нос, долила ему кофе,  слегка  прижалась  влажной
щекой к его виску, сказала тихонько:
   - Когда я была беременна Игорем, я смотрела только на красивых  женщин.
Хотела, чтобы он был красивым и чтобы у него были такие глаза, как у тебя.
И у него были такие глаза, как у тебя. Вадим, за что же мы  наказаны  так?
Кому же зло мы с тобой сделали? Почему судьба выбрала нас?
   - Лида, - сказал он, - чем  больше  мы  будем  говорить  об  этом,  тем
тяжелее будет.
   Она согласилась, закивала.
   - Да, я хотела бы, чтобы ты сейчас не работал, полежал, почитал. У тебя
усталый вид, Вадим. И машину сегодня поведу я.
   Он чувствовал себя нездоровым, не стал возражать, когда в  полдень  она
сама вывела машину из гаража, села  за  руль,  а  позже,  едва  за  дачным
поселком на жарковатом шелестящем шоссе развернулись весенние дали, они не
вспоминали об утреннем разговоре, не обмолвились ни словом  и  всю  дорогу
ехали, объединенные этим  сознательным  молчанием,  изредка  вопросительно
взглядывая друг на  друга.  И  только  километрах  в  пяти  от  Москвы,  в
последней деревне, куда вплотную, белея из-за липового  парка,  подступали
прямоугольными  башнями  новые  окраины  города,  она,  непонятно  почему,
остановила  машину  вблизи  железной  ограды,  через  которую  видны  были
раскрытые двери маленькой работающей здесь  церкви,  огоньки  мерцающих  в
сумрачной ее глубине свечей, серые старушечьи  затянутые  платками  головы
перед папертью, и сказала тоном виноватой решенности:
   - Прости, Вадим, я зайду. Я давно хотела сюда зайти.
   -  Зачем?  -  спросил  он,  охолонутый  мыслью  о  каком-то   состоянии
сумасшествия, подчинившего и его и ее, и тут же договорил глухо: - Хорошо,
я подожду. Хорошо, иди.
   - Я не верю в бога, Вадим, но  я  хочу  зайти,  прости,  пожалуйста,  -
проговорила она и взяла  сумочку  с  сиденья.  -  Так  нужно,  я  поставлю
свечку... нашему мальчику.
   Он ждал ее более получаса, терпеливо сидя в  нагретой  солнцем  машине,
слушая отдаленными раскатами, подземным речитативом гулко завывающий голос
священника под таинственными сводами церкви, тепло  расцвеченной  свечами,
где должна была загореться и свечка Игорю, и  духота  горячего  железа  на
солнцепеке, наплывы в этой жаре великолепия  неземного  голоса  сдавливали
сердце - оно спотыкалось, замирая в пустоте, и не хватало  воздуха,  нечем
было дышать. Он достал  валидол  и,  посасывая  его  мятный  лекарственный
холодок, увидел, как она вышла, опустив  бледное  лицо,  на  ходу  раскрыв
сумочку, начала торопливо раздавать монеты, несколько смущенно  вкладывать
их в ковшиком протянутые покорные старческие ладони - и  после,  садясь  к
рулю, сказала ему, глянув заплаканными глазами:
   - Прости, милый, я заставила тебя ждать. Я  не  смогла  быстро...  -  И
заговорила в грустной задумчивости: - Как это возвышенно звучит:  "Церковь
Христова, церковь во  Христе,  церковь  во  имя  Христа",  или  вот:  "Эта
беспокойная грешная земля", "блаженной памяти Петр", жаль, что никогда  не
учила