е.
   От страшного крика Никитина: "Кто вы? Какого черта вам здесь нужно?"  -
человек этот,  кривясь  ртом,  качнулся  бесплотным  привидением  назад  и
растаял, исчез, вроде его и не было. И тогда, ничего не понимая,  выключив
воду, роняя  клочья  мыльной  пены,  Никитин  подбежал  к  входной  двери,
тщательно проверил замок, ощупал ключ. Дверь была заперта на два  поворота
ключа. Потом, не  без  подозрительности  осмотрев  номер  -  даже  складки
портьеры, бельевой шкаф, узкое пространство под кроватью,  он  выглянул  в
коридор, по-американски широкий, пусто освещенный из конца в конец, -  там
никого не было. И в тот миг, унимая биение сердца, он уверял себя, что ему
все  привиделось,  показалось,  что   это   тихое,   внезапное   появление
неизвестного человека в плаще могло быть только галлюцинацией, результатом
долгого напряжения нервов. Ведь он отлично помнил,  что,  придя  в  номер,
закрывал на два поворота ключа  дверь,  прочитав  карточку-предупреждение,
положенную, по-видимому, администрацией отеля на подушку: "Перед  сном  не
забудьте закрыться на ключ". Никитин, однако, не мог  успокоиться  мыслью,
что это была галлюцинация, - нет, он реально различил четкие щелчки  ключа
в замке, шорох плаща и ясно видел в проеме двери того человека,  вошедшего
в ванную, его шляпу, мокрый плащ, черты его бритого лица.  "Кто  это  был?
Зачем? В двенадцать часов ночи!.."
   И Никитин, расстроенный, подавленный отвратительным  лохматым  страхом,
без  сна  лежал  в  тишине  своего  пропахшего  сигаретным  дымом  номера,
погруженного в ночную неподвижность чикагского отеля, вновь вспоминая лицо
человека, застегнутый плащ, увиденные им до мельчайших деталей.  Потом  он
все же пришел к трезвому выводу: тот человек  в  плаще,  наверное,  будучи
демоном надзора, получил неточную информацию о времени прихода Никитина  в
отель, что было вероятнее всего; невероятным же было то,  что,  слыша  шум
воды из номера, он живым привидением  вошел,  возник  зловещей  фигурой  в
ванной, как патологический убийца, маньяк из фильмов Хичкока,  -  подобное
действие Никитин объяснял элементом чисто психическим.
   А позднее целую неделю его мучило и не покидало  ощущение,  похожее  на
непрекращающуюся зубную боль.
   И сейчас, оглядываясь посреди  пустынного  коридора  спящего  немецкого
отеля, среди нескончаемо унылого лентообразного кладбища  женских  туфель,
мужских остроносых полуботинок, темневших у  сплошь  закрытых  дверей,  он
вдруг с тою же тянущей болью ощупал свою заброшенность в  накрытом  тьмой,
погибшем и погасшем мире, как будто навечно  остался  один  в  этом  давно
вымершем отеле,  где,  казалось,  много  лет  не  было  никаких  признаков
человеческого дыхания и лишь напоминанием о когда-то  живших  здесь  людях
тянулись  эти  нетленные,   молчаливые   вереницы   туфель   в   безлюдном
пространстве коридора.
   "Очень  интересно!  Что  мне  приходит  в  голову?   Сумасшествие   так
начинается или как-нибудь иначе?" - подумал Никитин и, сжатый  нарастающей
тоской, одержимо подчиненный единственной мысли  -  скорее,  скорее  найти
свой номер, уйти скорее из этой мертвой пустыни  коридора,  -  он  толкнул
первую дверь справа, возле которой не было обуви, и тотчас  навстречу  ему
густо пахнуло горячей темнотой, запахом лаванды, смешанным с запахом  тела
и влажных простынь.
   "Нет, не этот! Какой же идиотизм!"  И  он,  зло  смеясь  над  собой,  в
растерянности, уже близкий к отчаянию, торопливо и решительно налег  рукой
на  следующую  дверь,  но  дверь  эта  не  поддавалась:  он  была  заперта
изнутри...
   Комната Никитина оказалась через два номера.
   Когда он вошел и увидел знакомый  огонек  абажурчика  юбочкой,  покойно
распространявший  в  полумрак  зеленоватый  ровный  свет   над   постелью,
отвернутую  им   перед   уходом   теплую   перину-одеяло   в   белоснежном
пододеяльнике-конвертике, свои вещи на письменном столе, свой  чемодан  на
деревянной подставке и развернутый на  подушке,  весь  сияющий  зеркальным
глянцем цветных фотографий "Штерн",  что  просматривал  ко  сну,  -  когда
Никитин увидел все это, свое и чужое, он с раздражением вытер испарину  со
лба и начал ходить по номеру, вслух ругая себя за  неожиданную,  глупейшую
нелепость, за тот приступ неопределенного  страха,  пережитого  им  только
что.
   "Страх? Почему страх и даже  ужас  одиночества  охватили  меня  там,  в
проклятом коридоре?" - необлегченно думал Никитин, бегуче глядя на  мебель
и предметы в комнате, - на  этот  просторный  бельевой  шкаф,  в  котором,
чередуясь, по неделям висели, оставив соединенные запахи, чьи-то  костюмы,
рубашки,  галстуки,  как  сейчас  висит  и  его  костюм,  на  эту  широкую
двуспальную кровать с чистейшим, хрустящим бельем, где до него,  Никитина,
лежали, спали, храпели, целовались сотни или тысячи незнакомых ему  людей,
пахнущих лавандой, потом, душистой пудрой,  коньяком,  сигаретами,  губной
помадой. И эту кнопку ажурной ночной  лампочки  нажимали  множество  чужих
пальцев со следами вина, журнального  цинка,  противозачаточных  таблеток,
денег, которыми расплачивались за такси, за ужин в  ресторане,  за  любовь
женщин, приведенных в номер.
   И Никитин почувствовал отвращение к этому сгущенному воздуху номеров  и
отелей, где невидимо оставались следы  жизни  разных  людей,  пришедших  и
ушедших, мнилось, в небытие, освободив другим маленькое и временное  место
на  земле  -  пропахшие  чужими  запахами  бельевые   шкафы,   кровати   и
умывальники.
   Никитин шагал по комнате, потирая  грудь,  -  там  остренькими  лапками
дрожал, бился в паутинке паучок бессонной тоски, испытанной им за границей
не однажды...


   Закуривая сигарету, он, наконец, подошел к телефону, нашел  в  записной
книжке номер Самсонова (комнаты были рядом, но номерами на  всякий  случай
они  обменялись),  позвонил  в,  не   скоро   услышав   заспанный   голос,
всполошившийся в трубке: "Это кто? Что? Вадим?" - с извинениями за  звонок
ночью попросил его, если  нетрудно,  зайти  на  минуту  к  нему.  "Да  что
случилось?  Серьезное?  Да  сколько  времени-то?"  -  загудел  с  сопеньем
Самсонов, и звук его сонного голоса был почти родным, успокоительным,  как
замерцавший огонек в серой ночной беспредельности.
   - Очень прошу, Платоша, зайди.
   Минуты через две Самсонов без стука вошел в номер; просторная полосатая
пижама топырилась на полнеющем животе, босые ноги  в  домашних  шлепанцах,
лицо помятое, на щеке красная полоса от подушки - все говорило о том,  что
он не мучился бессонницей, спал крепко в своем номере и, разбуженный,  был
раздосадован и удивлен неурочным звонком.
   Самсонов  грузным  телом  упал  в  кресло,  хмыкнул,  навел  близорукие
моргающие глаза на Никитина, спросил:
   - Да ты  знаешь,  сколько  времени-то?  Третий  час  ночи.  Бессонница?
Димедрол есть? А ну-ка попробуй.
   Он извлек из кармана пижамы  пакетик  димедрола,  вытряхнул  на  ладонь
таблетку, налил в стакан минеральной воды.
   - Прими. Даю гарантию. Проверено.
   - Не то, не то, Платоша, совсем не то,  -  сказал  Никитин  и,  потушив
сигарету в пепельнице, зашагал к ванной, принес оттуда  два  пластмассовых
стаканчика, подхватил с письменного стола бутылку коньяку, начатую в  день
приезда, плеснул в стаканчики, излишне весело  предложил:  -  Давай  лучше
армянского. Вроде так повнушительнее. И лечебное.
   - Это как понимать - посередь ночи? С какой стати разгулялся?  За  этим
ты меня и разбудил? Эдак мы сопьемся с тобой за границей, дорогой  друг  и
учитель! Не пошел ли ты в разгул на загадочных радостях?
   - А, будь здоров, поехали, Платоша!
   Никитин выпил, зажевал осколочком  печенья,  вытянутым  из  разорванной
пачки, походил из угла в угол по номеру, постоял у окна. В  колени  дышало
сухим теплом, пощелкивало электрическое отопление, осенняя  ночь  липла  к
стеклам сырой теменью, стучали набегом  редкие  капли,  малиновый  отблеск
рекламы туманно разбрызгивался по мокрому тротуару на углу каменной улицы.
Была глухая пора дождливой ноябрьской ночи в этом  неприютном  и  огромном
Гамбурге  с  неизвестной  жизнью,  точно  опущенной  сейчас  в  ненастную,
просырелую мглу, - и то, что десять минут назад, бродя меж закрытых дверей
длинного, серого, тусклого коридора, он ощутил себя одинокой  песчинкой  в
вымершей навсегда пустыне,  и  то,  что  никак  не  исчезало  ошеломляющее
чувство  узнавания,  вины,  неудовлетворения,  необъяснимого  стыда  после
разговора у госпожи Герберт, вызывало насильное желание оборвать,  забыть,
прекратить все - и вернуть прежнее заграничное  состояние  необремененного
привычными обязанностями человека.
   Но этот настрой не возникал, и  глоток  ожигающего  коньяка,  и  приход
Самсонова не помогли ему, хотя чем-то домашним, обволакивающим повеяло  от
его неуклюжей фигуры, заспанного лица, от его комнатных шлепанцев на  босу
ногу.
   "Как же сказать, что у меня началось? - подумал Никитин,  нахмуриваясь,
и сел в кресло напротив Самсонова. - Как ему сказать?"
   - С твоей бессонницей в  алкаша  превратишься,  -  проворчал  Самсонов,
нехотя пригубил пластмассовый стаканчик, смочил губы и крякнул. - Ну  что?
Что загрустил,  Вадик?  -  спросил  он  ворчливо  и  пошаркал  шлепанцами,
расставил толстые, обтянутые пижамой колени. - Об чем  задумался?  Об  чем
мысли? Ничего не стряслось? По какой причине тебя  задержала  у  себя  эта
богатая госпожа? Если, конечно,  не  секрет.  Делал  автографы,  или  вели
вумные беседы об искусстве? А ты знаешь, она еще, так сказать, ничего...
   - Что "ничего"? - Никитин хрустнул пальцами, глядя в потолок.
   - Ну, фигурка, глаза, седые волосы  или  покрашенные,  бог  его  знает,
сейчас это модно, - в общем, что-то есть... Довольно-таки  привлекательная
еще немочка, хоть и не первой юности.
   Самсонов снова  смочил  коньяком  губы,  наморщил  брови,  потянулся  к
разорванной пачке печенья на тумбочке и договорил не без иронии:
   - Смотри, Вадимушка, держи  ухи  востро  -  околдует,  очарует  русскую
знаменитость, и - опять же что? -  пострадает  отечественная  словесность.
Изнасилует, согласно западной сексуальной революции. Не опасаешься?
   Никитин помолчал, медлительно разминая сигарету,  и  вдруг  с  какой-то
подмывающей сердитой искренностью спросил:
   - Ты знаешь, кто она?
   -  То  есть  как  кто?  В  каком  смысле?  Женщина,   имеющая   частную
собственность. Довольно-таки богатая тетя из Гамбурга, видимо,  меценатка,
окруженная людьми, так сказать, искусства. С демократическим уклоном.  Вот
и весь пасьянс. За исключением того, чего мы не знаем.
   "Стоит ли сейчас говорить все? Он может понять  не  так,  как  надо,  -
подумал Никитин, как бы сразу останавливая  себя  перед  препятствием,  за
которым было скрыто его личное, давнее, очень молодое, и  почти  от  этого
полуявное, словно ускользающий в полудреме теплый солнечный свет на  обоях
милой далекой комнаты. Но ощущение  давнего,  юного,  такого  нереального,
что, мнилось, проступило оно сквозь туманные пласты целой прожитой  жизни,
не его, Никитина, а совсем другого человека, приблизилось к  нему  сегодня
из бывшего когда-то синевато-ясного майского утра, утратив грубую  тяжесть
прошлых оттенков, едва не затемнивших в конце войны его судьбу, наивного в
своей мальчишеской чистоте лейтенанта, командира взвода,  -  нет,  позднее
той раскрытой чистоты, той неосторожной решительности он уже не  испытывал
с безоглядной полнотой юности никогда.
   - И все-таки, ты знаешь,  кто  такая  госпожа  Герберт?  -  переспросил
Никитин, ловя взглядом на полном лице Самсонова  удивление.  -  Да,  милый
Платоша, такое бывает раз в жизни, вернее, не в жизни, а  в  забытых  снах
человечества. - Он опять похрустел пальцами, затем, с усмешкой разглядывая
темную жидкость, поднял стаканчик, задумчиво договорил: - Давай за золотые
сны юности. Мне что-то грустно  сегодня,  Платоша.  Ужасно  грустно.  Даже
тоска какая-то.
   - Много пьешь, - заметил Самсонов  и,  насупленный,  прикоснулся  краем
стаканчика к стаканчику Никитина. - Хоть, знаешь ли, и  за  сны  юности...
или там человечества. Но что с  тобой,  Вадик?  Можно  сказать,  поднял  с
постели без порток средь ночи, хлещешь коньяк, как на  свадьбе,  бормочешь
невнятный бред. А я - слушай и умней?
   - Сон и бред. Именно сон и  бред,  -  ответил  Никитин  и  жадно  выпил
коньяк. - А скажу я тебе, Платоша, вот что. Не удивляйся, ибо  сам  не  до
конца верю, хотя это так. Госпожа  Герберт  -  это  некая  Эмма,  когда-то
восемнадцатилетняя синеглазая немочка, с  которой  я  совершенно  случайно
встретился в конце войны в Кенигсдорфе. Батарея размещалась в ее  доме.  А
Кенигсдорф - это дачный, тихонький городок, куда нашу потрепанную  дивизию
отвели на отдых  из  Берлина.  И  перед  Прагой.  Вот  кто  такая  госпожа
Герберт... Не удивлен, Платоша?
   Никитин  выговорил  это  с  размеренным,  нарочитым  спокойствием,   но
кустистые  брови  Самсонова  недоверчиво  поползли  на  лоб,  он  поставил
стаканчик на тумбочку, после чего звучно фыркнул губами и носом:
   - Ересь научно-фантастическая? Действительно! Ну и что? То есть - какая
девочка? Какая Эмма? Нич-чего не понимаю! У тебя что - какие-то общения  с
ней были? Или что?
   - Видимо, - сказал Никитин. - Мне было тогда...  почти  двадцать  один.
Двадцать шесть лет назад. Это было в мае сорок пятого года.
   - Ой ли! Военный фольклор! - вскрикнул Самсонов, взметнув в воздух  обе
руки и опуская их на колени. - Ты  бредишь  наяву,  Вадимушка,  сочиняешь,
выдумываешь несусветное!  Как  можно  помнить  какую-то  девочку,  хоть  и
синеглазую, двадцатишестилетней давности? И что уж такое у тебя было? Да и
что могло быть, когда к немцам отношение было ясное!
   - Было то, что могло быть, Платоша, - ответил Никитин. -  Мы  стояли  в
Кенигсдорфе дней пять. Второго мая нас вывели из Берлина.
   -  И  та  девочка  -  госпожа  Герберт?  Господь-бог!  Ай,   Вадимушка,
Вадимушка, сейчас ты примешь димедрольчик, запьешь  минералкой,  укроешься
потеплее одеялом,  завтра  проснешься  со  свежей  головкой,  готовый  для
дальнейших дискуссий. - Самсонов, широко раскрывая рот, завывающе  зевнул:
- Ава-ва-а... Не отдаешь себе отчет, как все  гениально?  Прошло  четверть
века, но ты вспомнил ее лучезарное, прелестное, невинное личико... и  впал
в меланхолию.  Сюжетик  восемнадцатого  века,  Вадим.  А  я  ведь  реалист
как-никак.
   Самсонов закончил зевоту сипловатым смешком, руки  его  соединились  на
животе, большие пальцы стали рассеянно постукивать, отталкиваться друг  от
друга, и нечто снисходительно-сонное появилось на его круглом,  аляповатом
без очков лице, в подслеповатом прищуре повлажневших от  сладкого  зевания
глаз.
   - Перестань, Платон, разыгрывать и валять дурачка. Я говорю  совершенно
серьезно. Ты способен воспринимать что-нибудь или мне замолчать?
   - Мои уши на гвозде внимания, Вадимушка! Только отдохнуть бы тебе...
   Никитин   курил,   смотрел   на   непроспанного   Самсонова,   взявшего
легковесно-недоверчивый тон, видимо показывая этим  насмешливую  досаду  к
бесполезному разговору среди ночи, после телефонного  звонка,  прервавшего
сон по причине чужой бессонницы, - и смешок, и зевание его, и  ироническая
непробиваемость начинали тоскливо раздражать Никитина, как  и  то  нелепое
бессилие в омертвело пустынном коридоре отеля с темной вереницей ботинок у
дверей.
   - Узнал  ее  не  я,  -  раздельно  сказал  он,  не  скрывая  возникшего
неудовлетворения. - Узнала она. Вероятно, случайно. Разумеется,  случайно.
По фотографиям в книгах, которые переведены здесь. Собственно, поэтому она
и пригласила  меня.  Да,  госпожа  Герберт,  с  которой  мы  оба  с  тобой
познакомились, - та самая Эмма из Кенигсдорфа, и это я знаю точно.  Теперь
можешь валять дурака и острить, Платоша, сколько тебе хочется.
   - Ого-го-го, Ва-адик! Ну-ну, знаешь ли!..
   Лицо Самсонова сначала распустилось в непритворном изумлении, но сейчас
же собралось, теряя заспанную опухлость, близорукие  глаза  его  потерянно
сморгнули и стали до смешного беззащитными и выпуклыми.
   - Ну-ну, Вадим! Вот оно, значит, ка-ак, - повторил он растянуто, вдохом
вздымая грудь под пижамой. - Это ты меня окончательно  огорошил,  подожди,
подожди, что-то я не совсем... Значит, она тебя через двадцать  шесть  лет
узнала - и пригласила?  И  -  что?  Как  она  тебе  это  объяснила?  Зачем
пригласила? Ведь двадцать шесть лет -  это  уже  все,  все  забыто,  туман
сплошной. Зачем она оставила тебя сегодня? Ты это можешь мне сказать?
   - Спрашивай попроще. Думаю - одно любопытство ко мне.
   - Любопытство... У нее? Неужели любопытство?  Уверен?  А  как  у  тебя,
Вадим? Только откровенно, если возможно... Мне  что-то  странновато  было,
знаешь ли, когда она начала тебя оставлять у себя.  Скажи,  у  нее  что  -
что-то особое есть к тебе?
   - Думаю, нет. Но, представь, сразу вспомнил все. Будто вернулся туда, в
сорок пятый. Даже сиренью запахло. В  городке  цвели  сирень  и  яблоневые
сады. Прекрасное было время, несмотря ни на что.
   - Подожди, подожди... Как это - "прекрасное время"? Ты сказал, что знал
ее несколько дней. У тебя что - серьезно было, что ли?
   - Это трудно определить, Платоша. По крайней мере,  после  войны  я  ее
вспоминал не раз. Неужели ты можешь точно объяснить, когда это  начинается
и когда кончается?
   - Ох, Вадим!..
   - Что "Вадим"? Что ты хотел сказать?
   - Я хочу сказать, Вадюшка, не пей больше коньяк. И... подожди. Не люблю
телефоны за границей.
   И Самсонов засопел, уперся в  подлокотники,  вытащил  свое  грузноватое
тело из глубины кресла,  отчего  расползлись  на  пухлой  волосатой  груди
отвороты пижамы, деловито потянул подушку с кровати  Никитина,  накрыл  ею
телефон на столе, предупредительно сказал:
   - Не сомневаюсь: все номера, где  останавливаются  русские,  достаточно
озвучены. А мы слишком громко...
   - Не уверен, - сказал Никитин. - А впрочем, можно и потише.
   - Сейчас, подожди, надо было соображать  раньше...  Вот  жили-были  два
идиота! Работает твоя бандура? Включал?
   Самсонов зашмыгал шлепанцами по ковру в  угол  комнаты,  где  стоял  на
тумбочке  приемник,  наугад  пощупал  и  принялся  нажимать  кнопки,   они
защелкали костяным эхом. Потом  возникли  шорохи,  сухой  треск  разрядов,
обычные шумы радиопространства, вырвалась из недр приемника  синкопическая
музыка, где-то  в  оглушительной  глубине  тоненько  проплетенная  женским
речитативным придыханием,  неприятным  сейчас  в  ночной  тиши  номера,  и
Самсонов после некоторых поисков покрутил  рукоятку  на  шкале  приемника,
убавил звук, удовлетворенно заключил:
   - Теперь договорим. Без свидетелей. Так-то лучше.
   - Все знаешь, Платон. - Никитин усмехнулся.  -  Просто  непревзойденный
конспиратор.
   - В двадцатом веке подобное знает и дурак, - отрезал мрачно Самсонов  и
зашлепал тапочками, задвигался по комнате, сверкая голыми, сливочно-белыми
пятками. - Вот что я должен сказать тебе, Вадим.  Все  это  не  очень  мне
понятно. И не  очень  нравится  мне,  -  заговорил  он  в  сосредоточенном
раздумье. - Вся эта странная лирика, которая уж совсем ни в дуду.  Узнала,
оказывается, тебя по фотографии, пригласила на дискуссии  -  что,  почему,
зачем? Разговоры, милые улыбки, вежливость, потихоньку отъединяет тебя  от
меня, сует нам деньги. Тебе с реверансом отваливают  солидный  гонорар,  а
этот шпендрик от журналистики, господин  Дицман,  еще  вдобавок  потрясает
чековой книжкой... Не странно ли, Вадим? Давай тогда разберемся  -  что  и
кто мы им? Кто ты ей - фрау Герберт? Господи веси -  у  всех  у  нас  были
молниеносные романчики в войну. Ну и что, прости меня, грешного? Да я даже
лиц не помню, не то что... А она, видишь ли, помнит. Пять дней виделись  -
а она, влюбленная девочка, помнит своего завоевателя. Не кажется ли  тебе,
что белые ниточки торчат?
   - Помнить что-либо или не помнить - это, Платоша, твое личное св