упражнения,  но
вместе с тем в движениях Княжко была такая артистическая  сила  ненависти,
такая пугающая ярость схватки, что возникло  ощущение  стальной  пружинки,
смертельно подвластной ему в этом броске.
   - Ясно? - крикнул Княжко, обращаясь не к Таткину, а ко всей батарее,  и
мальчишеское лицо его приняло прежнее выражение холодноватого спокойствия,
чуть упрямого,  не  разрешающего  фамильярности  высокомерия.  -  На  этом
закончим сегодня! А завтра повторим! Всем разойтись!
   Он воткнул винтовку штыком в землю.
   "Я знаю, зачем он это делает, - подумал Никитин. - Но почему  я  смотрю
на Княжко, и мне кажется, что все скоро кончится не так, как мы хотим?"
   Батарея, оживленная говором, смехом, рассыпалась между тем по  лужайке,
забелели в сквозистой тени сосен, среди яркой  зелени  незагорелые  спины;
иные кинулись умываться к водопроводной колонке под кустами  сирени  возле
ограды, иные легли на траву,  блаженно  окунувшись  в  ее  теплый  пресный
запах, не спеша закуривали трофейные  сигареты,  ожидая  час  завтрака,  а
кухня уже безмятежно курилась легчайшим дымком за снежной  кипенью  яблонь
около дома, и  повар,  багровый  от  пахучего  пара,  орудовал,  помешивал
черпаком в котле.
   "Как же все это со мной?.. -  думал  Никитин,  глядя  на  водопроводную
колонку, где умывался Княжко, окруженный  солдатами.  -  И  все  случилось
сегодня как в бреду, но было, было, а я не могу представить,  что  было  у
нас. Мы оба хотели этого? И она и я? И Меженин знает, что случилось?"
   В это время сержант Меженин ленивой развалкой  подошел  к  воткнутой  в
землю винтовке, его плечи, отлакированные солнцем, маслились потно,  синяя
татуировка выделялась распростертыми крыльями орла на волосатой его груди;
он выдернул винтовку, почистил штык о траву.
   "Так что же будет дальше? - опять подумал Никитин и в тот момент, когда
Меженин кончил чистить штык, вдруг перехватил мимолетно сощуренный  взгляд
сержанта на верхнем окне дома. И Никитин взглянул  туда.  Там  за  стеклом
полукруглого окна мансарды, у края занавески, светлеющим  силуэтом  стояла
Эмма и смотрела вниз. Он увидел ее неотчетливо, как в  жидком  туманно,  и
тут же острое сознание несоединимой  расколотости,  разъединенности  между
ним и ею, сознание  случившейся,  невозможной,  сделанной  сегодня  ошибки
знобящим уколом прожгло его, будто тайно предал самого себя перед всеми...
   Она, немка, была там, во враждебном  мире,  который  он  не  признавал,
презирал, ненавидел и должен был  ненавидеть,  по  которому  он  три  года
стрелял, испытывая неистовое  счастье  от  одного  вида  охваченных  дымом
подбитых танков, она была в  том  мрачном,  чужом,  отвергаемом  им  мире,
заставлявшем его после каждого боя  хоронить  своих  солдат  в  заваленных
прямыми попаданиями ровиках, писать самые трудные письма, эти  объяснения,
эти оправдания командира взвода, по  выбору  обманчивого  топорика  смерти
оставшегося в живых.  Она  была  там,  на  другом  берегу,  за  разверстой
пропастью, а он был на этом берегу, залитом кровью, и ничто не давало  ему
права, ничто не позволяло ему хотя бы на минуту забыть  все  и  перекинуть
жердочку на ту опасную противоположную сторону, где  было  недавно  раннее
утро, лавандовый запах ее  вымытых  волос,  ее  шершавые  губы.  "Как  это
получилось? Зачем же это получилось у меня? Я не прощу себе..."
   Да, она была там... И она почему-то стояла за краем  занавески  в  окне
мансарды и, заслоняя глаза от солнца, смотрела вниз,  на  блещущую  травой
лужайку, где ходили, лежали, курили, шумно умывались под колонкой  солдаты
и где был он, среди своих,  родственно  связанный  с  ними  всей  судьбой,
войной, всей жизнью и отъединенный от нее этим солнечным оконным  стеклом,
сочной лужайкой, утренними разговорами солдат и невероятно тихим  немецким
городом, куда они пришли из Берлина через огромный, враждебный,  убивающий
мир.
   - Наблюдает немочка-то, а? -  сказал  безвинно  Меженин,  проходя  мимо
Никитина, и, так же безвинно подмаргивая, помахал ей рукой. - Ишь  глазеет
на русских, бесенок. На вас глазки пялит, товарищ лейтенант.  Или  шпионит
немочка?
   А она сверху заметила его жест, вспугнутой тенью отпрянула,  исчезла  в
проеме окна, колыхнулась тюлевая занавеска, и тотчас знойными  спиральками
в голове Никитина пронеслось: "Вади-им, Ва-ди-им", - он сделал усилие  над
собой, голосом приказа сказал:
   - Вот что, Меженин. Сегодня позавтракать,  накормить  людей  без  пива,
ясно? Через час - взвод к  орудиям.  Проведем  занятие.  Заниматься  будем
каждый день.
   - Ясныть, - ответил Меженин,  и  в  покорном  подрагивании  его  ресниц
таилось насмешливое согласие: я-то уж понимаю все.
   "Нет, не все! Все кончено с этим!" - решенно подумал Никитин,  овеянный
чувством  внезапного  освобождения  от  чего-то  недозволенного,  поневоле
совершенного им, мутно угнетающего его, и  быстрыми  шагами  направился  к
Княжко, а тот, окатив себя водой до пояса, расхаживал подле плещущей струи
колонки, осажденной солдатами, тщательно растирал  полотенцем  мускулистый
покрасневший торс.
   - Я любовался на тебя, Андрей, -  сказал  Никитин.  -  Просто  отлично!
Пехота в тебе еще сидит.
   - Детские игрушки, - ответил пренебрежительно  Княжко  и,  недовольный,
заговорил: - Марки, трофеи, карты, "двадцать одно", убиваем время,  жиреем
и начинаем разлагаться. И знаешь почему? Все  конца  ждут,  а  конца  нет.
Зашвырнули нас куда-то на кулички от Берлина. А смысл? Неясен. Тем более -
на западе бои. Как наши новоиспеченные хозяева? Курт, значит, ушел? А  эта
Эмма осталась? - спросил Княжко. - Ты знаешь?
   - Да. Ушел. В Гамбург, - сказал Никитин и сейчас же перевел разговор: -
Рацию слушал? Что нового? Как там?
   - В Берлине - никаких изменений, - ответил Княжко.


   Перед завтраком проверяли огневые.
   Позиция батареи начиналась в ста пятидесяти метрах  от  дома  -  орудия
были врыты на краю поля за оградой яблоневого сада, - и они шли к  огневым
в полной тишине приозерного  луга,  еще  росного,  влажно-пахучего,  трава
сочно хлестала по  сапогам,  шли,  как  бывало  когда-то  давным-давно  на
подмосковных дачах, и Никитин, опьяненный этим  утренним  покоем  открытых
впереди голубоватых далей, солнцем,  запахами  согретой  земли,  струистым
парком над озером, первым нарушил молчание:
   - А вообще не верится, что не кончилась. Когда же,  Андрей?  Через  две
недели? Через месяц?
   - Тогда, когда кончится,  -  резко  ответил  Княжко  и  приостановился,
раздумчиво вглядываясь в земляные бугры недалекой огневой позиции.  -  Вот
тебе ответ  на  твой  вопрос:  часового  на  батарее  не  вижу.  Полнейшее
курортное настроение у всех.
   - Это началось в первый день, -  сказал  Никитин.  -  А  что  сделаешь,
Андрей? Все чувствуют, что скоро...
   - И твой часовой тоже? Где он?
   Но Княжко ошибся: часовой находился на  огневой  позиции,  полудремотно
лежал посреди снарядных ящиков в нише, глаза  и  лоб  прикрыты  от  солнца
пилоткой, автомат покоился около ног, ремень распущен на животе.  Заслышав
рядом шаги, он подтянул ноги, сел, закрутил  головой,  громко  откашлялся,
давая о себе знать, на всякий случай угрожающе окликнул:
   - Стой, кто идет? - И неудержимо заулыбался во всю ширину  разомлевшего
потного лица. - А, товарищи лейтенанты! А я слышу - сюда никак...
   - Снов не  видели,  Ушатиков?  -  поинтересовался  Княжко  бесстрастным
голосом. - В горизонтальном положении мне,  например,  всякая  дьявольщина
снится. Какая, спросите? Ну, скажем, что  часового  вместе  с  орудиями  и
снарядами немцы украли. Возможно, Ушатиков?
   - Не-е, не спал я, товарищ лейтенант,  на  солнышке  чуток  после  росы
подзагорал,  очень  ласковое  солнышко-то,  -  еще  добродушнее  расплылся
Ушатиков. -  Откуда?  Какие  немцы-то?  И  не  шелохнутся  теперь.  Берлин
как-никак наш, дураки они, что ли?  Во,  товарищ  лейтенант,  что  сержант
Меженин мне подарил, время в аккурат буду знать. Трофе-ей!
   И, чрезвычайно счастливый, он выставил на  запястье  часы,  пленительно
сияющие стеклом и никелем,  послушал  их,  после  чего  удивленно  сообщил
шепотом:
   - Тикают себе, фрицы, и тикают. И чего они тикают?
   - Дети какие-то, - дернул плечом Княжко, хотя сам был,  видимо,  моложе
Ушатикова года на два, и, сказав, опустился на станину,  посмотрел  своими
серьезными неулыбчивыми глазами на ниточку шоссе за озером, по которому  в
белесой дымке пыли двигались к лесу машины из городка. Спросил;  -  У  вас
что - первые часы за войну, Ушатиков?
   - Не  было  у  меня,  мечтал  я...  -  ответил  длинношеий  Ушатиков  и
осторожненько, рукавом гимнастерки смахнул  невидимые  пылинки  со  стекла
часов, протер никелированный ободок циферблата любовно. - А непонятное это
дело - часы, ума не приложу. Крохотные колесики там крутятся.  Живое  все.
Как дыхание в них. И идут себе, идут. Навроде крохотные  человечки  в  них
работают молоточками. А зачем людям время показывать,  товарищ  лейтенант?
Вот интересно... Без него жить можно или нельзя? День так день,  ночь  так
ночь. Зачем это все люди придумали? Чудно!
   Наивный Ушатиков задавал обычные свои вопросы, по обыкновению удивляясь
тому, чему не было смысла удивляться, и Княжко вроде бы  начал  злиться  -
теснее соединились на переносице, брови, замкнуто обострилось повернутое к
лесу его  лицо,  точно  что-то  неприязненное  было  в  простодушных  этих
вопросах.
   "Он не знает, что произошло утром со мной, - подумал Никитин,  чувствуя
томительный звон в голове. - Я не хочу вспоминать, но помню  ее  губы,  ее
влажные волосы... как это забыть?"
   - Никитин, - проговорил Княжко с раздражением.  -  Обрати  внимание  на
лес. Или  мне  показалось,  или  какой-то  славянин  устраивает  фейерверк
немецкими ракетами. Вконец ошалели славяне.
   - Где ракеты? - сказал Никитин. - Не вижу никакого фейерверка.
   - Посмотри левее озера. Это опять к нашему разговору, - прибавил Княжко
тоном утверждения, уже не сомневаясь в реальности того, что увидел.
   - Левее озера?
   Все было спокойно - солнечная иссиня-зеленоватая даль лугов, зеркальная
чаша вытянутого озера, вспыхивающая белыми иглами поверхность воды, за ней
опушка соснового леса в прозрачных струях чистого воздуха - всюду  погожее
утро, ровный блеск молодой  травы,  везде  полная  безлюдность  -  и  лишь
далекая колонна машин на шоссе, пунктирной  цепочкой  текущая  к  лесу  со
стороны городка. Но потом слева от озера над  вершинами  леса,  показалось
Никитину, что-то неуловимо пыхнуло, мелькнуло искристой красноватой пылью,
рассеялось радужной игрой света в волнистой дымке, будто угасающие  хлопья
ракет, и снова рядом с этой дымчатой пылью вползли в  синеву  неба  четыре
обесцвеченных солнцем огонька, бесшумно  растаяли  в  туманце  над  лесом,
слабо видимые в кратком изменчивом сверкании.
   - Теперь видишь? - спросил Княжко.
   - Только непонятно - зачем, - сказал Никитин. -  Зачем  забралась  туда
наша пехота? На кой черт она там?
   -  Хлебнули,  видать,  славяне  и  давай  из  ракетниц  ворон  сшибать,
постреливать в лесу! - округлил глаза  Ушатиков,  приподымаясь,  изумленно
вытягивая долгую шею, и, так полуподнявшись, хлопнул руками по  бедрам.  -
Это что же -  от  неча  делать  ракетами  славяне  балуются?  Пехота  наша
матушка!
   - Вполне возможно,  Ушатиков,  -  сказал  Княжко  и,  одолевая  голосом
сомнение в себе, договорил Никитину: - Но  для  чего...  какой  наш  дурак
может без цели стрелять немецкими ракетами, во имя чего?
   - Так наши же шалят, чего сумлеваться! Говорю, по воронам  из  ракетниц
балуются! Вон  колонна  к  лесу  идет,  "студебеккеры"  наши!  Откуда  там
немцам-то? - в суматошном всплеске радостной  правоты  вскричал  Ушатиков,
стоя в полусогнутом положении над бруствером. - Во-он наши машины  идут!..
Видите?
   - Да, это наша колонна, - сказал Никитин.
   В ясном воздухе было видно, как в лес за вспыхивающим озером  по  белой
ниточке шоссе втягивалась колонна - пять крытых брезентом "студебеккеров",
доносилось издали комариное нытье моторов, по опушке зайчиками  проскакали
и исчезли отблески боковых стекол, кудрявые вихорьки  обочинной  пыли  еще
оседали вдоль шоссе,  еще  плыли  сероватым  заборчиком  позади  последней
машины, вползшей в лес. Но в тот же миг,  когда  скрылся  из  поля  зрения
последний "студебеккер", три глухих разрыва вместе с  несмолкаемо  длинной
пулеметной очередью рванулись оттуда, и раскатилось по далям эхо, бездымно
взвились,  прочеркивая  искристые  дуги,  ракеты,  следом   с   неистовой,
догоняющей торопливостью заработали в глубине леса  автоматы  -  и  тотчас
Никитин хорошо увидел на опушке два "студебеккера":  они  выкатывались  по
дороге задним ходом, пытаясь развернуться.
   Первая машина развернулась, странно виляя, выдвинулась на шоссе,  густо
окутанная дымом, среди которого  косыми  багровыми  лоскутьями  полоскался
сорванный брезент, затем  весь  верх  кузова  полыхнул  широким  огнем,  и
огненное тело "студебеккера", накренясь, пошло заносом наискосок, ткнулось
передними колесами в кювет, боком загородив  шоссе.  Вторая  машина,  тоже
успевшая развернуться, не затормаживая, круто устремленная вправо, едва не
врезалась бортом в пылающий впереди огромный костер, подпрыгивая на  выеме
кювета, на ухабах луга, обогнула подожженный "студебеккер" и снова выехала
на шоссе, набирая предельную скорость по свободной полосе дороги.
   Но как только она свернула с луга на шоссе  и  освобождение  помчалась,
заметно  оставляя   позади   горящий   "студебеккер",   из   опушки   леса
горизонтально вылетел оранжевый скачок огня, и столбообразный разрыв встал
левее машины. Второй вылет огня из леса  аспидной  чернотой  поднял  сзади
кузов "студебеккера", вздыбил, толкнул его вверх, всплеснули  над  кабиной
кроваво-алые космы - и этот клубок пламени, закрученного дыма сдвинулся  с
шоссе, перевалил через кювет, слепыми зигзагами пополз  по  траве  луга  и
мертво застыл метрах в двухстах от песчаного берега озера.
   - Дак что ж это, а?.. Что ж это?.. Что ж это?..
   Ушатиков как стоял в полусогнутой позе, так и оставался стоять до этого
растерянного  бессмысленного  вскрика,  и,  вскрикнув,  мешком   осел   на
снарядный ящик, перекатывая добела обваренные непониманием глаза с  Княжко
на Никитина, а они не говорили ни слова, оба смотрели на шоссе, и молчание
между ними росло, давило на Ушатикова тяжестью тревоги, смертным ожиданием
неизбежно наступавшего часа.
   - Дак ведь это ж танки по нашим машинам  били,  -  пораженно  прошептал
Ушатиков. - Хосподи Сусе! Да откуда же они? Значит, немцы там?
   - Это била самоходка, - ответил  Княжко  машинально,  словно  про  себя
трудно принимая какое-то решение,  и  внезапно  крикнул  звонко  Никитину,
которого резкий толчок действия бросил к казеннику  орудия:  -  Стой!  Нет
смысла! Оставь! Далеко отсюда! Только снаряды испортишь! Не разрешаю!
   - Две  машины  дуриком  сожгли,  две  машины...  Значит,  наша  колонна
напоролась, - говорил тихо Никитин, глядя туда, за озеро, где в зеленом  и
солнечном блеске утра почти без  дыма  буйно  горели  два  "студебеккера",
настигнутые прямыми попаданиями самоходки. И  тут  увидел  третью  машину:
непонятно как прорвавшаяся из леса  на  шоссе,  машина  эта,  отдаляясь  и
отдаляясь к городку, сумасшедше мчалась в завесе  пыли  по  ровной  стреле
асфальта, но невидимая самоходка, скрытая опушкой леса, теперь по  ней  не
стреляла - "студебеккер", вероятно, уходил из  поля  точности  цейсовского
прицела.
   - К телефону. Никитин! Быстрей! Пошли! Ушатиков,  остаетесь!  Наблюдать
здесь! - скомандовал Княжко и стремительно, соизмеряюще глянул на пылающие
машины, на опушку леса, там взмыла одинокая сигнальная ракета, взлетела  и
распалась слюдяными искрами в  онемелой  синеве  неба.  И  на  землю  пала
свинцовая, удушливая тишина.
   Однако, когда Никитин и Княжко добежали до дома, в  батарее  было  тоже
неспокойно. Здесь услышали первые выстрелы, и солдаты высыпали из дома  на
лужайку, дожевывая галеты, иные, с недопитым чаем в котелках,  недоверчиво
и пытливо смотрели в сторону сада, вокруг раздавались угадывающие  голоса:
"Мины  никак  наши  в  лесу  подрывают?  Или  что?"  И  сержант   Меженин,
посмеиваясь,  пригашивал  это  возбуждение   бодро-зычным   покрикиванием:
"Ладно,  ладно,  чего  без  толку  засуетились?  Команда  была?  Продолжай
завтрак, без нас разберутся! Чего  взгагакались!"  Но  сейчас  же  взмахом
длинных ресниц как бы жадно всосал в светлую глубину глаз  серьезные  лица
приблизившихся офицеров, и желваки его набухли на скулах.
   - Опять война? А?..
   -  Заканчивать  завтрак!  Батарея,  тревога!  -  сломал  голоса  солдат
командой Княжко и, прихрамывая, прошел в дом вместе с Никитиным, а тот  на
ходу повторил команду Меженину:
   - Взвод, боевая тревога!
   В той самой комнате-кабинете, или гостиной, где прошлой ночью от нечего
делать беззаботно играли в карты, пили пиво и слушали патефон,  Никитин  с
кольнувшим сердцем неожиданно увидел  склоненную  фигурку  у  закопченного
зева камина, знакомые желто-медные волосы, рассыпанные по спине, и  как-то
сразу не понял, зачем здесь Эмма, присев на  корточки,  железными  щипцами
трогала,  ворошила  на  решетке  поддувала  сгоревшие  пачки   рейхсмарок,
выгребала их на совок. Она испуганно обернулась при виде вошедших Никитина
и Княжко, вскрикнула: "Ай!", и, выронив щипцы, совок  на  решетку  камина,
стремглав выскочила из комнаты.
   -  Немка-то,  -  сокрушенно   цокнул   языком   связист,   добродушный,
толстогубый парень, дежуривший у телефона, - жалко ей очень.  Зашла  сюда,
увидела ихние деньги сожженные и чуть не  заплакала.  Что  за  шум  такой,
товарищ лейтенант?
   - Дайте штаб дивизиона! - приказал Княжко. - Минуту вам на связь!
   -  В  секунду  сделаю,  товарищ  лейтенант!  -   заелозил   на   стуле,
встрепенулся толстогубый связист и закрутил  ручку  полевого  аппарата.  -
Неуж немцы? Да откуда они? Неуж немцы?..



7

   По  всей  вероятности,  это  была  какая-то  разбитая  немецкая  часть,
вышедшая в лес, видимо имея дальнейшую цель - пройти либо к Берлину,  либо
вырваться на запад, но одно не ясно было: почему не ночью, а утром немцы с
неумной решительностью обнаружили себя,  открыв  огонь  по  нашей  колонне
"студебеккеров" на шоссе. Может быть, в  этом  была  последняя  жестокость
перед гибелью, может быть, открытым нападением на машины некий  потерявший
меру надежды командир танковой части хотел нетерпеливым риском  разведать,
кто и какие войска стояли  в  городке  по  обводу  окруженного  и  павшего
Берлина.
   Едва  лишь  Никитин  подал  команду:  "Орудия  на  передки",  и  увидел
подбегающих к орудиям  солдат,  остро-щекотное  чувство  близко  дохнувшей
опасности заслонило все, и оттого, что не было фронта, а  случайность  боя
была настолько неотвратимой, ледяные иголочки закололи во всем  теле,  как
бывало, когда батарея ночью вслепую попадала на минные поля.
   Чувство это владело  им  до  тех  пор,  пока  на  огневой  в  необычной
нервозности ожидали машины, видя отсюда за преградительной стеной разрывов
четыре тяжелые самоходки на шоссе и два бронетранспортера на лугу, которые
медленно продвигались вне зоны огня соседних батарей,  пока  не  прицепили
орудия к машинам и не вывернули через сад и лужайку на  улицу,  оглушенную
разноголосыми командами  тревоги,  ревом  моторов,  закишевшую  солдатами,
пока, делая остановки в заторах на перекрестках,  наконец  не  выехали  на
восточную окраину, куда втекало это шоссе от леса.
   Здесь опять остановились. Впереди, накрытые наволочью  дыма,  спаренно,
хлестко и часто били  противотанковые  пушки,  врытые  в  яблоневых  садах
крайних домов; слева низкие,  верткие  "доджи"  с  прицепленными  орудиями
выворачивали из дворов на улицу, мчались по боковому проселку, как бы чуть
на срез, в обход самоходкам на шоссе; повозки и полевые  кухни,  д