вы приехали в Гамбург!.. Как я рада, что вы здесь, в Гамбурге.
Не знаю, рады ли вы, но я рада... Хотите? Давайте две минуты  посидим  вот
так и покурим.
   Она вынула сигареты, он зажег  спичку.  Она  прикурила  и,  прикуривая,
благодарно поглядела сбоку  размягченными,  теплыми,  как  летняя  озерная
синева, глазами, - и он снова увидел вблизи те, прежние,  пропускающие  до
глубины  глаза  Эммы,  сохранившие,  мнилось,  солнечный  отблеск  юности,
радостное мгновение утра, что осталось в его памяти свежей и яркой зеленью
лужайки  перед  домом,  "студебеккерами"  под  соснами,  росистым  запахом
яблонь,  буйно  цветущих   в   садах   майского   Кенигсдорфа,   старинным
брусчатником площади вокруг кирхи, залитой  утренним  солнцем,  солдатами,
уютно  покуривавшими  на  еще  прохладных  плитах...  Странно  -   все   и
напоминали, и выражали ее глаза, даже  движение  бровей,  когда  время  от
времени  она  чуть  дольше,  чем   позволяло   их   настоящее   положение,
вглядывалась в него. Но еще страннее  было  то,  что  он  чувствовал,  как
что-то  сдерживало  и  необоримо  тянуло  угадывать  изменения  ее   лица,
шевеление губ, произносящих обязательные  и  необязательные  слова,  будто
тайно смотрел через светлую щелочку назад, в туман пространства  и  внутрь
себя, томительно наслаждаясь грустным  возвращением  в  некий  счастливый,
отмеченный жизнью срок, когда он и Княжко шли по  тротуару  мимо  железной
ограды под нависшей над головой сиренью.
   - Вы бывали в Риме, господин Никитин?
   - Да.
   - И конечно, любили гулять по площади Навона?
   - Да. Это прекрасное место.
   Она затолкала в пепельницу недокуренную сигарету,  не  глядя  на  него,
улыбаясь загадочно.
   - Сейчас у меня такое же настроение, как на той прелестной площади, где
всегда тихо в солнечный день. Немного грустно, весело и немного  тревожно.
Потому что не там живешь. А... вы? - Она повернулась к нему. - А вы... Что
вы чувствуете? Простите, я уже осмелела и спрашиваю у вас о том,  на  что,
может быть, не имею права.
   - Спрашивайте... Мне  сейчас  тоже  почему-то  грустновато,  -  ответил
Никитин. - Спрашивайте.
   Она помолчала, разгладила на пальцах кожаные перчатки.
   - Вам грустно? Здесь? В Гамбурге? Потому что вспомнили Рим? Или Москву?
   - Нет, грустновато...  потому,  -  Никитин  попробовал  найти  нарочито
неточное по ощущению слово, а оно, это ощущение,  останавливающей  угрозой
мерцало в нем, и ответ его мог показаться ей опасно откровенным,  чересчур
искренним, и он с задержкой договорил: -  Потому  что  грустновато.  -  Он
засмеялся. - Грустновато мне бывает всегда глубокой ночью в чужих городах.
Все спят, и город кажется пустым, мертвым, как брошенные последними людьми
поселения на другой планете. Вот отчего...
   - Господи, зачем они все спят? Какие жалкие, экономные люди, эти немцы!
Они экономят марки и  в  своих  снах!  -  Она  тоже  засмеялась,  показала
взглядом на темные окна в угрюмом провале улицы. - Как  можно  так  терять
время? Мы едем с вами в Рим. Мы богаты. У нас автомобиль. Мы можем  кутить
всю ночь. Сколько хотим. А к утру вернемся  из  Рима  в  Гамбург,  который
будет уже просыпаться, и не так будет грустно.
   Он не понял:
   - В Рим? Каким образом?
   - О, этот ресторанчик называется  "Навона".  Рим  в  Гамбурге.  Или  вы
хотите куда-нибудь в Сан-Паули? В кабаре? Посмотреть на  красивых  молодых
женщин?
   - Нет, давайте-ка в Рим.
   - Я ваш шофер на всю ночь и домчу  вас  со  скоростью...  со  скоростью
американских вестернов. Вы любите вестерны?
   - Не очень.
   - Все равно.
   Она  наклонилась,  тихонько  сделала  какое-то  усилие  ногами,  и  ему
послышалось: внятно стукнула о педали одна снятая туфля, потом другая; она
толчком ноги быстро задвинула их под сиденье, и он спросил, удивленный:
   - Вам не холодно будет в чулках?
   - Так лучше ощущаешь скорость. Я так делаю иногда ночью.


   Маленький ресторан  "Навона",  куда  они  приехали,  был  действительно
по-домашнему тихим, полупустым - прохладно белели крахмальные скатерти  на
столиках, отделенных друг  от  друга  деревянными  барьерами,  спокойно  и
неярко горели настольные лампы под голубыми абажурчиками, выступали в тени
акварели и фотографии Рима  на  обтянутых  цветочной  материей  стенах,  и
где-то в таинственной глубине зала еле разборчиво, успокоительно струилась
в тепле, шуршала музыка (она была, и будто ее не  было),  точно  осторожно
пойманная из другого, благодатного мира давней старины, - здесь  все  было
чисто, размеренно, приятно, здесь не разговаривали в  полный  голос,  -  и
весь этот уют ресторанчика, с его наглухо  зашторенными  окнами,  нагретой
тишиной, нарушаемой лишь дремотным ручейком журчащей  музыки,  вообразился
Никитину островком успокоения, умиленной  мечты  о  милом  прошлом,  таком
покойном, добром, порядочном среди современного ночного Гамбурга,  бурного
хаоса Реепербана, который ни  часу  не  спал,  болезненно  неистовствовал,
веселился в двух кварталах отсюда.
   - Вы не возражаете, господин Никитин, если мы возьмем коньяку  и  кофе?
Меня все-таки немножко знобит, - сказала госпожа Герберт после  того,  как
они сели за  столик  и  юная  девушка  в  передничке  непорочной  белизны,
походкой застенчивой горничной  подошла  к  ним,  распространяя  на  обоих
приветливым взором лучи доброты. - Наверно, мы можем  сегодня  выпить  еще
немножко?
   Он ответил, замечая про себя нечто новое, смелое, появившееся в ней.
   - Как вы потом поведете машину? Найдете руль?
   - О, это не проблема! - Она улыбнулась и потом, когда принесли коньяк и
кофе,  густой,  горячий,  в  фарфоровых   чашечках,   сказала,   задумчиво
разворачивая хрустящую обертку на плиточках сахара: - Что бы ни было злого
на земле, господин Никитин, богу нужно было, чтобы вы приехали в  Гамбург.
Я представляла вас другим... да, другим, и боялась, что вы  сделаете  вид,
будто ничего не помните. Тогда мы были так молоды... да, тогда были лучшие
годы, как  вы  сказали,  которые  у  нас  за  зеркалом...  Ведь  я  не  та
восемнадцатилетняя Эмма, я - "госпожа Герберт", я  постарела  на  двадцать
шесть лет. Я стала теперь думать об этом. Все чаще стала думать: а что  же
было главное в моей жизни?
   - Давайте выпьем за лучшие годы, - сказал Никитин. И вдруг заговорил  с
полувеселой, полугрустной откровенностью: - С некоторых  пор  я  тоже  все
чаще думаю об этом. Уже оглядываешься назад - а что, что там было? Так  ли
жил, как хотел,  как  представлял,  когда  вернулся  после  войны?  Многое
оказалось не так. Очень уж много было ошибок и  глупостей,  о  чем  стыдно
вспомнить. Но в то же время странно -  плохое  забылось  и  забывается,  и
остались студенческие годы, женитьба, рождение сына, первый успех,  первая
поездка за границу в пятьдесят восьмом году. Все первое... Поэтому прошлая
жизнь кажется чрезвычайно  краткой  и  чрезвычайно  длинной  -  иные  годы
выступают смутно, как в тумане.
   - А война? - вполголоса напомнила она и попросила  виновато:  -  Только
без политики, если вам будет удобно... если так можно объяснить...
   - Война без политики? - повторил Никитин. - Это невозможно. То  есть  я
понимаю, что вы хотите спросить. Я ненавижу войну, но мне порой  до  тоски
не хватает людей, с которыми я  встречался  на  войне,  всех  -  плохих  и
хороших. Всех, кого я знал.  Почему  так  -  ответить  не  совсем  просто.
Наверно, потому, что мы, плохие или хорошие, очень нужны были друг  другу.
Мы были как братья в одной семье, что-то в этом роде. Вот  господин  Алекс
сегодня сказал: люби друзей и врагов. - Никитин помолчал в раздумье.  -  У
меня нет этого библейского  чувства  Иисуса  Христа,  а  война  кончилась,
прошло много лет, и я  почувствовал,  что  лучше  тех  людей  я  потом  не
встречал. Это ностальгия поколения. Понимаете? Мне  все  время  нужен  был
такой друг, как лейтенант Княжко. До сих пор нужен. И такого, как  Княжко,
нет. А наше поколение выбили. Почти всех. Наверное, особенно поэтому я  их
люблю и не могу забыть. Даже, кажется,  и  того  сержанта  Меженина...  Вы
должны помнить его... тот, который застал вас тогда в мансарде...
   Она подняла брови, слушая его пристально.
   - Вы их любите? Даже того сержанта? Как я помню, вы в него стреляли,  и
вас арестовали... арестовали в тот день?
   - Он был искренен в своей ревности ко мне, - ответил Никитин. -  Знаете
его судьбу? Он досадно погиб после войны. Одиннадцатого  мая.  В  Австрии.
Кто-то в лесу обстрелял машину. В машине ехало четверо, а погиб  он  один.
Это можно было предположить еще в Кенигсдорфе во время  последнего  боя...
Он был уже приговорен тогда. Страшно звучит, но это так. В конце войны  он
слишком хотел выжить. Когда сообщили, что он погиб, мне долго было  не  по
себе. В его смерти было что-то роковое, как бывало на войне.
   - Я хочу еще выпить. Я сегодня совершенно не пьянею, -  сказала  она  и
жестом подозвала девушку  в  передничке  к  столу,  подошедшую  с  прежней
ласковостью на преданном лице горничной. - Прошу  вас,  фрейлейн,  двойной
коньяк.
   - Да, госпожа Герберт. Одну минуту.
   Между  тем  ресторанчик  постепенно  наполнялся  ночными  посетителями,
появлялись  за  столиками  одинокие  пожилые   женщины,   солидные   пары,
приехавшие сюда на чашку кофе, на поздний ужин,  по-видимому,  после  кино
или кабаре, голубели в дымках сигарет  абажурчики  ламп,  шелестели  меню,
слегка позванивали расставляемые приборы, приглушенно плыла как бы дальней
стороной музыка, и все так же было  несуетливо,  размеренно  уютно,  будто
задернутые на окнах занавеси, обитые материей стены, увешанные  солнечными
акварелями, цветными фотографиями Рима, прочно  охраняли  этот  нерушимый,
вне времени, домашний ковчег, это убежище тишины и душевного успокоения. И
Никитину пришла мысль, что  госпожа  Герберт  выбрала  и  полюбила  уголок
отдохновения  "на  Навоне"  (самой   тихой   Римской   площади),   которая
присутствовала здесь  на  фотографиях,  но,  вероятно,  знала,  что  своим
выбором обманывает себя, желая обмана, и вся ее  жизнь  представилась  ему
несоответствием  куда-то  несущего,  бездумного   удовольствия,   скорости
(скинула туфли и, не притормаживая, мчала машину по заснувшему Гамбургу) и
какого-то сказочного ожидания воображаемого, ушедшего навсегда  старинного
покоя, где все твердо стоит на незыблемых местах.  "Я  уже  придумываю  ее
жизнь, - подумал он,  с  сомнением  развязывая  тайный  узелочек,  мучимый
любопытством к тому, о чем она не говорила. - Жизнь  Эммы,  которая  стала
госпожой Герберт, - нет, тут я могу ошибиться, нафантазировать небылицы".
   - Я хотел бы...  -  сказал  он  и  подождал,  пока  отойдет  девушка  в
передничке, аккуратно поставившая перед ними рюмки, наполненные  коньяком,
- я хотел бы, чтобы вы позволили мне задать вам  несколько  вопросов...  в
обмен на любой вопрос, который вы зададите мне.
   - Я согласна на обмен, если только смогу...
   Он спросил:
   - Как вы жили после воины? Я хорошо помню, что ваш  брат  и  вы  хотели
уйти в Гамбург. Он ушел без вас, вы остались... А потом? Вы нашли брата?
   Она посмотрела взглядом долгого внимания и отвела глаза, а когда  опять
посмотрела, по лицу пробежал отсвет встревоженной неуверенности.
   - Да, я добралась до Гамбурга, где были уже американцы. И нашла  брата,
застала его в квартире дяди. Курт был подавлен, испуган, все  время  лежал
на диване, смотрел как больной в потолок и не выходил из дома. Однажды  он
нашел в шкафу кабинета дяди военный мундир  и  сжег  его  в  камине,  стал
бегать по квартире, плакать, запирать двери комнат и кричать, что  русские
придут и его расстреляют.  Это  была  ужасная  истерика.  Через  месяц  он
выздоровел.
   - Ваш брат  показался  мне  болезненным  и  нервным  парнем,  -  сказал
Никитин, туманно вспоминая не черты его лица, а что-то  сутулое,  длинное,
серое, одетое в широкий, не по росту, мундир, нелепо  висевший  на  прямых
плечах. - Но бог с ним, с вашим братом, я его плохо помню.  Ну  а  вы  как
потом? Учились в университете?
   - Курт на два года младше меня, -  продолжала  она,  неловко,  поспешно
оправдывая мальчишескую неполноценность брата, запомнившуюся  Никитину.  -
Нет, я не закончила университет, надо было зарабатывать деньги. Я работала
секретарем в одной маленькой фирме, потом в библиотеке,  потом  в  книжном
магазине. И тогда вышла замуж. Только... - Она грустно подняла уголки губ.
- Эти годы не были лучшими моими годами. Мой муж был старше меня на десять
лет, умный, добрый человек. Я понимала, что уже нельзя одной...  мне  надо
было устраивать жизнь. Три больших книжных магазина, большая квартира, две
машины - я стала богатой женщиной. Лучшее было - рождение дочери. Это было
самое лучшее  после  войны.  Самое  лучшее...  Потом  вместе  с  мужем  мы
зарабатывали деньги и часто ездили за границу. Но так  было  недолго.  Муж
умер, дочь вышла замуж за француза и уехала в Канаду. И я осталась одна со
своими деньгами, магазинами и машинами. И вот так  прожила  жизнь,  совсем
незаметно...  Сейчас   вспомнила.   В   вашем   последнем   романе   герой
задумывается, счастлив или несчастлив он был, прожив жизнь. И ищет  ответ,
и не находит. Так у вас написано?
   Она вопросительно глядела на него сквозь светлую тень настольной лампы,
а он не почувствовал удовлетворения в ее насильно ровном ритме  голоса  и,
испытывая  необъяснимую  остроту  потребности  узнать  главное  в   чужой,
неблизкой жизни ее, когда-то близостью и болью коснувшейся  его  жизни,  и
борясь  с  собственным  неудовлетворением,  спросил,  переступив   хрупкую
границу возможной откровенности:
   - И все-таки, вы были когда-нибудь счастливы? Понимаю,  конечно,  когда
человек задумывается, счастлив ли он, то сразу становится несчастлив...  -
Он внезапно рассердился на себя за недозволенное приличием  любопытство  и
добавил: - Простите, я не  хотел  задавать  этот  неделикатный  и  сложный
вопрос!.. Это, простите,  отчаянная  глупость!  -  И  в  воздухе  поставил
пальцем крест. - Зачеркните красным карандашом мой вопрос. Пожалуйста!
   Она опустила глаза, проговорила:
   - Почему? Вопрос простой. Ответ сложный. Я помню, вы просили меня  быть
откровенной. И мы должны  быть  сейчас  откровенными.  Потому  что  мы  не
говорим о политике. О, как я ненавижу политику, которая так надоела и  так
мешает людям, мешает тысячи лет! - Она притронулась к  рюмке  с  коньяком,
медленно поводила  донышком  по  скатерти,  но  тотчас,  мигом  решившись,
заговорила  принужденно-весело,  тоном  вызывающего  задора:  -  Все  было
когда-то давно. Когда в курортном городке под Берлином жида девочка  Эмма,
наивная немецкая Золушка. Веснушчатая дурнушка. И когда совсем  быстро,  в
несколько дней прошла там война. И  было  опасно  и  страшно,  потому  что
девочка ожидала нашествия варваров, и действительно сначала  она  пережила
ужас - там... в мансарде. А потом влетела бабочка в ее  комнату  в  образе
русского  лейтенанта,  мальчика-рыцаря,  как  в  доброй  немецкой  сказке,
которую Эмме читали в детстве. И эта девочка всю жизнь помнила чудесную  и
короткую сказку, а может быть, сон, - когда выходила замуж,  когда  у  нее
родилась дочь и даже когда ездила с мужем в свой любимый Рим.  И  там  она
почему-то мечтала неожиданно встретите своего  рыцаря,  который  прилетит,
как бабочка в детстве. Но... представим себе, что мы и сейчас в Риме! И  у
нас нет никаких забот и никаких вопросов... Хорошо?
   Она засмеялась, беспечно-наивно всматриваясь в самые его зрачки  поверх
поднятой рюмки, он же видел: по  горлу  ее  проходила  дрожь,  похожая  на
судорогу напряжения, - и вдруг, будто в ресторане господина Алекса,  когда
они  танцевали,  он  почувствовал  уже  не   грустный   наплыв   приятного
воспоминания, а щемяще-пронзительную, как боль, нежность  к  той  близости
прошлого, к тому, что было между ними, к тому, неисповедимо оставшемуся  в
Эмме, не забытому ею. Однако он  не  предполагал,  что  она  так  раскрыто
коснется их прошлого, и был ошеломлен и ее неожиданной искренностью, и  ее
обороняющимся смехом, и этой судорогой горла.
   Неужели то неповторимое, отдаленное пропастью  лет,  за  которыми  были
грубая реальность войны, непонимание, страх и несколько стремительных дней
всепоглощающего их наваждения, какое бывает только в юности, - до сих  пор
овеивало  ее  ветерком  потерянной  радости  и  было  прочнее,  необычнее,
счастливее, чем прожитое  в  поздние  годы?  И  ему  недоставало  отчаяния
поверить - неужели в ней, госпоже  Герберт,  сорокачетырехлетней  женщине,
имевшей  замужнюю  дочь,  еще  жила,  еще  в  чем-то  сохранилась  прежняя
восемнадцатилетняя  Эмма?  И  тот  русский  лейтенант,   "мальчик-рыцарь",
"бабочка из России", был он,  теперь  сорокасемилетний,  много  повидавший
человек, любящий свою жену и в силу тысяч разных причин не  так  уж  часто
вспоминавший о тех  кратких  нескольких  днях  первой  "фронтовой"  любви,
оглушившей его тогда, перед концом войны.
   - Госпожа Герберт! - проговорил он. - Госпожа Герберт...
   И замолчал.
   В эту секунду он искал в себе причины собственной вины, которая росла в
нем,  обострялась  горьким  изумлением,  неловкостью,  жалостью,  а   она,
покачивая коньяк в рюмке, все смотрела и ожидала с  проказливым  беспечным
видом,  словно  бы  сказала  ему  между  делом,  необязательно   напомнила
минувшее, простое, мимолетное, не требующее напряжения ни с ее, ни  с  его
стороны. Только глаза не выдерживали фальшивой игры, искорки смеха  гасли,
и она, силясь уже притупить что-то в них обоих, силясь  придать  разговору
ни к чему не обязывающую легкость, быстро проговорила:
   - Господин Никитин, мы с вами стали вспоминать молодость, и многое было
таким наивным, таким... немножечко романтичным, смешным, не правда ли?
   Он ответил:
   - Смешным? Нет. Смешного было мало. Наоборот.
   Она поправилась, удерживаясь на легком тоне:
   - Сейчас кажется смешным. Мы надеялись, что нам не смогут  помешать,  и
мы скоро увидимся. Мы просто забыли про войну.  И  я  верила...  Только  в
молодости можно так верить.
   - Вы правы. Только в молодости, - сказал он. - Вы правы.
   Она растерянно потрогала ладонью висок.
   - И вы... вы, господин Никитин, приехали  бы  в  Кенигсдорф,  если  бы,
простите, если бы это было тогда возможным?
   Все, что он чувствовал сейчас к той прежней  Эмме  и  к  тому  прежнему
лейтенанту Никитину,  было  частью  его  военной  жизни,  но  жизни  такой
ушедшей, ни в чем не повторимой по горячей, молодой и бездумной решимости,
которая порой мешала, препятствовала ему позже обуздывать поступки бывшего
лейтенанта Никитина, самоуверенно знавшего главное или почти главное,  что
надо делать на  войне  в  каждый  момент  переменчивой  судьбы,  казалось,
всецело  зависевшей  от  него.  Лишь  некоторое  время  спустя  он  понял:
понемногу он терял то, что было его сущностью  в  те  годы,  и  приобретал
другое, что отдаляло его от лейтенанта Никитина.
   - Тогда - да, - наконец ответил он с оборением мучительного неудобства.
- Я был наполовину уверен, что война странными путями может вернуть меня в
Кенигсдорф. Я верил и не верил, что мы можем встретиться.  Но  потом  была
Чехословакия, конец войны, демобилизация. Много было "потом".
   - Вы вспоминали меня?
   - Да. Хотя меня уже несла другая жизнь.
   - Господи! - сказала  она,  и  лицо  ее  мгновенно  утратило  выражение
задорной игры, потухло, поблекло, осунулось, и, как  недавно  в  ресторане
господина Алекса, плечи зябко сузились, отчего что-то жалкое,  подавленное
появилось во всей ее позе, в наклоненном лбу,  в  прикушенных  губах...  -
Господи!.. - повторила она, стискивая на коленях пальцы. -  Я  ждала...  Я
думала, что вы приедете. Знаете, о чем я молилась? Мне страшно  вспомнить,
о чем я думала после войны. Господи, - молилась я,  -  пусть  снова  будет
война, пусть снова стреляют, пусть меня насилуют, но только чтобы