гляд Гранатурова, когда тот заговорил громко  и
жестко:
   - Хотите быть чистеньким, лейтенант,  беленьким  барашком  с  беленькой
шерсткой? За кого, интересно, вы меня принимаете?  За  бревно?  А  как  же
тогда ваша связь с немочкой? Что думать по такому случаю прикажете? Мне  и
это известно, лейтенант! Правда так правда. Скажите об этом при Гале. А то
не поймешь - где правда, а где вранье!..
   - Что известно? - перебил Никитин. - Что именно?
   Из закопченного зева камина пахло горелой бумагой,  холодной  золой,  и
едким запахом пепла удушливо пропитан был голос Гранатурова, и  глаза  его
тоже приобрели черно-фиолетовый цвет, цвет пепла, сбивающего дыхание.
   - Известно то, лейтенант, что вы успешно  ведете  с  немочкой  войну  в
постели! - продолжал упорно Гранатуров. - Мало того, что  вы  защищали  на
допросе эту конопатенькую немочку, вы защищали ее брата.  А  братик  ее...
как его, Курт, что  ли,  сволочь  сопливая,  дал  ложные  показания:  мол,
несколько мальчишек, несколько щенков в лесу, а оказалось -  самоходки  на
город в атаку  пошли.  И  Княжко  погиб.  А  братик  удрал  в  неизвестном
направлении. Это вам ничего не говорит? Кто же, выходит, виноват? Так  где
же опять правда?
   Он не предполагал такого режущего темным подозрением вопроса, в котором
уже  было  недвусмысленное  жестокое  недоверие,  прямое,  брошенное   ему
обвинение, и  в  замешательстве,  еще  не  находя  ответа,  неопровержимых
доказательств, подумал сейчас же: "Меженин, Меженин, это он!" -  и  первым
решением было - лишь усмехнуться на прямолинейное  обвинение  Гранатурова,
сказать: "Вы хоть соображаете, что говорите, товарищ старший лейтенант?" -
и остаться внешне спокойным, как  если  бы  не  имело  малейшего  значения
задерживать  внимание  на  чьих-то  домыслах,   созданных   подозрительным
воображением.
   "Это он, он!" - утверждал  Никитин,  неотступно  думая  о  Меженине,  о
доносительном расчете его, о мстительно выбранном им  моменте,  и  спросил
совсем уж несдержанно:
   - У вас, товарищ  старший  лейтенант,  есть  серьезные  доказательства?
("Что я  говорю  о  доказательствах?  -  подумал  он.  -  Как  будто  хочу
выкручиваться, отрицать свое отношение к  Эмме?  Объяснять  Гранатурову  в
присутствии Гали, оправдываться и унижаться?") И он  договорил:  -  У  вас
есть доказательства, что Курт пришел сюда, как разведчик,  и  после  этого
немцы пошли в атаку?
   - Не исключено! - забасил Гранатуров. -  А  вы  считаете  -  исключено?
Тогда где он? Где скрылся? Куда он исчез, молокосос сопливый? Не  отрицаю:
я допустил слабость, когда вы с Княжко разрешили им тут остаться. Но вывод
сегодня для себя сделал: место немочки в смерше. Там ею должны заняться!
   "Смерш! Не исключено?.." Нет, Никитин не чувствовал доверия к немцам  и
всякий раз,  встречая  пленных  -  первых  в  зимнюю  пору  Сталинграда  и
предпоследних  в  Берлине,  -  удивлялся  их  обыкновенному  человеческому
обличаю, предельной усталости в глазах, порванному и грязному мундиру,  их
заискивающему и однозначному бормотанию: "Гитлер капут". Он всматривался в
их лица, руки с целью как бы увидеть несмытые следы произведенной кровавой
жестокости, которая должна была остаться на  самой  коже  их  ненавистными
фашистскими знаками, - и взятые  в  плен  представлялись  ему  неразделимо
одинаковыми: ради сохранения жизни они  приняли  людской  облик,  двуногие
существа, пришедшие из другого мира, ночного, черного, убивающего. Нет, он
не верил немцам и потом - перейдя  границу  Германии,  и  потом  -  в  дни
уличных  берлинских  боев,  сталкиваясь   с   подобострастными   взглядами
городских жителей, забившихся под бетонные своды подвалов,  не  верил  при
кратких общениях в оправдательное сетование на  сумасшедшего  Гитлера,  на
фанатичных "СС", повинных в войне. Он всех их мерил единой,  равной  мерой
возмездной и незаконченной вражды - ведь они начали войну - и вынужден был
только быть внешне вежливым, чего требовала снисходительность  победителей
на территории побежденных.
   То, что произошло здесь, в Кенигсдорфе, он с самого начала не воспринял
серьезно: этот мальчишка Курт и Эмма не были в  его  понимании  настоящими
немцами, что показывали русским покорно-искательные подобия улыбок,  тайно
приготовленные к мрачному оскалу  (он  еще  в  Восточной  Пруссии  замечал
нередко, как смывало эти резиновые улыбки за спиной уходивших  из  занятых
домов солдат). Та ночь, когда Никитин застал в мансарде сержанта  Меженина
вместе с немкой, вскрикивающей слезным безнадежным голосом "нейн,  нейн!",
и затем, когда смотрел на них обоих  в  минуты  допроса,  испуг,  ужас  на
Эммином лице, разодранное вдоль бедра  платье,  защита  ею  своего  вконец
растерянного неуклюжего брата - все вызывало у него не  привычное,  глухое
подозрение к пленным, а какую-то неловкую  жалость  и  даже  сочувственное
изумление. Но, может быть, все было оттого, что, чудилось,  не  могли,  не
умели лгать ее раздвинутые неестественно синие (не немецкие - таких он  не
видел) глаза, пухлые, некрасиво, до черноты  искусанные  губы,  когда  она
пыталась объяснить причину возвращения домой,  делали  ее  и  взрослой,  и
обезоруженно слабой, однако не похожей на брата, сутулого,  тщедушного,  с
впалой грудью, словно бы в смертной жути послушного  ей.  Нет,  тогда,  на
допросе, в ответах обоих не было скрытой страхом враждебной неискренности,
которую ожидал Никитин увидеть на отчетливый миг. Потом было  раннее,  без
войны, утро, покой пробуждения в сказочно просторной постели под роскошной
домашней периной, свист птиц среди благословенной тишины,  стук  в  дверь,
теплый аромат кофе среди солнечного  веяния  нагретого  ветерка  из  сада,
халатик, суженный пояском на талии Эммы,  ее  осторожная  поступь,  робкое
сияние синевы  ему  в  глаза:  "Гутен  морген,  герр  лейтнант",  вымытые,
рассыпанные по плечам почти медного отлива  волосы  с  запахом  туалетного
мыла, потом мягкие ее губы и все то дурманное  наваждение,  ненужное,  как
стыд, неожиданное, ошеломляющее, чему он позже не находил оправдания,  что
произошло случайно и не должно было произойти между ними, русским офицером
и немкой. И он, презирая, обвинял себя вместе с тем,  точно  с  обмирающим
перед  обрывом  сердцем  плыл  в  качающем  его   тумане,   обволакиваемый
нестерпимо радужной и терпкой мукой при воспоминании  о  ее  млечно-белой,
заостренной нежным розовым  соском  груди,  покрытой  пупырышками  озноба,
когда она лежала рядом, о быстро обвивавших его шею руках, о ее  маленьких
влажных зеркальцах зубов, приоткрываемых мальчишеской  улыбкой:  "Вади-им,
мейн либер Вади-им".
   После вчерашнего безумия боя, после похорон и поминок,  не  облегчивших
Никитина, а, наоборот, продливших безумие дня, он не  хотел  ни  думать  о
ней, ни видеть ее, но неразрушимая тоска одиночества и тот  страшный  сон,
ужаснувший ощущением  собственной  смерти,  прерванный  рыданиями  Эммы  в
темноте мансарды, ее искренние горячие слезы,  размазанные  на  его  лице,
исступленные  возгласы  неловкой  помощи:  "Их  бин  трауриг,   Вади-им!",
наверное, это, будто уже против всякой  воли,  вновь  бросило  их  друг  к
другу, сблизило их - неужели он мог так ошибиться и не понять, что в  этом
действии  самосохранения  она  лгала  и  притворялась?  Нет,  нельзя  было
поверить в ее чудовищную ложь, - нет, она понимала его и просила  прощения
себе и Курту и молила не думать о ней и Курте как о  тех  немцах,  которые
способны были убить и убили Княжко.
   - Хочешь доказательства, лейтенант? Доказательства спрашиваешь?  А  мне
кажется, когда немочкой займется  смерш,  там  будут  все  доказательства.
Очень много совпадений, понял? Ночью появились в доме, как хозяева,  ночью
же братик куда-то исчез, а утром немцы пошли в атаку. Кому,  спрашивается,
поверили? Рассиропились, распустили слюни и - поверили! Не так разве?
   Никитин сказал:
   - Этого Курта среди пленных не было.
   - А кто убитых в лесничестве смотрел? Может, он был убит там  и  сгорел
вместе с домом? Наивно, лейтенант, ох, как наивно! И смешно. До коликов  в
животе.
   - Нет, я не верю, что он ушел не в  Гамбург,  а  в  лес,  -  проговорил
Никитин. - Не может быть. Я не верю.
   Гранатуров возвысил голос:
   - А я - тебе не верю! Понял? Тебе не верю и твоей немке! И  не  доверяю
тебе даже временное командование батареей! Хоть ты и остался  единственным
офицером! А теперь так. Чтоб было по-мужски. Я доносы  на  подчиненных  не
пишу. Не имею привычки. Сам напишешь рапорт в смерш, самолично: как  было,
как случилось, куда исчез вервольфовец и... о своей связи  с  немкой!  Ах,
простите, лейтенант Никитин, я опять перешел на "ты"...
   - Как угодно. Только обо всем этом, комбат, будете писать вы.
   - Что? Я? Вон как ты повернул!
   - Даже если... даже если  пойду  в  штрафной  батальон,  не  напишу  ни
строчки. Пока не выяснится. Вернулся ли Курт в лес, могут показать пленные
из лесничества, позвоните в штаб, спросите. Да вы  видели  его?  Какой  он
солдат? Птенец какой-то! На что он способен?
   - Вон ка-ак! Храбрец ты, Никитин! А если все докажется - что тогда?
   -  Пленные  наверняка  его  знали.  И  если  уж  Курт   был   посланным
разведчиком, то я отвечу за все, а не вы!
   - За что ответишь - за то, что войну с немочкой в  постели  ведешь?  За
то, что сначала пытался ее изнасиловать, а потом склонил к связи?
   - Я... пытался изнасиловать? Откуда это известно?
   - Мне все известно! Известно и то, что  ты,  лейтенант,  хотел  свалить
свою вину на Меженина, он лично застал тебя за этой операцией на мансарде.
Ты ведь у нас только кажешься херувимчиком с  белыми  крылышками!  За  все
придется отвечать! За все!  Это  я  при  Галине  заявляю  тебе,  лейтенант
Никитин!..
   Его   накаленные,   шальные   глаза,   как   в   подтверждение   прямых
доказательств, метнулись по  лицу  Гали,  которая  все  сидела  на  диване
безучастно, с закрытыми  веками,  и  эта  непреклонная  реальность  угрозы
низкой автоматной очередью пробила  над  головой  Никитина.  Эта  обжегшая
опасность, что хотела подавить  и  могла  убить  его,  вдруг  неподчиненно
бросила его не ко дну окопа, а на открытое без брустверов пространство, на
оползающий край раскрытой в двух  шагах  бездны.  По  ту  сторону  провала
стояли не немцы,  стоял  Гранатуров  с  поднятым  автоматом,  из-за  спины
поддерживаемый Межениным (тот невидимо присутствовал здесь), а  по  другую
сторону он, Никитин, объединенный с немцами предательской связью, косвенно
или некосвенно виновный в гибели  Княжко.  В  этом  ясном  (косвенном  или
некосвенном) обвинении всего не договаривал Гранатуров, но вроде бы черный
оттенок бессилия, уязвленного самолюбия перекинулся мостиком к Гале,  едва
только заявил Никитин в ее присутствии, что никакого письма, адресованного
ей, не было, и нарастающая озлобленность Гранатурова, и унизительные слова
о "войне в постели" - все  вскинулось  до  ослепления  в  Никитине  жарким
ответным гневом, и стало сразу как-то безразлично, что будет потом.
   - Слушайте, комбат... - выговорил он, - я помню, Княжко  сказал:  жаль,
что теперь нет дуэлей...
   - Подражаешь Княжко? - не совладал с собой Гранатуров и развернулся  на
каблуках к Никитину. - Перед Галиной хвост распускаешь? Не выйдет у  тебя!
Княжко - одно, ты - другое! Атос,  Портос  и  мушкетер!  Скаж-жи!..  Дуэль
захотел? Ну, давай, давай! Пошли! Стреляться будем! Ну? Давай! Пошли!
   И он, искособочась корпусом, охватил здоровой рукой кобуру пистолета на
бедре, неудобно вздев забинтованную левую кисть к подбородку, и  от  этого
исказился болью, оскалив крепкие белые зубы, подернутые  влажной  пленкой.
Никитин смотрел на него: злость и бессилие боролись на  его  лице.  Ничего
недавнего не оставалось в  облике  Гранатурова,  грубовато-крикливого,  но
компанейского комбата, - просто заменили его вчера  на  той  поляне  возле
лесничества, где утратил он легкость  нрава,  быструю  свою  отходчивость,
ерническое балагурство, - и Никитин почему-то подумал,  что  то,  прежнее,
было лишь временной, защитной игрой при жизни Княжко, которого с некоторых
пор Гранатуров невзлюбил, ревновал и боялся.  Он,  наверное,  обуздывал  в
себе приниженную силу вблизи ясного и  твердого  спокойствия  Княжко,  без
трудных усилий полностью  подчинившего  батарею.  Гранатуров  был  скован,
связан чужой волей, оказавшейся выше его доли, а теперь Княжко не было...
   - Глупо, комбат, - проговорил Никитин. - Я бы хотел  подражать  Княжко,
да не получится... К сожалению, не получится.
   Тогда Гранатуров сдернул руку с кобуры пистолета, через оскаленные зубы
вцедил воздух, произнес ударяющим голосом:
   - Запомни, Никитин! Все, что было раньше в батарее, кончилось! Княжко я
кое-что позволял, тебе - нет! Сегодня поставлена точка! Порядок в  батарее
наведу свой. А эти интеллигентские штучки-дрючки, всякое  сю-сю  и  всякое
дерьмо - не допущу в батарее!
   - Молчите! Оба замолчите!..
   И  Никитин,  точно  отсеченный  от  Гранатурова  этим  вскриком,   этой
запрещающей полумольбой Гали, почувствовал озноб на щеках - ее  ярко-сухие
глаза  таким  гадливым  презрением  вспыхнули  на  худом  лице,  с   такой
брезгливостью изломались уголки бровей, будто возникло между ними здесь, в
комнате,   что-то   извращенно   мерзкое,   обнаженное,   заставившее   ее
содрогнуться.
   - Да, да... вас все-таки стоит ненавидеть,  Гранатуров,  -  проговорила
ода шепотом, пальцами притрагиваясь к горлу и так помогая  дыханию.  -  Вы
взбесились, как животное... И никогда, никогда! Это была ошибка. Все между
нами было ошибкой, это было от злости к нему, понимаете вы...  Гранатуров?
Понимаете?
   Она даже стукнула ребром ладони по валику  дивана,  горячечно  прикусив
пугающе прозрачные губы, и  Никитин,  тоже  будто  ударенный  ее  словами,
потрясенный ее нещадной и откровенной прямотой, подумал:  "И  это  правда?
Значит, между ними что-то было? Значит, Гранатуров  тогда  не  пошутил,  а
только что-то преувеличил и хотел вызвать ревность Княжко?" -  и  взглянул
на Гранатурова.
   Тот одеревенело стоял около камина, потом все вроде для  прыжка  начало
подбираться в нем, столбообразная круглая шея, плечи, раненая на  перевязи
кисть,  жалко  торчащая  из  бинта  ногтями,  испачканными  йодом,  -  все
сжималось, делалось меньше. И вдруг Гранатуров, сломленно сгорбив  широкую
спину, как если бы увидел нечто неумолимое,  безвыходное,  занесенное  над
ним, слепыми шагами пошел в противоположный  угол  комнаты,  там  постоял,
долго глядел в пол, на затоптанный ковер, а когда теми же  слепыми  шагами
пошел  обратно  к  камину,  насильственное  покривление   рта   выкраивало
мертвецкую леденящую улыбку, на которую невыносимо было  смотреть.  Похоже
было, он напрягался что-то сказать, но, видимо, силы уходили на  одну  его
улыбку, тесной, не по размеру маской надетую по-клоунски на рот.
   - Вот как, Галя, вы со мной... - с хрипотцой сказал он.
   И, заведение передвигая ногами, Гранатуров не дошел до камина, повернул
к столу, пошарил по неубранным  кружкам,  сбивая  их  на  скатерть,  нашел
чей-то  недопитый  вчера  стакан,  раздвинул  им,   как   распоркой,   эту
заледенелую улыбку и, вылив водку в горло, сел, облокотился на затрещавший
край стола, уперся лбом в пудовый свой кулак.
   - Я пойду, комбат, - сказал Никитин, испытывая почти облегчение, потому
что, загороженная кулаком, не была  видна,  не  резала  по  глазам  чужая,
выдавленная страданием и растерянностью улыбка  Гранатурова.  Если  бы  он
закричал на Галю,  разбил  стакан,  опрокинул  стул,  все  было  бы  более
естественно, чем вот этот клоунский извив большого рта:  наверно,  так  он
пытался помочь себе,  оборониться  от  непоправимой  правды,  без  надежды
высказанной ему только что Галей. По-видимому, Гранатуров,  решив  выявить
истину  отношений  Княжко  и  Гали,  не  предполагал,  что  разговор  этот
всколыхнет, зажжет в ней гневное неприятие, отрицание бесспорной  ясности,
которая была для нее мучением,  неосуществленной  возможностью  и  которая
отбрасывала всякую иную возможность изменить что-либо сейчас. Но непонятно
было, как хватило  Гранатурову  злого  и  веселого  легкомыслия  опорочить
однажды Галю в глазах Княжко, после того, что  могло  или  не  могло  быть
между ним и ею... Ведь был тот  день,  когда  вернулся  он  из  медсанбата
довольный, отъевшийся на тыловых  харчах,  и  был  гусарский  его  смешок,
загадочный взгляд на Княжко,  циничные  подробности  рассказа  о  победной
ночи, проведенной с красивенькой медсанбаткой в ее  комнате,  доказательно
положенная перед офицерами на стол любительская  фотокарточка  Гали  -  во
всем же была цель, разрушающая, похожая на запрещенный  удар  правда,  что
была  и  в  найденном  письме  Княжко,  адресованном  Гале  и  по   случаю
неизвестных обстоятельств не отправленном им.
   - Уйди, Никитин, - сказал Гранатуров, тихо  водя  головой,  вдавливаясь
переносицей в кулак. - А насчет немочки - рапорт в смерш... Нет,  ты  тоже
не ангел, Никитин, не-ет...
   И жалкая подавленность, безысходная обреченность в его сгорбленной  над
столом атлетической фигуре, ожесточенно твердое молчание Гали, ее  тонкое,
с опущенными глазами, без кровинки, как вчера на поляне, лицо, бесконечная
сиротливая вокруг пустота без Княжко, страшный сон, оставшийся в сознании,
нежно-мягкие губы Эммы, ее плывущий  над  головой  шепот:  "Ду  бист  мейн
Шметтерлинг" ("Почему бабочка? Почему?") - все было продолжением какого-то
заразившего всех безумия, ложной верой в последний срок  войны,  ожиданием
его в этом невиданно уютненьком немецком городке Кенигсдорфе. Может  быть,
они, поверив в  новую  счастливую  полосу  нефронтовой  жизни,  поспешили,
забежали вперед: торопясь, обогнали судьбу, которую так суеверно опасались
обгонять на передовой.
   Надо было что-то делать, что-то решать, что-то понять  до  конца,  надо
было вырваться из этого проклятого, рокового  наваждения,  обманувшего  их
околдовывающим покоем, мирной белизной цветущих  садов,  ласковым  майским
солнцем, где для всех кончилась и коварно не кончилась война и  где  погиб
Княжко.
   - Одного хотел бы, комбат, - глухо сказал Никитин,  -  чтобы  рапорт  в
смерш написал сначала Меженин. А потом уж я...
   Гранатуров замычал, медленно повозил лбом  по  кулаку,  не  ответил,  а
Никитин пошел к  двери,  ощущая  навязчивую  потребность  освободиться  из
душащей его тесноты, чем-то облегчить тупо давившую в душе тяжесть,  выйти
на свежий майский воздух, скорее бы вдохнуть  лекарственный  запах  травы,
молодой сирени на солнцегреве, посидеть где-нибудь в саду  одному  посреди
весеннего мира, который обманул их, но все-таки был.
   Он уже взялся за ручку двери и тут услышал окрепший грудной Галин голос
позади себя:
   - Подождите, Никитин. Я хотела вам сказать...
   И он, поворачиваясь кругом, мгновенно подумал: "Вот главное, о чем  она
скажет сейчас... а для чего?" - и натолкнулся на  ее  неумеющие  улыбаться
глаза...
   - Подождите, Никитин.
   Она заскрипела сапожками и, равнодушно, как посторонний предмет, обходя
сгорбленную фигуру Гранатурова, нашла на столе  пачку  трофейных  сигарет,
резко чиркнула зажигалкой, закурила, с перерывами дыхания выпустила  струю
дыма, сказала:
   - Спасибо, Никитин. ("За что она благодарила его?") Не обижайтесь, если
я не буду приезжать в батарею. Так будет лучше. Конечно, все знали, почему
я приезжала.
   Гранатуров оторвал лоб от кулака, мерзлая тесная  его  улыбка  большого
рта   исчезла,   брови   горько-насмешливо   подбирались,   срослись   над
переносицей, а взгляд потемнел, обострился, проникал в  лицо  Гали,  искал
что-то и не находил.
   А она, выдыхая дым через ноздри, поперхнулась дымом, коснулась пальцами
груди, так всегда  явно,  остро  и  вызывающе  обрисованной  гимнастеркой,
сжатой по талии ремнем,  что  Никитину  иногда  трудно  было  смотреть  на
маленькие, опрятно застегнутые нагрудны