ойство,
- перебил Никитин. - Это не аргумент. Какие же ты ниточки имеешь  в  виду?
Разумеется, происки с ее стороны? Или как еще? Неужели ты это всерьез?
   Самсонов  тяжеловато  повалился  в  кресло,  низко  осевшее  под   ним,
устроился  поудобнее  на  мякоти  подушек,   и   глаза   его   увлажнились
возбуждением. Он выговорил:
   - Какой ты, Вадим, смелый, вспомнил себя в двадцать лет  возле  орудия,
фронт вспомнил! Или первый раз за рубеж попал? Нет, меня начинает поражать
твоя наивная доверчивость ко всей этой подозрительной возне  вокруг  тебя,
если уж хочешь знать мое мнение! Нет, недаром они крутятся вокруг тебя,  и
ты знаешь - почему? Меня-то, грешного, они со-овсем не знают. Я-то для них
персона "инкогнито", но ты, так сказать, либеральный, известный и  тэдэ  и
тэпэ, и др-р и пр-р в их глазах - кое-что! Я вижу, как они хватают  каждое
твое слово, в рот тебе смотрят: а  нельзя  ли  поймать  на  чем?..  Ты  не
замечаешь? Может быть, я ошибаюсь? Тогда как все это объяснить? Лирическим
экстазом твоей госпожи? Во имя каких причин она пытается нас  разъединить?
Хотел бы я это знать!
   Лоб его свекольно побагровел, одно колене стало нервически подрагивать,
отчего затряслась широкая штанина пижамы, и Никитин подумал, что  ранимого
Самсонова чем-то особо задевало вчерашнее  вежливое  и  обидное  отношение
госпожи Герберт к нему, случайному, что ли, при своем коллеге человеку, не
вызывающему к себе достаточного интереса, - это, по  крайней  мере,  могло
показаться после того, как она разъединила их неожиданно для обоих. Но все
же  в  том,  вчерашнем,  не  могло  быть  серьезной   причины   избыточной
нервозности, и сейчас ядовитая, упрекающая колкость, прорвавшаяся  в  тоне
Самсонова, начала почему-то взвинчивать  Никитина:  то,  что  он  прямо  и
искренне хотел сказать ему, было воспринято не так, как думал и ждал.
   - Ты начинаешь  злиться  на  меня,  Платон,  -  сказал  Никитин.  -  Но
серьезного повода, кажется, не было. Правда? А то я тоже вскипячусь.  И  -
никакого толку. Нервы у нас у обоих...
   Он  слегка  притронулся  своим  стаканчиком   к   забытому   Самсоновым
стаканчику на тумбочке, миролюбиво пригласил этим  жестом  допить  коньяк,
договорил:
   - Извини, Платон, что разбудил тебя. Может, отложим  этот  разговор  до
утра? Откровенно говоря, было мне как-то не  очень...  Вроде  отошло.  Вот
теперь усну. Спасибо тебе...
   У  Самсонова  рассерженно  подтянулись  мясистые  щеки,  и  он  крикнул
шепотом:
   - Послушай, Вадим, за кого ты меня принимаешь? За громоотвод? За  Санчо
Пансу? Да я просто обязан злиться на тебя! Скажи, ради чего я поехал? Ради
чего оторвался  от  работы  -  с  какой  великой  радости?  Более  глупого
положения не придумаешь! Переводчик при  Никитине?  Оруженосец?  Комиссар?
Немцы-то в этом уверены! Кто я при тебе? - Он колыхнулся в кресле,  искоса
поглядел да приемник, придушенно распространяющий в комнате дробь  синкоп.
- А тут еще преподносишь такие новости - очертенеешь! Скажу уж тебе совсем
откровенно на родном, отечественном, русском... Да, на языке  родных  осин
скажу! Немочка, знаешь ли, в  сорок  пятом,  эта  милая  госпожа  Герберт,
сюсюканье, и то и се - камуфляж гороховый! Не верю я их улыбкам, ни одному
слову их не верю! Что-то они тебя слишком обволакивают,  какие-то  золотые
клеточки раскидывают! Не замечаешь? Не чувствуешь?
   И опять, когда произнес он это и по привычке своей плотно скрестил руки
на груди, Никитин натолкнулся на необычно ядовитый, влажный блеск в глазах
Самсонова, как будто теперь недоставало  ему  воли  сбавить  излишний  пыл
неудовольствия, - и как-то стало холодновато, горько,  пусто  Никитину  от
этой бессмысленной атаки злости против себя...
   Раз между ними было нечто  похожее,  несколько  лет  назад.  Тогда  они
сидели в ресторане "Прага" (был летний день)  и  говорили  разгоряченно  о
военном поколении, которое, несмотря ни на  что,  наконец  пробило  брешь,
постепенно  заняло  высотки  в  литературе  -  из  никому   не   известных
лейтенантов вышло в старшие офицеры, - и Самсонов, только утром приехавший
из Ялты, где, как всегда летом, трудно и упорно, выжимая по полстраницы  в
день, работал над повестью, и все-таки загорелый, еще более  потолстевший,
вспотев и побагровев после четвертой рюмки коньяка,  азартно  кричал,  что
Никитин ткнулся темечком  в  Олимп,  шагнул  вверх,  вот-вот  схватит  чин
полковника, а он, Самсонов, пока ходит в строевых  капитанах,  но  пройдет
месячишков шесть, а может быть, и годик -  и  все  полковники  и  генералы
почувствуют, что остались они детьми...
   "Нет, чтобы настоящее делать, Вадик, - говорил он, напирая  животом  на
стол, качая его дыханием, - надо свинец в одном месте иметь - по  строчке,
по абзацику, по четверти странички в  день.  Нет,  надобно  добротный  дом
строить, чтобы щелки не было, чтобы двери  не  скрипели,  чтоб  иголку  не
просунуть в пазик какой-нибудь. Я скажу о войне всю правду и всю правду  о
нашем  поколении.  Вот  закончу  повесть  -  и  в  коротких  штанишках  вы
окажетесь,   в   коротких   штанишках!   Жалко   мне   вас   станет!   Эх,
букашечки-таракашечки, болтаться будете, хваленые прозаики, где-то там под
ногами! Тю-тю, где вы там? Вот за это пью индивидуально, чтоб ты запомнил!
- И, выпив и боднув воздух  взмокшим  лбом,  взглянул  на  Никитина  через
стекла очков, отодвинул в сторону рюмки, тарелки с закусками, упер в  край
стола локоть, пошевелил  пальцами,  подобными  сосискам,  точно  одержимый
шутливой пьяной яростью. - А ну, Вадим, попробуем, кто кого,  м-м?  Может,
положишь, а? Попробуй! По Джеку Лондону!"
   "Ты, по-моему, ошалел, Платоша, после солнечной Ялты, - сказал  Никитин
и оглянулся на ближние столики. - Представь, что ты меня положил".
   "О, Вадик, давай по-мужски, я милостыню не беру, - возразил Самсонов  и
захватил, потянул руку Никитина, насильно установил ее в  позицию.  -  Ну,
начали, классик!"
   "Ладно, не кричи на всю Ивановскую. Клади, геркулес!"
   Не поддаваясь, Никитин изо всех сил сопротивлялся ему долго,  но  кисть
Самсонова, огромная, неудобная для борьбы, потная,  стискивала,  давила  с
болью, с железным напором поворачивающегося ворота, ниже  и  ниже  клонила
его руку к столу - и он сдался в конце концов, очень пораженный  в  момент
борьбы бешеной и  неуклонной  настойчивостью,  почти  враждебным  взглядом
Самсонова, утратившим вмиг выражение нетрезвой шутки.
   "Вот таким образом прояснилось, можем расплачиваться, Вадим,  -  сказал
Самсонов, отпыхиваясь. - Плачу я".
   Однако Никитин тоже вынул бумажник и нашел нужным ответить  легковесной
чепухой,  сказал  что-то  насчет  тайных  миллионов  прозаика   Самсонова,
делающего  широкие  жесты,  но  тот  запротестовал   обидчиво   и   бурно,
расплатиться Никитину не дал, выложил  деньги  на  стол,  добавил  безумно
щедрые чаевые ("И наши гонорары не в дровах найдены, Вадимушка")  и  затем
на стоянке такси простился  с  Никитиным  сухо,  наспех,  оставив  чувство
неприятной озадаченности.
   Позднее оба не вспоминали о разговоре,  о  "джек-лондонской"  борьбе  в
"Праге", ощущение того самолюбивого вызова заглушилось, стерлось,  прошло,
и было поэтому сейчас Никитину не по  себе  видеть  здесь,  не  за  столом
московского ресторана, а в немецком отеле, ночью, это вовсе  не  к  случаю
обвинительно-едкое, даже злое выражение на лице Самсонова. "К чему он это,
боже мой? Он осуждает и предупреждает меня? Но почему так раздраженно, как
будто унизить хочет за что-то?"
   - Спасибо, и прости, пожалуйста, перебил тебе сон, - сказал Никитин,  и
вышла извинительная фраза его несколько натянутой, полуискренней. - Завтра
договорим.  Как  жить  дальше.  Кажется,  пора  принять  под  коньяк  твою
спасительную таблетку - и гуд бай. Если проснешься раньше -  буди,  стучи,
звони. Спокойной ночи, Платоша.
   - Надеюсь, ты понимаешь все?  -  спросил  Самсонов  тоном  подчеркнутой
досады, уставясь на приемник выпуклыми, набухшими  глазами.  -  Я  говорил
совершенно серьезно...
   - Понял абсолютно. До деталей. Я тебе благодарен, Платон. Благодарю  за
умный совет.
   - В таком случае  немедленно  ложись  и  выспись  как  следует.  Завтра
обсудим все до конца. Я встаю рано - разбужу.
   - Спокойной ночи, Платон. Допьем коньяк под таблетку?
   - Ой ли! Не фальшивь, Вадим! Мне сейчас не очень нравятся, прости меня,
твои неискренние потуги на парадоксы. Будь здоров, по европейскому времени
я подыму тебя в семь! - выговорил Самсонов  уже  возле  порога  и,  шумно,
неуспокоенно сапнув носом, вышел из номера.
   Стукнула защелка замка. И Никитин, оставшись один, запер дверь, посидел
в кресле, заранее мучаясь  бессилием,  затяжным  одиночеством  бессонницы,
после взял таблетку димедрола, оставленную Самсоновым на  тумбочке,  запил
ее коньяком и стал раздеваться, думая томительно:
   "Что ж,  разговора,  в  сущности,  не  получилось  -  оба  мы  остались
недовольны собой и друг другом. Я хотел иного разговора. Но, кажется, он и
любит, и ревнует меня, и не может через что-то переступить. Как глупо все,
как это идиотски неприятно! Выспаться бы, забыть этот  разговор  к  черту,
встать свежим, спокойным, утром увидеть госпожу Герберт  -  и  все  станет
яснее. Эмма, Эмма? Нет, никак  не  рассчитывал.  Никогда  не  предполагал!
Воистину неисповедимы пути и мир тесен?.. Неужели  госпожа  Герберт  -  та
самая Эмма? Что же это со мной?.."
   Он разделся, закурил сигарету и перед тем, как лечь, в  пижаме,  босой,
подошел по теплому синтетическому ковру к приемнику, из которого звучала в
полутьме, вытекала назойливой струйкой музыка, поискал кнопку  выключателя
- и тут  громкий,  непрерывный  стук  в  дверь  заставил  его  обернуться,
крикнуть:
   - Кто там? Ты, Платон? Что случилось?
   - Я, открой!
   Он, немного удивленный, отпер дверь - неуклюже  зацепившись  плечом  за
косяк, взъерошенной глыбой ввалился Самсонов и, хлопая тапочками по  голым
пяткам, заходил суетливо по  номеру,  проявляя  несоразмерную  для  своего
крупного тела подвижность; он, видимо, возвращался бегом и еще  задыхался,
говоря настигающим какую-то мысль голосом:
   - Вот что я вспомнил,  Вадим,  вот  что;  тот  немец,  этот  журналист,
главный редактор издательства, как его... Дицман,  Дицман...  Помнишь,  он
задал тебе вопрос, будто встречал, видел тебя в Берлине, в сорок  пятом...
Ты вопрос этот помнишь? Когда зашла речь о войне... Ты помнишь все ясно?
   - Да, помню.
   - И тогда он еще спросил меня, где я воевал. И  повторил  что-то  такое
непонятное, несуразное  насчет  тебя.  Ты  хорошо  запомнил  тот  странный
разговор? С какими-то  все  было  намеками,  с  какими-то  переглядками  с
госпожой  Герберт!  Потом  он  ушел...  этот  подозрительный   сексуальный
философ, который еще  чековой  книжечкой  перед  тобой  потрясал!  Змеиная
улыбочка, пальцы как червяки, нюхает  сигареты...  Что  же  за  намеки  он
делал, Вадим? Зачем? Какую цель преследовал? Ты  помнишь,  как  он  подвел
разговор к тому, что ты не способен убить немца? Это был какой-то льстивый
комплимент!..
   - Мне? Не сказал бы. Не помню.
   - Что - "не сказал бы"? Что - "не помнишь"?
   Никитин присел на кровать, полистал "Штерн", бросил его на подушку.
   - Дело в том, Платон, что господин Дицман  в  войну  не  встречался  со
мной, этого я не помню. Но в сорок пятом я встречался с  другим  немцем  -
его звали Курт. Он был родным братом госпожи  Герберт.  Перепуганный  всем
солдатик, мальчишка сопливый.  Рассказывать  все  -  длинно.  Конечно,  не
исключено, что Дицман может что-то знать от госпожи Герберт. Допустимо.  В
сорок пятом судьба Курта в какой-то степени зависела от одного лейтенанта,
моего друга, и меня. Курта взяли в  плен  уже  после  Берлина.  А  вообще,
Платоша, не придаешь ли ты всему преувеличенное значение?
   Самсонов возбужденно ходил из конца в конец  номера  и,  похоже,  плохо
видя без очков, натыкался коленями на кресла, на подставку для  чемоданов,
на низенький журнальный  столик;  потом  он  стал  возле  кровати,  и  его
овлажненные, чудилось, замученные глаза будто впрыгнули в зрачки Никитину.
   - Много я видел наивняков, Вадим, но таких, как ты, - нет! Пойми же  ты
наконец, легкомысленный человек, что мы попадаем с тобой, что  называется,
в положение двух слепых, играющих в прятки в крапиве!  Пойми  же  наконец,
что ты не в России и здесь может произойти все, что им угодно, как  в  том
кабачке, и пожаловаться будет некому! Здесь, в Гамбурге, консульства  даже
нет! Боюсь, когда мы своей шкурой полностью поймем, что хотят этот  Дицман
вместе с твоей милой госпожой Герберт, поздно будет!..
   - Да ты что, дорогой Платон? - не выдержал Никитин.  -  В  какие  дебри
тебя черт понес? Ей-богу, надоели  сплошные  восклицательные  знаки.  Твои
подозрения имеют какие-то доказательства? О чем ты? Или  просто  шлея  под
хвост попала?
   "Почему у него стали такие замученные глаза? - подумал он, замолчав.  -
Глаза древнерусской иконы, скорбящей по поводу нашей общей  гибели...  Вот
сейчас что-то в нем изменилось. Неужели он убежден в том, что говорит, или
за его словами скрывается нечто другое - ревность ко  мне,  как  тогда,  в
"Праге"? Воистину неисповедимы  пути...  Он  создает  мнение  о  людях  по
первому взгляду, и, в сущности, ему  и  легче  и  труднее,  чем  мне.  Ему
труднее потому, что он логичен и способен беспощадно вынести  приговор.  В
том числе и мне. Что ж, опять, опять парадоксы?"
   А Самсонов двумя руками тер щекастое лицо  и  говорил  твердым  голосом
найденной убежденности:
   - Шлея? Если шлеей ты называешь разумный вывод, пусть будет так, Вадим!
А вывод вот какой - как  можно  скорее  уехать  отсюда.  Это  единственное
разумное решение. Как можно скорее! Если угодно - завтра утром  или  днем.
Заказать билеты - и в Москву. Причину можно придумать любую: стенокардия у
тебя или у меня, случилось обострение, перемена климата, что-нибудь в этом
роде. Уезжать, немедленно уезжать, пока  не  поздно.  Эт-то  уж  абсолютно
ясно. Иначе увязнем четырьмя лапками, как мухи в меде!
   - Что же, Платон, - сказал с усмешкой Никитин, - или  ты  не  доверяешь
мне, или хочешь быть святее папы римского? Что тебе в  голову  ударило?  О
чем хлопочешь? Что суетишься? Черт знает  что!  При  твоей  комплекции  ты
должен быть спокоен, уютен, много есть,  много  пить,  улыбаться,  приятно
острить, включать свое обаяние. А ты напоминаешь быка!
   -  Послушай  еще  раз,  -  проговорил  с  непреклонной   настойчивостью
Самсонов, пропуская слова Никитина мимо ушей, и,  выставив  пальцы,  начал
загибать их. - Первое, нам надо отсюда  немедля  уехать,  а  для  этого  -
предварительно объяснить причину отъезда. Но это пустяки, детали.  Второе,
я беспокоюсь не о себе, а о тебе. Третье, ты воображаешь,  что  находишься
не в Гамбурге, а в Калуге, что стоит позвонить в райком иди в милицию -  и
все уладится! Так? Или...
   - Мы сейчас поссоримся, Платон! Все твои  расчудесные  домыслы  -  мало
имеют оснований, ни в какие двери не лезут! Завтра мы никуда не уедем. Это
бессмысленно. Не бросайся в панику раньше времени. Да что, собственно,  ты
вообразил? Меня опутают здесь господа дицманы и силой оставят  в  Западной
Германии? Зачем? Смысл какой? Кто я - физик,  знающий  секреты  водородной
бомбы? Глава конструкторского бюро? Кому я тут нужен?
   - Значит, уеду я один, - выговорил через одышку Самсонов  и  самолюбиво
сузил веки, улыбнулся. - Да, один, - повторил он зло. - Ты этого хочешь?
   Никитин лег на постель поверх одеяла, заложив руки под затылок, сказал:
   - Ну что ж, уезжай. Ты меня  действительно  долго  предупреждал.  -  Он
сказал это, испытывая отвращение  к  самому  себе  оттого,  что  не  сумел
притушить разговор, перейти на всегда спасительную иронию, и  прибавил:  -
Во имя чего мы ссоримся, Платон? Стоило ли для этого ехать за границу?
   - Перестань! Если бы я  тебя,  идеалиста  несчастного,  не  любил,  мне
начхать было бы!.. Нет, без тебя я никуда не уеду, предавать друзей я  еще
не научился! Еще нет!  -  выкрикнул  Самсонов  повышенным  голосом.  -  Но
запомни, что я тебя, как подозрительный идиот,  предупреждал!  И  высказал
все! Если ты не очнешься - пропадешь! Встряхнись, Вадим, встань ножками на
землю! Останови головокружение, а то завтра поздно будет, запомни это!
   - Платон, я хочу спать. Таблетку я уже принял.
   - А я тебе, субъективному идеалисту,  повторяю,  повторяю,  -  останови
головокружение, друг мой!..
   - Платон, я хочу спать. Димедрол я уже принял.
   Он не видел, как вышел Самсонов, но слышал, как  лязгнул  замок  двери,
потом как приглушенно хлопнула дверь  в  коридоре  отеля,  где  начиналась
ночная пустыня, слабо освещенная тусклыми бра, с прямой полосой  беловатой
дорожки, уходящей вдоль серых  стен  в  сумрачную  призрачность,  с  этими
словно навечно отъединенными от людей,  безжизненными  вереницами  туфель,
попарно выставленных за каждым порогом, - ни  движения  не  было  там,  ни
голоса во всем отеле.
   А здесь, в  душном  тепле  номера,  пахнущего  сладковатой  синтетикой,
потрескивало электрическое отопление, изредка набегал, позванивал дождь по
стеклам,  и  чуть  внятный,   хрипловатый   голос   певца,   перехваченный
искусственной  страстью,  речитативом  тек  из  невыключенного  приемника,
убеждал некую маленькую Мадлен остановить машину, сесть к нему на колени и
расстегнуть пуговички  платья,  -  здесь  была  кем-то  продленная  жизнь,
непривычная, чужая, неизвестная, и, закрывая глаза, Никитин подумал:
   "Почему все же мне так не по себе?  Если  бы  встать,  позвонить  Эмме,
пойти вместе шататься по ночному Гамбургу, под дождем, до утра говорить  с
ней. Но о чем? Что это  решит?  Или  уехать,  завтра  уехать?  Самсонов  в
панике, он испуган всем  этим.  Он  слишком  много  узнал  -  и  не  сумел
переварить. Чем же это должно кончиться?.."



2

   - Вам нравится в Западной Германии, господин Никитин? О, нет, я не  так
поставил вопрос. Вы не разочаровались в нас, западных немцах?
   - Вы хотите услышать прямой и категорический ответ? Если бы  я  ответил
"да", то обманул бы  себя,  если  бы  ответил  "нет",  то  обидел  бы  вас
поспешностью, господин Дицман. Без предвзятостей подписываюсь под  словами
одного  умного  немца,  которые  звучат  приблизительно  так:  "Горечь   и
недоверие страны к  стране  отравляют  израненное  тело  Европы".  Неплохо
сказано, правда?
   - Цитата? Кто автор? Томас Манн? Ремарк?
   - Стефан Цвейг, хороший немецкий писатель.
   - К сожалению, Цвейг так старомоден и так давно умер, что уже мало  кто
помнит о нем.
   - Напрасно. Он умер в сорок втором, году, а сороковые годы -  ближайшая
история Германии.
   - Западная Германия далеко ушла от сороковых годов. У нас  говорят:  мы
проиграли  войну  политическую,  а  выиграли  войну   экономическую.   Вам
интересно знать, как случилась эта парадоксальная победа? После  поражения
рейха  союзники  стали  демонтировать  немецкие  заводы  и  по  репарациям
вывозить  из  промышленных  центров  оборудование,  но  это  были  старые,
господин Никитин, довоенные станки. В период  "железного  занавеса"  между
Западом  и  Востоком  Америка  начала  вкладывать  миллионы   долларов   в
разрушенную  германскую  промышленность,  очень  широко  открыла  западным
немцам кредиты, ввезла современное оборудование. И таким образом в течение
короткого времени обновила основной капитал, выражаясь по Марксу. Ведь  вы
марксист... И наступил бум, что значит - обилие всех  товаров,  стабильная
марка,  расцвет  экономики...  Страшные  сороковые   годы   давно   забыты
обывателем, он живет в новом измерении, он сыт и не помнит про карточки  и
эрзацы. Вы видели магазины Гамбурга?
   - Да, прекрасные магазины, судя по витринам.
   - Господин Никитин, я буду откровенен, я раскрою перед  вами  карты  во
имя истины. Западная Германия после войны  уже  как  свинья  зажралась,  и
мозги ее все больше за