о внимание ко мне? Ревновал  к
тому, что госпожа Герберт общалась  со  мной?  За  что  же,  за  что?  Его
искренность, в сущности, похожа на ненависть ко мне. Но странно - я ничего
дурного не делал ему никогда. Да отчего же это мне так плохо?  Бесконечное
курение, коньяк, ночи без сна..."


   Свежая струйка ветерка, ворвавшаяся в маленькое  отверстие  вентилятора
из лунного пространства ночного неба, холодила ему голову, но  боль  возле
сердца не утихала, охватывала  грудь  тихой  щемящей  горечью,  близкой  к
тоске, какая бывала в минуты приступов, и тоска, и усталость, и  вчерашняя
бессонница, и ощущение неудовлетворенности собой, и неприязнь к Самсонову,
и растерянно-жалкое бледное лицо госпожи Герберт, внезапный ее в последнюю
секунду вскрик: "Вадим, Вадим!", вскрик прежней Эммы, и этот свой поцелуй,
торопливый, неловкий, - все было в болезненных перебоях сердца,  и,  чтобы
забыться, отвлечься от беспокоящей  его  боли,  он  стал  заставлять  себя
думать о том благостном моменте, когда самолет, пойдя  на  посадку,  мягко
ударится колесами о бетон аэродрома в Шереметьеве и, страшно ревя моторами
на холостом ходу, покатится по земле мимо сигнальных  огоньков  посадочных
полос; потом - пахучий  и  родной  ветерок  на  аэродроме,  ни  с  чем  не
сравнимая тишина, родная речь, проверка паспортов, ожидание багажа и затем
погрузка в такси, обшарпанное, дребезжащее,  и  скромные  огни  московских
улиц  с  неяркими  витринами,  лица  прохожих,  очереди  на  троллейбусных
остановках, фигуры милиционеров-регулировщиков на площадях, и  разговор  с
шофером после выкуренной иностранной сигареты, любопытствующим, как  _там_
живут, и, наконец, милый, как всегда, на том же  месте,  старый  и  добрый
знакомец-дом, исцарапанный лифт, запах подъезда, двойной, заученный звонок
в дверь на девятом этаже, свет в передней и сияющее  радостью  лицо  жены:
"Вадим, наконец-то!" - и ее родственные губы,  прильнувшие  к  его  губам,
еще, кажется, липким, сладким от  посадочных  карамелек.  Она  никогда  не
провожала и не встречала его в аэропорту - так было заведено  им  и  ею  с
первой его поездки, и оттого бывал неожидан и радостен приезд...
   "Только  не  торопиться,  -  подумал  Никитин,  так  явственно  испытав
несколько секунд счастливого приезда, что услышал звук голоса жены, увидел
ее  и  себя  в  чистоте  своего  кабинета,  чем-то  нового   (какой-нибудь
лампочкой,  статуэткой,  купленной  в  его  отсутствие),  с  кипой  газет,
бандеролями, стопкой писем  на  журнальном  столике,  аккуратно  для  него
сложенной, с листком бумаги поверх писем, где записаны фамилии  тех,  кому
он был нужен, кто звонил, спрашивал его и ждал. - Нет, я не должен  думать
о доме. Иначе время будет тянуться невыносимо.  Я  слишком  соскучился  по
жене, по своему кабинету, поэтому - не думать. Когда сяду в  такси,  когда
выедем  из  аэропорта  на  шоссе  -  только  тогда...  Несколько  дней.  Я
возвращаюсь раньше срока... Но почему мне кажется, что я не был дома целую
вечность? Почему это я чувствую сейчас? Будто где-то далеко, вне дома, вся
жизнь прошла. Когда мы вылетали в Германию,  какая-то  фраза  вертелась  у
меня в голове. Какая же фраза? Ему, моему герою, снился  сон,  в  детстве.
Он, обессиленный или раненый, лежит  на  кирпичах  на  заднем  дворе.  Она
наклоняется над ним, кладет его голову к себе на колени. Он был влюблен  в
ту девочку. Они жили в одном дворе.
   Но фраза, фраза... какая фраза? Я забыл ее. Не надо вспоминать, не надо
напрягаться. Она придет сама. Если придет...  Впрочем,  может,  она  и  не
нужна. Сейчас - никаких фраз. Я устал от фраз. Какой был жалкий и страшный
этот крик: "Вадим, Вадим!.." И как уткнулась она головой мне в грудь. А  я
молчал, слов не было, бормотал что-то нелепо. И нелепо поцеловал ее... Она
держалась в ресторане, но  потом  этот  крик.  Крик  отчаяния.  Она  будто
просила меня о чем-то. Рим, Рим...  Почему  она  так  любит  Рим?  Площадь
Навона... Когда я был в Риме? В позапрошлом году. Была тоже дискуссия -  о
чем? Кажется, я был там неделю. Почему она так любит Рим? - думал  он  под
однообразный рев моторов, глядя на луну, на ее бегущее по крылу  излучение
немого пустынного света в немой беспредельности ночи, вызывающего  все  то
же  неразрешенное  чувство  незаконченности,  тоскливой  оторванности   от
чего-то, что томило его и оставалось непонятым им. - Почему именно Рим,  а
не Париж?"


   И он заставил себя представить Рим и вдруг увидел, почувствовал его так
осязаемо, так детально, что поразился своему ясному ощущению этого города,
казалось, забытого им. Было тогда жаркое солнце, апрель,  и  были  древние
пинии, кокосовые пальмы, напоминающие нечто  совсем  курортное,  южное,  и
были знойно слепящие стеклом улицы, белизна домов,  тенты  над  балконами,
гофрированные шторки на окнах, и громада-скала  полуразрушенного  Колизея,
вечное великолепие собора  святого  Петра  с  его  границей  таинственного
Ватикана  и  огромной  площадью,  заставленной   блистающими,   как   сама
цивилизация, автомобилями, автобусами туристов разных  национальностей  и,
как возвращение на много веков назад, кабриолетами; горький запах бензина,
перемешанный со все-таки приятным здесь запахом лошадиного пота и  навоза,
что нестеснительно убирали на площади  лопаточками  загорелолицые  веселые
кучера, зазывающие туристов; монахини в черном и белом  одеянии,  заметные
бледными худыми лицами, подъезжающие на мотоциклах с истовым  спокойствием
опытных таксистов; неопределенного пола хиппи с ниспадающими ниже  лопаток
гривами волос, с немытыми шеями, бренчащие на гитарах у солнечных ступеней
площади Испании, целующиеся парочки на широких парапетах;  толпы  туристов
возле  фонтана  Треви,  всегда  обдающего  прохладой,  где  в   прозрачной
зеленоватой воде серебристо посверкивают брошенные монеты  на  дне;  уютно
тихая площадь Навона, этот римский Монмартр,  с  голубями,  садящимися  на
мольберты художников, продающих  картины  и  этюды,  вокруг  которых  дети
гоняют по брусчатке футбольный мяч, разрисованный шахматными квадратами; и
продавец многоцветных воздушных  шаров,  и  кем-то  упущенный  синий  шар,
одиноко уплывающий в золотистое  закатное  небо  над  этой  благословенной
площадью какого-то сладостного и прошлого  умиротворения;  торговая  улица
Корсо, забитая  машинами,  сияющая  витринами  универсальных  и  роскошных
маленьких магазинов, толпы на тротуарах,  мелькание  черных,  космического
вида  очков,  коротких  штанишек,  телесных  колготок,  обтягивающих  ноги
женщин,  видных  сквозь  распахнутые  легкие  пальто;  столики  кафе   под
полосатыми тентами; хозяева на лестничках,  по  утрам  промывающие  стекла
своих ресторанчиков; и  в  этом  же  Риме  -  Аппиева  дорога,  наполовину
каменная, наполовину асфальтовая, слышавшая  когда-то  поступь  деревянных
сандалий Сципионовых легионов,  разрушенные  придорожные  здания,  остатки
каменных оград, ворот, отдельные  глыбы-камни,  вросшие  в  древнюю  землю
былого римского величия, и рядом, сбоку дороги, на зеленой траве,  в  тени
пиний остановившиеся "фиаты",  белые  детские  коляски,  молодые  красивые
женщины и мужчины, одетые по-пляжному, в позах воскресного отдыха  сидящие
на раскладных стульчиках; и неумолчный центр - грохот трамваев, стреляющий
треск мотоциклов, сумасшедший хаос почти нерегулируемого движения,  какого
нет даже  в  Париже,  туманец  в  воздухе  от  выхлопных  газов,  вереницы
неподвижных  машин  вдоль  тротуара,  и  среди  этого  узкого  коридора  -
неразрывный,   затормаживающий,   толчками   и   стремительно   катящийся,
нетерпеливо гудящий поток других машин, в которых  куда-то  едут,  спешат,
смеются, разговаривают, молчат, целуются  во  время  остановок  незнакомые
юные и  пожилые  люди,  подобно  муравьям  в  растревоженном  муравейнике,
придумавшим средство передвижения по  своим  муравьиным  артериям,  мчатся
точно по заданной немыслимой программе, по замкнутому кругу, что не  имеет
ни начала, ни  конца,  -  и  весь  этот  невероятный  город  тогда  весной
мельтешил, сверкал, гремел, ослеплял, оглушал, и лишь иногда  возникший  в
стороне знак древности овеивал на секунду,  как  прохлада,  как  намек  на
спокойствие.
   "Почему она  любила  Рим?  Она  говорила,  что  в  Риме  у  нее  бывало
прекрасное настроение? На площади Навона, где сохранился  островок  тишины
среди сущего ада?"
   А  ему  было  неуютно  в  этом  городе,   чересчур   шумном,   чересчур
переполненном туристами, он жил один, русский,  в  пансионе  близ  площади
Испании, с крохотным домашним лифтом, подымающим и опускающим за три лиры,
в комнате на южной стороне, подчеркнуто старинной, заставленной бархатными
креслами, с просторным балконом-солярием, затененным растениями от солнца,
и большим зонтом, под которым  он,  всегда  разбуженный  по  раннему  утру
бешеным треском мотоциклов, завтракал, - ледяное  масло  из  холодильника,
похрустывающие  белые  булочки,  фруктовый  джем,  ароматный  на  утреннем
воздухе кофе, не  остывающий  в  металлическом  кофейничке,  -  завтракал,
кормил голубей и смотрел на окна какого-то учреждения напротив, где что-то
делали, сидели за столами, печатали на машинках, смотрел на дальние купола
соборов, на силуэты Рима, дрожащие в жаркой уже синеве, а внизу, невидимое
под балконом, давно грохотало, кипело стадом машин ущелье  еще  прохладной
улицы, - и до того, как спуститься  вниз,  он  заранее  испытывал  тесноту
толпы, вонь бесконечного на дне ущелья выхлопного марева, знойное мерцание
автомобильных стекол, круговорот площадей, неестественность  механического
и  людского  вращения;  там,  на  горячих  под  солнцем  каменных  улицах,
невозможно было закурить: в горло удушающе лезла  гарь  бензиновых  газов;
нечем было дышать, воротничок свежей сорочки через полчаса потно  прилипал
к шее (к вечеру он был уже темным,  приходилось  менять  рубашку),  давил,
раздражал галстук;  припекало  голову,  быстро  притуплялось  внимание  от
апокалипсической жары, гула, блеска, многолюдности, и возникало утомление,
хотелось пить холодное пиво, сидеть  где-нибудь  в  жидкой  тени,  утратив
любопытство  к  красотам  Вечного  города,   и   мысли   ползли   ленивые,
равнодушные, ровные: "Зачем? В  чем  смысл  этого  сверкающего,  безумного
муравейника? Есть ли этому мера и где остановка? А куда дальше?"
   Даже перенаселенный Нью-Йорк (он был там  зимой,  три  года  назад)  со
своей хвастливой небоскребной  роскошью,  бронзой  и  мрамором  "центров",
биржи,  электроэнергией  Бродвея,  ошеломляющего  неистовостью  рекламного
веселья,  даже  Париж  со  своей  туристской   суетой   и   автомобильными
скоплениями не подавляли его так, как  подавлял  хаотичностью  прокаленный
солнцем Вечный город.
   "Почему она любила Рим? Она говорила, что ей легко там..."
   И тогда - в те дни, проведенные в Риме, он тосковал не по Москве, не по
ее мягким  летним  вечерам  с  первыми  огнями  фонарей  (что  он  любил),
уходящими в поздний земляничный закат в проеме улицы, не по зимним утрам с
хрустальными конусами нанесенных  метелью  новых  сугробов,  а  совсем  по
другому, что стало мучить его несколько лет назад, после поездки в  места,
где он родился и жил до пяти лет, - места, куда его потянуло вдруг и  куда
с пересадками на разные самолеты лететь надо было дальше, чем до Америки.
   И, бреясь утром в пансионе перед  большим  зеркалом,  отражавшим  белые
выключатели, стерильный глянец фаянсовых раковин, никелевых крючочков, или
лежа в ванне под ветерком из открытого окна, он, глядя на зыбкое  дрожание
зайчиков по чистоте  кафельных  стен,  не  без  волнения  ловил  в  памяти
солнечный сентябрьский сибирский день...
   Тогда внизу  извивалась,  долго  блестела  плесами  Тунгуска,  прорезая
буро-желтое нескончаемое пространство тайги, и солнце, проходя по  озерам,
вспыхивало в  них  и  в  изгибах  реки,  направляя  вверх  световые  пучки
перемещающихся зеркал, как будто оттуда, с земли, нацеливали ослепительные
зайчики в окна двенадцатиместного потрескивающего, как  примус,  самолета,
который часто делал крутые  виражи,  ложился  резко  на  крыло  так,  что,
чудилось, пассажиры, разом замирая, накренивались, как над пропастью,  над
этими зеркальными внизу петлями Тунгуски,  над  этими  блещущими  озерами,
подобными стеклянным полянам в тайге. А  потом,  когда  наконец  сели  "на
десять минут перекура" (так сказал летчик), поразила  несказанная  тишина,
легчайшее дуновение сладкого полевого  воздуха,  приносившего  запах  сена
(стога виднелись на краю травянистого аэродрома), близкое и сонное  сияние
реки, тихие домики над водой, - было во всем что-то деревенское, покойное,
забытое, пришедшее из детства, из хрупкого мира давних снов.
   Его потрясла, его оглушила и эта воздухообильная первобытная тишина,  и
умилило первое ощущение поселка его детства,  что  мерещился  ему  не  раз
летним ароматом теплой травы на  улочках  и  сахарным  снегом  до  окон  в
декабрьские утра, - поселок, где он родился, воображался ему раньше  почти
городком на берегу Тунгуски, но теперь, наяву, предстал  очень  маленькой,
уютной, грустной  чем-то  деревней,  устланной  дощатыми  настилами  вдоль
домов, прижатой тайгой к реке.  Но  особенно  -  и  не  только  в  Риме  -
вспоминалась одна ночь, когда,  познакомясь  с  молоденьким  студентом  из
Иркутска, приехавшим сюда к  родственникам,  они  в  сопровождении  Матвея
Лукича, семидесятилетнего старика,  знавшего  отца  Никитина  в  годы  его
работы здесь учителем, пошли километров на десять в тайгу за  глухарем  и,
умаявшись до крайнего  изнеможения  на  глухих  болотцах,  наломавшись  по
кочкам марей, заночевали в сумерках на берегу  Умотки,  притока  Тунгуски,
речушки узкой, извилистой, текущей под пихтами  меж  желтых  густых  трав,
среди  глубинной  и  невозмутимой  тишины  осенней  тайги,  изредка   лишь
нарушаемой писком синиц.
   Он очнулся глубокой ночью, весь озябнув, на лапнике елей, наваленном на
корнях деревьев, и сразу увидел над собой сквозь ветви пихт такое  черное,
огромное звездное  небо,  такие  по-предзимнему  яркие,  высокие,  крупные
созвездия, горевшие чистым ледяным огнем, что мгновенно еще больше  замерз
от их колючего неистового сверкания над тайгой. Рядом потрескивал  костер,
угасая, и он чувствовал запах холодной земли, горько-тепловатый запах дыма
- и, не шевелясь, смотрел в небо, до озноба жестко пылавшее прямо в  глаза
сентябрьскими полями звезд,  издававшими  свой  звук  беспредельности.  Он
лежал на спине, смотрел на них неотрывно и медленно плыл в мировом  покое,
как  околдованный  счастливым  бессмертием,  игровой   тайной   вселенной,
сокровенно приоткрывшей ему ворота недосягаемой вечности. Потом  донеслись
с неба другие, едва уловимые звуки, странные звуки  земной  жизни,  живого
страдания, несвойственного неистребимой и спокойной красоте вечности.
   Где-то там, в расчищенных ветром высотах, кричали на  перелете  гуси  -
уже устойчивые заморозки, и, видимо,  выпавший  снег  на  северных  озерах
Якутии гнали  их  на  юг,  и  Никитин  вдруг  ощутил  арктически  страшный
поднебесный холод, освещенную звездами темноту, ее пустынность, в  которой
тянулись из последних сил невидимые с земли усталые  стаи  гусей,  ощутил,
какой ничтожно маленькой,  слабой  каплей  огонька  мелькнул  под  ними  и
затерялся в непроглядном океане ночи одинокий костерок, и  позавидовал  их
необоримому инстинкту, преодолевающему ужас мрака и бесконечности.
   Затем  он  представил,  что  где-то  очень  далеко  отсюда,  за  тысячи
километров от тлеющей искорки костра,  от  этой  песчинки  тепла,  посреди
неохватимой черноты пространства, была цивилизация, с  электрическим  раем
улиц, паровым отоплением уютных квартир, с чистотой  удобных  постелей,  с
кафельными ваннами, душистым  мылом,  бритвенными  приборами,  скоростными
лифтами, настольной  лампой,  любимыми  книгами,  подумал,  что  скоро  он
вернется туда, - и,  замерзая,  улыбаясь,  вздрагивая  в  сумраке  холода,
почувствовал себя неограниченно и радостно свободным человеком оттого, что
имеет  право  на  возвращение,  но  вот  лежит  возле  костра,  на  берегу
затерянной под звездами Умотки, занесенный любопытством к родившим его  на
свет местам на самый край земли. Что это было? Непередаваемое  наслаждение
минутами реальности, соединившей его с извечным  миром  тайны,  красоты  и
страдания, и возможностью вернуться  в  чистоту,  устроенность  городского
комфорта, ставшего необходимостью?
   ...Матвей Лукич поднялся и начал возиться около костра, двигать  лесины
в огне, терпковато понесло дымком, затрещало сильнее,  взметнулись  искры,
полетели  красноватой  пылью  мимо  темных  лап  елей  к   черному   небу,
заполненному повсюду накаленным сверканьем,  и  он  услышал,  как  студент
заворочался на лапнике, вздыхая, забормотал:
   - Как  хорошо-то,  господи,  как  хорошо-то!..  -  И,  садясь,  спросил
восторженно: - Неужели вы один на Амикан-дедушку ходили? И  как  же?  Была
удача вам?
   - На мишу-то? - кашляя от дыма, сплевывая, ответил Матвей Лукич и снова
подправил горевшие лесины в костре. - Ходил на зверя.  Две  пары  кальсон,
однако, и корзину для белья взять надо. На мишу-то.
   Никитин лежал и слушал их голоса.
   - Вы шутите? Это так опасно? - сказал студент.
   - Мишу нельзя просто взять. Промахнулся или ранил его - он тя достанет.
Пуля жиганет его насквозь, обожжет нутро, а он  -  живой.  Если  в  голову
стрелил, пуля отскочит, как от железа, иль соскользнет. Черепок-то у  него
- бетон. А раненый -  свирепеет  -  и  тут  нагонит;  скорость  у  него  -
курьерский поезд. Под левую лопатку его брать  надо.  И  с  собаками.  Без
собак не ходи. Два друга не надо за одну собаку. Собака тут - вернее  двух
другов.
   - А если он... Так ведь за дерево спрятаться можно.
   - Можно, да не нужно. -  Матвей  Лукич  засмеялся,  продолжая  ворошить
оживавший костер. - Раком попятился за дерево иль бросился наубег - он  тя
одной лапой из-за дерева загребет - и скальпу снимет. Когда первый раз  ты
стрелил и не завалил Амика, стой и не  пяться,  хоть  ноги  ходуном,  хоть
обделался. Он сразу видит: страх в тебе - и бурей на тебя  попрет,  потому
мщение в нем, как ни в каком другом звере.
   - А собаки?.. Вы сказали, Матвей Лукич, они берлогу находят?
   - Берлог по порошке находят. Порошка выпала, тогда видно, как  пар  над
берлог идет. Сентябрь месяц зверь жир набирает, ягоду и орехи жрет, берлог
готовит и к зиме в заду пробку делает. Для того сначала воду пьет и  глину
ест. Желудок чистит. А посля, как жир нагуляет, пробку  из  глины  внутрях
делает. Чтоб никакая мурашка-букарашка в желудок не  залезла,  когда  спит
зверь.
   - Как удивительно это!
   - А собаки берлог нашли - и начинают облаивать. Надо тут, как облаивать
начали, стяжок готовить и прутик.
   - Зачем? Какой стяжок?
   - Стяжок, говорю. Ну вот  в  костре  лесину  видишь?  Такой  толщины  в
обхват... А прутик - как раз в обхват кружки. Стяжок сготовил - и суй  его
в дверь берлог, где зверь. Он оттуль и появляется. Стяжок  в  аккуратности
сувать надо. А то зверь имат его.
   - Как "имат"?
   - Потянет к себе.
   - А потом как же?
   - Он оттуль ревет, а ты прутик суй за стяжком. Дверь берлог завалил,  а
зверь в завал лезет.  Как  тебе  левую  лопатку  открыл  -  сразу  стрели.
Навскид. Ранил - тут и смерть твоя на тебя бегет. Да вот собаки. Вылез он,
а тут они за штаны его держать должны. За штаны рвать, то ссь. Двух другов
не надо, дай собаку одну. Без собаки на зверя не ходи.
   Студент немного помолчал, обдумывая что-то,  после  спросил  с  той  же
наивностью молодого восторга:
   - Вы вечером сказали - следы медведя и лося здесь видели?
   - Верно. Был он здесь, - подтвердил степенно Матвей Лукич. - За сохатым
миша ходил. Караулил. Задрать хотел. Он сохатину любит. На три недели мяса
сохатого  ему  хватает.  Поест  -  остаток  в  земле   зака