чь  пистолет,  говорю!  Брось!..",  Никитина  будто
метнула к Княжко инстинктивная  сила  порхнувшей  над  головой  опасности,
металлический запах беды; качнулся стол от суматошного  толчка  обеих  рук
Гранатурова, зазвенело разбитое стекло,  брызнуло  что-то  по  доскам  меж
консервных банок, и Никитин четко  увидел  совершенно  белое,  отрешенное,
мальчишеское лицо Княжко, его меловые губы выговорили отрывисто:
   - Если вы,  старший  лейтенант,  не  попросите  извинения  за  всю  эту
гнусность, я вас пристрелю как подлеца!
   - Убери пистолет, Андрей, слышишь? Спрячь пистолет, слышишь? - повторял
хрипло Никитин и с гневом обернулся к Гранатурову: - Попросите  извинения,
комбат! Слышите?
   - Пошутил я, говорят! Не понял? - крикнул Гранатуров задушенно. - Шуток
не понимаешь?
   - Шутки глупца! - выговорил Княжко отчетливо и непримиримо,  отстранясь
от Никитина,  обмякшим  жестом  вбросил  пистолет  в  хрустнувшую  кобуру,
зачем-то провел пальцами по волосам и вышел в траншею быстрыми шагами.
   Безмолвие стояло в блиндаже. Пожилой сержант Зыкин мрачно насупливался,
крутил и не мог скрутить на коленях  цигарку;  Меженин,  не  шелохнувшись,
ничем не выказав ни удивления, ни страха в момент  стычки  офицеров,  был,
казалось, раздосадованно углублен в изучение сивушной лужи,  растекающейся
по доскам из опрокинутой бутылки,  принюхиваясь,  заглядывал  в  раскрытые
банки консервов. Гранатуров, сидя на нарах, шумно дышал,  вытирал  платком
забрызганное лицо, и Никитин с неожиданной ненавистью к его косым  бачкам,
к его бревнообразной шее, свистящему дыханию спросил зло:
   - Зачем вы здесь врали, комбат, как сивый мерин? Что вас дернуло ерунду
молоть?
   - С ума сошел!.. Вот  психованный...  -  выдохнул  Гранатуров,  глотком
проталкивая не то смех,  не  то  всхлип  в  горле.  -  Щенок  сумасшедший,
скажи!..
   - Так бы и  погибли  смертью  храбрых,  товарищ  старший  лейтенант,  -
заметил как бы между прочим Меженин и поковырял в банке консервов.  -  Вот
жаль, водку напрасно потратили.
   - Что вам нужно было от Княжко, комбат? Зачем врать? -  Никитин  дернул
со стола намокшую фотокарточку. - Здесь нет никакой надписи.  Значит,  вам
ее никто не дарил!
   - Не ваше дело, не в  свои  дела  лезете!  -  разозлился  Гранатуров  и
выхватил из рук Никитина фотокарточку. - Лейтенант Княжко в этих  делах  -
ясно кто? Как собака на сене, ни себе, ни другим. Заморочил голову бабе  -
и ни хрена. Ладно! Из-за бабы лезть в бутылку не хочу, разыграл я его  или
не разыграл - это уж тайна, покрытая мраком! - Гранатуров, потянув  воздух
ноздрями, сильными поворотами  пальцев  разорвал  фотокарточку  на  мелкие
кусочки и ударил ими о стол. -  Нежные  вы  у  меня  интеллигенты!  Ох  уж
святые, дальше некуда!
   ...То, что произошло или могло непоправимо произойти  между  командиром
первого взвода и командиром  батареи,  открыло  Никитину  многое,  но  эта
вежливая жесткость Княжко в обращении с Галей на глазах Гранатурова  и  ее
терпеливое непротивление  его  официальному  твердому  безразличию  больше
всего поражали своей противоестественной  неопределенностью  и  тем,  чего
Никитин еще не в состоянии был всецело понять.


   - Нет, товарищ старший лейтенант, - повторил Княжко  голосом  знакомого
упорства. - Провожать младшего лейтенанта медицинской службы Аксенову  вам
не стоит. Я был бы рад, если бы вы посидели с нами.
   - Господи боже мой, о чем вы говорите? - со смехом воскликнула Галя.  -
Это имеет какое-то значение?
   - Мушкетеры у меня в батарее, мушкетеры! Атос, Портос и... как там еще?
Хватит мне приказы-то отдавать, удивляете вы меня! - захохотал  Гранатуров
против ожидания дружелюбно. - Скажу вам,  Галя:  лейтенант  Княжко  крупно
играет. Только попади под его власть - маму родную вспомнишь!
   - Угадали, старший  лейтенант.  Игра  крупная,  иду  на  весь  банк,  -
проговорил медленно Княжко. - Сколько у вас, Меженин?
   Меженин, тасуя карты, прищурился на кучу рейхсмарок.
   - Восемьдесят пять тысяч, товарищ лейтенант. Сразу? На все? Под  корень
срезать думаете?
   - Я сказал: иду на все!
   - Выиграть думаете?
   - Надеюсь.
   "Но ведь ему все равно -  выиграет  он  или  не  выиграет",  -  подумал
Никитин и посмотрел с томящим угадыванием  на  Гранатурова,  на  Галю;  он
чувствовал явную нарочитость, мешающую угловатость разговора между  Княжко
и комбатом, но хорошо знал, что в противоположность Гранатурову Княжко  не
умел притворяться безобидным балагуром, отходчивым, свойским парнем, чтобы
по необходимости обстоятельств нравиться другим и нравиться  самому  себе.
Это была его сила и его слабость.
   "Неужели и здесь он волю испытывает?"
   Он несколько раз видел,  как  в  первоначальные  минуты  танковых  атак
Княжко с упрямо-твердым выражением лица стоял около орудий в полный  рост,
стоял минут пять, не пригибаясь при близких разрывах,  визжащих  осколками
над головой, и, лишь бледнея, смотрел на вспышки танковых выстрелов, точно
этим необъяснимым и бессмысленным риском на виду  всего  взвода  испытывал
судьбу. Необъяснимее было то, что, уже спрыгнув в командирский  ровик,  он
почти гневно кричал по телефону, чтобы расчеты не  маячили  перед  танками
пристрелочными манекенами, после чего говорил Никитину, что теперь убил  в
себе зайца, - и внешне был спокоен до исхода боя.
   - Я пойду, я прощаюсь с  вами,  артиллеристы,  -  неустойчивым  голосом
сказала Галя и развернула конвертиком сложенную плащ-палатку, накинула  ее
на плечи. -  Гранатурова  я  оставляю.  Все  будет  в  порядке.  Медсанбат
недалеко.
   - Галочка! - вскричал Гранатуров с шутовским страданием. - Что же вы  с
нами делаете? Красивая русская... одна ночью? В чужом городе?
   - Я ничего не боюсь, Гранатуров.  Немцы  не  насилуют  русских  врачей.
Спокойной ночи, артиллеристы.
   Это "спокойной ночи" было обращено ко всем, и Никитин,  страстно  желая
сейчас, чтобы Княжко взглянул на нее, оторвался от этой не имеющей  смысла
игры, сказал что-нибудь, наконец, просто кивнул бы ей, увидел  его  ничего
не выражающие глаза, непроницаемо нацеленные на карты, которые с  оттяжкой
выбрасывал перед ним в одержимом самозабвении  Меженин.  Лейтенант  Княжко
словно  не  расслышал   ернического   баса   Гранатурова,   не   расслышал
насмешливого ответа Гали - он прямо сидел за столом, аккуратный, способный
мальчик, затянутый в подогнанную офицерскую форму и  окутанный  сигаретным
дымом, зеленый свет абажура блестел на его  чистоплотно  зачесанном  косом
проборе, на тугой портупее, на серебряных  звездочках  новеньких,  надетых
после Берлина погон.
   - Приходите к нам, Галя, -  сказал  Никитин,  внезапно  раздражаясь  на
Княжко, и проводил ее до двери.
   Она приостановилась, завязывая тесемки плащ-палатки, темный треугольник
волос, свисавший  из-под  пилотки,  резко  оттенял  ее  белую  щеку,  губы
дернулись виновато и скорбно, и голос ее был негромок, пересиленно  ровен,
низок:
   - Только вы единственный меня здесь любите, лейтенант.
   И он понял, что она вкладывала в слова не прямое значение, а нечто иное
- грустное, дружеское, благодарное, и, поняв, нахмуренный, неловко  открыл
дверь в коридор.
   - Мы рады, когда вы приходите к нам, Галя.
   - О, какая очаровательная псина! Откуда это? - воскликнула она в дверях
и, распахивая полы плащ-палатки, наклонилась, стремительно  подхватила  на
руки ободранную заспанную кошку, клубком свернувшуюся за  порогом  темного
коридора, где  из  глубины  комнат  доносился  храп  солдат.  -  Это  чья?
Немецкая? Какая прелесть! Сто лет я не видела таких дурнушек!
   Она, как ребенка, держала на весу вытянувшуюся всем  длинным  и  мягким
телом кошку, с сереющими сосками среди шерстки живота, худую,  с  длинными
лапами,  и  радостно  заглядывала  темно-карими  глазами  ей   в   грязную
зажмуренную на свет морду. Потом, смеясь, прижала ее морду к щеке, к своим
прекрасным вороненым волосам, умиленно говоря Никитину:
   - Она мурлычет, го-осподи, худющая, ребра одни... Наверное,  недавно  у
нее были котята. У нее есть котята? Или какая-нибудь сирота? Бездомная?
   - Понятия не имею, - ответил  Никитин.  -  Ее  утром  принес  лейтенант
Княжко. Со двора, по-моему.
   - Лейтенант Княжко! - излишне оживленно проговорила Галя,  все  теребя,
лаская притиснутую к подбородку кошку. - Могу я взять ее в медсанбат?
   - Ну зачем вам какая-то немецкая грязная кошка? -  сказал  Никитин,  но
его заглушил рокочущий наигранным возмущением бас Гранатурова:
   - Эту замухрышку? В медсанбат? Доходяг уважаете?
   Он поднялся из-за стола, скрипя сапогами, подошел  к  Гале,  возвышаясь
над ней, отчего сразу сделалось тесно, неудобно от его громоздкого  роста,
от его  наклоненного  сверху  смугло-матового  лица,  окаймленного  косыми
бачками, от его сочного голоса:
   - Да бросьте  ее  к  дьяволу,  Галочка,  еще  блох  наберетесь!  Нашли,
ей-богу, паршака, последнего одра царя небесного, смотреть не на что!
   - Так вы разрешаете или не  разрешаете,  лейтенант?  -  спросила  Галя,
глаза ее потухали, а пальцы медленнее и медленнее поглаживали,  копошились
в дымчатой шерстке кошки, и Никитин, сердясь и досадуя на молчание Княжко,
поспешил сказать:
   - Возьмите ее и не спрашивайте, если она вам нравится.
   - А я говорю - бросьте паршивого блохаря, он  вас  заразит,  -  ласково
загудел Гранатуров и жарко сверкнул зубами.  -  Завтра  мои  разведчики  -
хотите? - пять, десять, двадцать самых породистых  в  вещмешках  со  всего
города принесут.
   - Серьезно? Двадцать? А можно сто, товарищ старший лейтенант?
   - Только прикажите - и все будет выполнено. Сотня разных немецких мурок
будет у ваших ног, Галочка! Разведете их в медсанбате,  и  от  мышей  одни
хвосты останутся.
   Она посмотрела исподлобья вверх, на склоненного к ней  Гранатурова,  на
его знойно-ослепительные крепкие зубы, торопясь, выпустила на  пол  кошку,
сказала с гримасой гадливой неприязни: "Да перестаньте же  паясничать!"  -
и, порывисто запахивая плащ-палатку, вышла в темный  коридор,  наполненный
сонной духотой, бормотанием спящих солдат. Никитин пошел за  ней  и  молча
проводил ее до двери, затем по лужайке двора к калитке,  мимо  неподвижной
фигуры часового, окликнувшего сквозь оборванную зевоту: "Лейтенант?" Месяц
еще не взошел, лишь стояло маленькое зарево на востоке  за  парком  позади
кирхи, просачиваясь меж ветвей сосен, и на улице, безмолвно  ночной,  тихо
осиянной оранжевым переливом брусчатника под теплым заревом, в тени низкой
ограды, пахнущей водянистой свежестью сирени, он еще раз предложил:
   - Я доведу вас до медсанбата?
   - Ни в коем случае. Я дойду одна. Я хочу одна. Ну скажите - кого и чего
мне бояться?
   Она, поворачиваясь, придвинулась к нему, и необычная в  этой  застывшей
тишине ночи близость ее лица, разительность белой  щеки  и  черного  крыла
волос опять больно напомнили что-то Никитину, то, чего не было,  но  могло
быть, и это "что-то" звенело в нем тоненьким колокольчиком,  словно  стоял
посреди  каких-то  далеких  лунных  переулочков  с  тенями  от  деревянных
заборов, пахнущих впитанным за день теплом, перегретыми солнцем досками  и
сыростью  апрельской  земли  в  подворотнях.  Он  молчал,   справляясь   с
мучительно-сладкой спазмой в горле, которая мешала ему  сказать  последнюю
фразу:  "До  свидания,  приходите  к  нам,  на  Гранатурова  не  обращайте
внимания", - и по отблеску ее белков уловил: она смотрела через его  плечо
на красновато теплеющий восход месяца за вершинами сосен позади кирхи.
   - Какая ночь... Помните? "И звезда с  звездою  говорит..."  И  там  еще
чудесно: "Тишина, пустыня внемлет богу..." - сказала Галя шепотом. - И как
далеко мы от дома... И как все грустно. И как все глупо со мной,  в  конце
концов!.. Ведь вы не можете мне ничем  помочь,  правда?  А  я  никогда  не
знала, я злилась, я смеялась над этим. Как глупо, господи! - Она подергала
тесемки плащ-палатки. - Но ничего,  лейтенант,  это  отвратительно,  но  я
справлюсь, я справлюсь, буду укрощать плоть, голодать, как монашенка, и по
утрам окатываться холодной водой... И худеть на черном хлебе. И стоять  на
коленях. Правда, меня с детства не научили молиться, вот беда!.. Что  ж  я
буду делать? Что же тогда делать? Влюбиться назло в Гранатурова?
   Она засмеялась странно, с горькой ожесточенностью, и в смехе  этом,  во
вздрагивающих бровях ему показались  слезы,  но  ее  близко  светившие  из
темноты глаза были сухи, горячи, пытались почему-то смеяться над тем,  что
не имело права быть смешным, а было неожиданностью, от которой не умирают,
нелепостью, не случавшейся с ней и случавшейся с другими, чего она даже не
могла представить раньше по отношению к себе.
   "Зачем она так прямо говорит со мной?" - подумал Никитин, стесненный ее
уничижающей откровенностью, ее насильным сквозь слезы смехом.
   - Я этого не понимаю, - сказал Никитин.
   - Что понимать? Для чего? Разве это нужно понимать? Ох, какую  ересь  и
чепуху я вам наговорила, лейтенант, - сказала она,  запрокинув  голову.  -
Сама я виновата... Идите играть в карты. Это мужское  дело  важнее  всякой
женской чепухи. Спокойной вам ночи, Никитин.
   - До свидания, Галя. Приходите к нам завтра.
   - Не обещаю, лейтенант. Возможно.
   Никитин слышал, как зашуршала  по  ограде  плащ-палатка,  стала  смутно
удаляться под нависшей  над  тротуаром  сиренью,  и,  отчетливо  и  звучно
отдаваясь, застучали по каменным плитам  каблучки  сапожек.  И  он  закрыл
калитку, уже обеспокоенный тем,  что  могут  подумать  о  его  отсутствии,
подошел по узенькой в траве дорожке  к  часовому.  Тот  переминался  около
дома,  одолеваемый  дремотой,  рот  его   раздирала   необоримая   зевота,
доносилось мычание, лающее покашливание; Никитин сказал тоном приказа:
   - Часовой! Выйдите сейчас на мостовую и на всякий случай  постойте  там
минут пять, посмотрите, пока врач Аксенова до перекрестка к медсанбату  не
дойдет.
   - Ясно, товарищ лейтенант, - откликнулся часовой и, переступая в траве,
крякая, забормотал дремотно: - Эх и ночь, звезды-то высыпали, как у нас  в
России, и месяц всходит. Не для солдат эта ночь,  разные  мысли  в  голову
лезут...
   - Что? - спросил Никитин.
   - В такую бы ночь по деревне гулять. Девчата  поют,  а  в  полях  тихо,
только коростель дергает... Домой бы,  товарищ  лейтенант!  -  мечтательно
заговорил осевшим после долгого молчания голосом часовой. -  Вот  стоял  и
думал: скоро, кажись, должна кончиться, шутка ли? В центре Германии мы,  а
домой когда? Эх, какой красавец на небо-то всходит,  -  опять  сказал  он,
восхищенно глядя на широко светлеющее и багровеющее зарево над  деревьями.
- Весна-а... Домой бы, домой...
   "Да, да, мы в Германии, и сейчас весна, - подумал  Никитин  впервые  за
эти  дни  вроде  бы  полностью  ясно  и  осознанно,  подхваченный  молодым
пульсирующим током радости, облегчающим,  как  счастливые  детские  слезы,
опустошением. - Да, да, конечно, весна, и война кончается!"
   Месяц всходил левее силуэта кирхи,  показался  из  горячего  бездымного
пожара над соснами, отраженно вспыхнул в высоких стеклах колокольни,  одна
подставленная месяцу каменная стена посветлела, выступила из глубокой тени
ограды,  и  улицы  налились  прозрачной  молочной   синевой,   еще   более
загадочной, сгустившей темноту парка, тонкие голубые  полосы  пролегли  по
конькам соседних черепичных крыш -  и  спящий  двор,  где  стоял  Никитин,
лужайка перед  домом,  песчаная  тропка  до  самой  калитки,  прочерченная
длинными тенями, застыли под месяцем в неподвижной  прохладе  травянистого
воздуха.
   "Ведь я не ранен, не убит, и моему взводу, несмотря ни на  что,  просто
повезло в Берлине, а остальное - пустяки. И все хорошо, все отлично, и вот
весна в Германии, и скоро конец войны, и как прекрасна эта лунная  ночь  в
немецком городке, и мне двадцать лет,  и  все  еще  будет,  все,  чего  не
было..." - подумал Никитин с  тем  прежним  сладко  и  больно  зазвеневшим
тоненьким колокольчиком в груди, какой ощутил он возле  калитки,  провожая
Галю, чувствуя сухой блеск ее глаз на своем лице.
   Это ощущение прилива молодости, прощающей доброты ко всему, похожей  на
рвущуюся из души нежность, счастливое ожидание чего-то  нового,  что  было
когда-то с ним в золотой поре детства и должно быть  опять  предвиденно  и
скоро, это ощущение ожидания еще не свершившегося  в  его  жизни,  томящая
готовность к предопределенному  войной  -  неизведанному  и  радостному  -
возникало в нем с особенной  силой  при  передвижении  в  горящие  города,
незнакомые, не до конца разрушенные, залитые по крышам  домов  заревом,  с
отсвечивающими красным булыжником мостовыми под колесами орудий, или когда
через мелкую сеть дождя размыто проступал в  туманце  на  опушке  влажного
леса одинокий дачный домик, где, казалось, кто-то жил ничем не измененной,
влюбленной верой и в нерушимое прошлое, где  были  молодые  прекраснолицые
женщины и где в блаженном тепле, ласковом уюте могли встретить и  полюбить
его.
   И под  бегущий  лепет  дождя  по  капюшону,  под  чавканье  грязи,  под
всасывающие звуки орудийных колес ему представлялся  давний  детский  сон:
какой-то фантастический поезд в золотистой, затопленной закатом степи идет
меж густых трав, а он один в чудесно  озаренном  лиловыми  лучами  вагоне,
испытывая нечто  белое,  светлое,  чистое,  стоит  у  раскрытого  окна  на
душистом ветерке, видит  эту  совершенно  сказочную,  неземную,  пустынную
степь,  огромные  и  нечеткие  в  первозданной  гуще  трав   шары   желтых
марсианских цветов, видит ее  глубоко  дымящиеся  желто-пепельным  закатом
горизонты с очертаниями таинственных городов на розовых  берегах  заросших
пальмами рек, влекущие таким обетованным обещанием  приближенной  радости,
что ему хотелось долго и сладострастно плакать тогда. Такой степи  никогда
не было в реальности, и он  не  помнил,  когда  снился  этот  сон.  Но  он
чувствовал  его,  как  неясное  в  звенящее  в  нем  воспоминание  чего-то
несбывшегося и счастливого в его жизни.



4

   Между  тем  игра  в  карты  кончилась.  Меженин,  потный,  возбужденный
проигрышем, небрежно подгребал ворох рейхсмарок в сторону Княжко,  а  тот,
засунув  пальцы  под  ремень,  легонько  покачиваясь  вместе  со   стулом,
отсутствующе смотрел вверх, на абажур керосиновой лампы; старший лейтенант
Гранатуров в расстегнутой гимнастерке, мыча невнятный мотивчик, притопывая
ногой, устанавливал на тумбочке патефон, взятый батареей в качестве трофея
еще в Польше; дежурный  связист  убито  спал  за  низеньким  столиком  под
книжными  полками,  всхрапывал  зверскими  переливами,   одна   щека   его
вдавливалась в пилотку, положенную на полевой аппарат.
   - Проводил-таки? Ну и как, Никитин? - подозрительно спросил Гранатуров.
- Силен, силен, мушкетер! Тихой сапой действуешь?
   - Не понял, - сказал Никитин. - Проводил до калитки и  немного  подышал
свежим воздухом. В  городе  тишина,  великолепная  ночь.  С  какой  стати,
комбат, вы взялись за патефон? Все спят, солдат разбудите...
   - Залпом "катюш" их не разбудишь, не то что музыкой!  Храпом,  дьяволы,
пять патефонов заглушат - не почешутся! Ничего, под песенки  крепче  спать
будут,  -  успокоил  Гранатуров  и,  продолжая  притопывать  ногой,  начал
перебирать  пластинки.  -  По-польски  тут...  вечерна  година,  значит  -
вечерний  час?  Как  это,  Никитин,  ничего?  Танго  бы   или   что-нибудь
душещипательное под настроение. Верно?
   - Ставьте эту, - посоветовал  Никитин  и  подошел  к  камину,  потрогал
бронзовые статуэтки весталок. - Не ошибетесь.
   Гранатуров поставил зашипевшую под иглой пластинку, грузно повалился  в
кожаное кресло, так что звякнули пружины, сполз в нем поудобнее, расслабил
перевязь раненой  руки,  вытянул  ноги  и  по-озорному  заулыбался  своими
слепящими зубами, поглядывая на Княжко, на Никитина, сказал:
   - А ничего живем, славяне. Роскошный дом, пиво, музыка, и война  в  зад
не к