усает. Ах, хорошо, братцы! И вот что  скажу  я  вам,  господа  русские
офицеры, заслужили мы божеский  отдых,  судьба  нас  приласкала  -  целыми
остались, есть с чем в Россию вернуться. Главное - башка на плечах. Еще бы
так месячишко отдохнуть и покантоваться, а потом - назад,  в  Смоленск,  к
родным березам! Ах, хорошо, братцы! Меженин!  -  крикнул  он.  -  Давай-ка
по-аристократически этот камин растопим! Дрова где-нибудь здесь есть?  Под
музыку огонек  здорово  пойдет.  Жизнь  мы  заслужили,  братцы!  -  сказал
Гранатуров  снова,  заваливая  голову  назад  и   постукивая   ногтями   в
подлокотник под ритм музыки.
   - Музыка есть, а  танцев  не  получается.  -  Меженин  сгреб  всю  кучу
рейхсмарок на конец стола подле Княжко и не без  огорчительной  досады  от
полного проигрыша договорил натянутым голосом: - Ваши гроши, без  дураков.
Законно выиграли, накатило вам. Что будете делать с ними?
   Княжко, не переменив  отсутствующего  выражения  лица,  взад  и  вперед
раскачивался на стуле, рассеянно слушая музыку, глаза его смотрели в  одну
точку перед собой; он ответил после молчания:
   - В камин. Растопите камин.
   - Не раскумекал, товарищ лейтенант.
   -  Так  вам   будет   спокойнее,   Меженин.   Попробуйте-ка   растопить
рейхсмарками  камин,  -  повторил  Княжко  задумчиво.  -  Я  сжигаю   свое
мифическое богатство. Выигранное у вас.
   - А-а, вон как вы решили. Чтоб, значит, дьявол не попутал? А  нам  что?
Сожге-ем! Было бы приказано!
   С азартным согласием Меженин  примерил  расстояние  до  камина  и  стал
незамедлительно швырять на его железную решетку  груды  рейхсмарок,  затем
поднес огонек зажигалки к пухлому вороху купюр,  повел  огоньком  по  краю
бумаг.  Купюры,  тронутые  пламенем,  неохотно  зашевелились,  с  шелестом
загибаясь по углам, чернея, -  и  разом  вспыхнули  живым  костром,  снизу
озарив весело-злое лицо Меженина.
   - Вот еще, - и Никитин  ногой  подбил  к  камину  мешок  с  оставшимися
рейхсмарками. - Бросайте в огонь все.
   - А может, оставим на всякий случай? Как? - с надеждой спросил  Меженин
и вприщур глянул на книжные  полки.  -  Вон  топлива-то  сколько,  на  год
хватит, и еще останется.
   - Делайте, что говорят, сержант. Все деньги - в камин!
   - Эх и люблю же я вас, господа русские  офицеры,  -  сказал  Гранатуров
размягченным тоном. - Люблю и уважаю вас, дьяволы... Братцы,  спокойненько
и тихо послушаем пластиночку. Помолчим малость.
   Запахло в комнате дымком, теплым горьковатым пеплом, повеяло  по  ногам
жаром огня, и  забегали  вихорьки  пламени  на  железной  решетке,  и  был
домашний свет зеленого абажура над столом, и  золотисто  подсвечивались  и
камином и лампой корешки книг на полках, и стояла тишина во всем  доме,  и
шипела заигранная донельзя пластинка, и женский голос пел на чужом  языке,
в котором звучали и горькая и счастливая влюбленность  в  поздние  сумерки
после разлуки, и исступленное ожидание невозможной  встречи,  и  лейтенант
Княжко, заметный узким мальчишеским лицом, легонько раскачивался вместе со
стулом, и старший лейтенант Гранатуров полулежал в кресле, матово-смуглый,
с косыми бачками, погруженный в мечтательное состояние умиления, - все  на
мгновение представилось Никитину где-то виденным, бывшим где-то, как будто
очень давно знал эти лица и очень давно, тысячу лет  назад,  сидел  вот  в
такой же чужой комнате с диваном, книгами,  стеклянным  абажуром  и  видел
профиль Гранатурова сбоку патефона, вблизи  влюбленного  женского  голоса,
его забинтованную руку на перевязи, задумчивые глаза Княжко и Меженина  на
корточках, который пачками вынимал из мешка рейхсмарки и подкладывал их  в
огонь.
   И  прежде  Никитин  раза  два  ловил  себя  на  этом  зыбком  ощущении,
поражавшем его смутной знакомостью секунды: так или  похоже  было...  Где?
Когда? Но  никогда  в  его  жизни  не  было  подобного  немецкого  дома  с
библиотекой и камином, где весело горели вместо  дров  новенькие  немецкие
деньги, никогда не было такого мертвящего, беспредельного  покоя  в  мире,
словно минуту назад кончился бой на улицах города,  и  оглушающая  тишина,
заполнив ночь, пала за окнами внезапно...
   Женский голос уже кончил петь на польском языке  о  вечерних  сумерках,
когда она ждала его, и он не  приходил,  рассыпались,  обреченно  упали  и
сникли звуки аккордеона, лишь шипела  пластинка,  вращаясь.  Все  молчали.
Глядели на камин, на  красные  и  невесомые  взлеты  пламени,  до  глухоты
закованные  ошеломляющей  тишиной,  мнилось,  впервые  ночью   услышанной,
поэтому  опасной,  как  обман  судьбы,  как  ложная  надежда  в   десятках
километров от войны, которая вроде бы  исподволь,  коварно  испытывала  их
двумя  беспечными  днями  блаженства.   Пластинка   перестала   крутиться,
остановилась, скрипнув  иглой.  И  стало  слышно  порхание  огня,  мышиное
шевеление сгорающих бумаг на решетке камина, куда,  ни  слова  не  говоря,
подбрасывал и подбрасывал рейхсмарки Меженин. Гранатуров  очнулся  первый,
подтянул руку перевязью, в раздумчивости соединял косяком брови, и Княжко,
теперь не качаясь вместе со стулом, вопросительно покосился на  задернутые
шторы, откуда  вплотную  подступала  непривычная  мертвенность  ночи,  без
единого движения во дворе. Это было  наваждение  замороженного  безмолвия,
какое бывает в лунные ночи на передовой,  околдовывающей  траншеи  немотой
распростертого затишья, и Никитин, не  слыша  шагов  часового  под  окном,
подумал: "Заснул он, что ли?"
   - Что такое? Кто там по дому шляется? Сортир никак кто  ищет?  -  вдруг
вполголоса  сказал  Меженин,  обладавший  звериным  чутьем  и  слухом,   и
настороженно повернулся от камина к офицерам: -  Ну  и  тишина.  Ровно  по
кладбищу мертвец ходит...
   - Проверьте-ка часового, Меженин, - сказал Никитин, - а то, похоже, все
умерли в доме. В том числе и часовой.
   - Сейчас проверить?
   - Сейчас. Выйдите и посмотрите.
   И тотчас, как только вышел Меженин, Княжко поднялся,  оправил  пистолет
на боку, как всегда, упруго  и  подобранно  натянулся  в  струнку,  сказал
серьезно Никитину:
   - Мне пора во взвод. А часовых проверять не мешало бы каждую ночь.
   Тогда  старший  лейтенант  Гранатуров,  еще  пребывая,  еще  нежась   в
состоянии расслабленного умиротворения, задвигался  атлетическим  телом  в
кресле и, потягиваясь, заговорил благодушно:
   - Не торопись, Княжко. Ничего с часовыми не случится. Уйдешь  -  скучно
мне будет. Ей-богу! Посидим ради компании. Вот я  тебя  люблю,  лейтенант,
несмотря ни на что, а ты меня - не очень, как вижу. Кто старое  помянет  -
тому глаз вон! Братцы, заведем еще какую-нибудь душещипательную...
   Но он не закончив фразу - бегущий топот  над  головой,  глухие  вскрики
донеслись со второго этажа, хлопнула верхняя дверь,  затем,  точно  чем-то
толстым, ватным, задушило вверху голоса, - и Княжко, мельком  взглянув  на
потолок, обратил спокойные зеленые глаза на Никитина, проговорил:
   - По-моему, с твоими славянами происходит что-то... Не слышишь?
   - Никто там у тебя шнапса не перехватил  на  трофейную  дармовщинку?  -
спросил Гранатуров снисходительно. - Стекла не побьют, черти-лошади?
   - Ерунда! Что там может быть! - выговорил, пожав плечами,  Никитин;  он
хорошо знал, что на втором этаже прямо над кабинетом его комната, никто из
взвода не располагался рядом и никто в его отсутствие не заходил туда  без
надобности. - Подожди, я посмотрю и провожу тебя, -  сказал  он  Княжко  и
пошел к двери, несколько тоже  обеспокоенный  непонятным  шумом,  голосами
наверху.
   В коридоре  было  тихо,  темно,  пахло  душным  деревом  и  солдатскими
сапогами,  в  нижних   комнатах   разносился   заливистый   храп,   сочное
почмокиванье, бормотание спящего взвода, и не слышно  было  ни  шагов,  ни
шороха на втором этаже, на мансарде,  куда  вела  деревянная  лестница  из
закутка коридора за чуланом кухни.
   - Меженин! - окликнул наугад Никитин в потемки спертого воздуха  нижних
комнат. - Где вы там?..
   Ответа не последовало.
   Он подождал, уже  озадаченный,  и  ощупью  стал  подыматься  по  шаткой
винтовой лестнице на второй этаж и тут, на темной  площадке,  остановился,
прислушиваясь к тишине мансарды.
   В следующую минуту  он  явственно  уловил  слухом  какое-то  протяжное,
животное мычание, слабый, вырвавшийся  стон  из-за  двери  своей  комнаты,
задавленный тяжелой возней, задыхающимся  хриплым  шепотом:  "Дура,  дура,
молчи, сволочь!" - и, совсем не понимая, что здесь случилось, в чем  дело,
не понимая, кто мог быть ночью в его комнате, с ударившим приливом крови в
висках сильно толкнул дверь мансарды.
   - Кто тут?.. - крикнул он.
   Лунный свет в широкое окно  обнажал  половину  комнаты,  синей  полосой
отражался в зеркальной дверце открытого бельевого шкафа, скомканная  груда
одежды валялась на полу около опрокинутого венского стула, а на кровати  в
глубине  мансарды  возился,  мычал,  боролся,  трещал   пружинами   неясно
чернеющий комок тел, и первое, что  отчетливее  успел  заметить  он,  было
что-то  задранное  круглое  белое,  похожее  на  женское  колено,  которое
вздергивалось, елозило, высвеченное луной, по одеялу, по краю  сползшей  к
полу перины, и там, оттуда, от  чернеющей  груды  тел  выдавливались,  как
из-под толщи подушки, зажатые вскрики:
   - Nein, nein, nein!.. [Нет, нет, нет!]
   - Кто тут, черт возьми!..
   И Никитин, ужасаясь тому, что сейчас, через секунду, увидит кого-нибудь
из солдат своего взвода, потихоньку затащившего немку сюда,  на  свободную
мансарду, и взбешенный  этим  предположением,  кинулся  к  кровати,  грубо
рванул кого-то в темноте  за  крутое  плечо  и,  рванув,  мгновенно  узнал
охриплый,  пресекающийся  руганью  голос   Меженина,   квадратной   массой
отскочившего от постели: Меженин  угрожающе  возник  перед  ним  в  косяке
лунного света - стеклянными шарами  перекатывались  сумасшедшие  глаза  на
призрачно-белесом его лице, чернел рот, раскрытый судорожным дыханием.
   - Меженин! - отчаянно крикнул Никитин. - Ты что? Обезумел?
   - Не лезь, лейтенант... Не мешай, лейтенант...  -  хрипел  ему  в  лицо
Меженин, обдавая удушливым махорочным перегаром. - Не лезь!.. Уйди!  Какое
твое дело, лейтенант? Уйди отсюда... уйди, уйди, по-человечески говорю!..
   Нечто  омерзительное,  оголенное,   как   звериный   оскал   безумства,
проглядывало в этом остеклененном,  мечущемся  взгляде  Меженина,  в  этом
полоумном его бормотании, и  Никитин,  опаленный  приступом  отвращения  и
гнева, изо всей силы оттолкнул его от кровати, крича:
   - Спятил? Кто эта немка? Откуда? Как она оказалась здесь?
   - Шпионка, стерва, в дом пробралась...  -  просипел  Меженин  и,  вроде
сообразив, что надо теперь делать,  с  придыханием  матерясь,  бросился  к
постели, дернул на себя подушку, прикрывающую грудь без движения  лежавшей
навзничь женщины, цепко схватил ее за руку, рывком  сорвал  с  постели.  -
Вставай!.. Говори! Зачем пробралась в комнату лейтенанта? А?  Планшетку  с
картой стащить хотела? Говори, вражина, шпрехай, шпрехай, говорят!
   Он так крепко держал, стискивал ее кисть,  что  она  тоненько,  жалобно
вскрикнула, вся выгнулась назад: "Nein, nein!" - и при лунном свете увидел
Никитин ее загнутую шею, молоденькое бледное  лицо,  зажмуренные  от  боли
глаза, ее длинные, почудилось, синеватые  волосы,  некрасиво,  растрепанно
свесившиеся на одну сторону.
   - Отпустите ее  руку!  Что  вцепились  в  девчонку?  Вы!  Сержант!..  -
скомандовал Никитин неостывшим голосом. - Какая еще, к дьяволу, планшетка?
Ерунду городите, планшетка всегда со мной! Как вы ее  здесь  застали?  Что
она здесь делала?
   - Хрен ее  знает,  как  сволочуга  оказалась...  Шкаф  открыла...  вещи
выбирала... Вошел, а  она  окно  пыталась  открыть...  -  говорил  Меженин
прерывисто и, выпустив кисть немки, пинком ноги разбросал тряпки на  полу,
а немка загнанным  зверьком  вдруг  прижалась  спиной  к  стене,  затрясла
головой, дробно стуча  зубами,  всхлипывая,  повторяла  стонущим  шепотом:
"Nein, nein, nein!"
   - Заткнись, сука! -  заорал  с  расхлестнутой  свирепостью  Меженин.  -
Завела свое "найн", как шарманка! Скажи лучше, зачем сюда  пришла?  Откуда
пришла? Как?..
   - Не кричите, Меженин! Что она вам ответит, если не понимает по-русски!
- И Никитин, еще не зная, что нужно предпринять, как поступить, безуспешно
подыскивая неповоротливые в памяти, известные  немецкие  слова,  выговорил
наконец: - Wer sind Sie, Frau? То есть, кто вы... откуда? Wer sind Sie?..
   Немка звонко выстукивала дробь зубами, вжималась дрожащим телом в угол,
и, когда что-то ответила слабым глотательным звуком, не понятое Никитиным,
он  поймал  только  единственно  знакомое  слово  "Haus"  и  требовательно
переспросил:
   - Haus? Wer sind Sie? Warum Haus? [Дом? Кто вы? Почему дом?]
   - Лейтенант! Слышь! - внезапно крикнул  Меженин,  срываясь  к  окну,  и
заколотил кулаком  в  задребезжавшую  раму,  распахнул  одну  половину.  -
Кажись, тревога!
   В этот же миг внизу, под окнами, раздались голоса,  суматошное  топанье
ног, следом взвился пронзительный окрик: "Стой, стой, стрелять буду!" -  и
клацнул затвор, опять затопали, забегали около  дома,  сверкнула  зарницей
багровая вспышка, прогремело, оглушило звоном, и в оглушенной  винтовочным
выстрелом тишине послышались тупые удары, ругательства, чей-то задавленный
взвизг, потом на нижнем этаже заревел бас Гранатурова:
   - Часовой! Сюда его, сюда! Кто такой? Тащи его, если жив!..
   - O, Ku-urt! Ku-urt! -  рыдающе  вскрикнула  немка  и  вытянутой  тенью
скользнула к окну, перевесилась вниз, по-детски  затряслась,  захлебнулась
воплем и плачем:
   - Nicht schiepen! Kurt, Kurt!.. [Не стреляйте!]
   - Меженин, ведите немку вниз! Быстро!
   Никитин скомандовал это, сбегая по винтовой лестнице в  густые  потемки
первого этажа, где потревоженно гудел из комнат говор разбуженных  солдат,
наткнулся  на  кого-то  впотьмах,  кажется,   на   заспанного   Ушатикова,
выскочившего в коридор ("Тревога? Немцы?"), увидел настежь раскрытую дверь
гостиной, хаотичное движение фигур за порогом и  ощутил  едкую  тесноту  в
груди, какая бывает при настигшей неизвестности, молниеносно и неотвратимо
изменяющей обстановку.


   Когда он  вошел,  Княжко  и  Гранатуров  уже  стояли  посреди  комнаты,
напряженные, хмурые,  оба  смотрели  то  на  возбужденного  часового,  еще
державшего карабин на  полуизготове,  то  на  безобразного  своей  крайней
худобой мальчишку-немца лет шестнадцати, в очках, одетого в широкий не  по
размеру немецкий мундир, неимоверно грязный, прожженный на боку, свисающий
на острых плечах; его огромные, покрытые пылью сапоги  кругло  расширялись
нелепыми раструбами голенищ вокруг тощих ног, и  видно  было,  как  крупно
ходили дрожью колени, обозначенные пузырями солдатских брюк.
   Мальчишка  этот,  затрудненно  дыша,  облизывал  растрескавшиеся  губы,
полузакрытый прилипшими волосами лоб лоснился обильным потом, острый носик
на давно не мытом его лице восково выделялся, словно у мертвого.
   - Ну? - густо прогудел Гранатуров и приблизился к  немцу,  сверху  вниз
окинул его черными, прожигающими глазами. - Откуда ты такой  гусар,  вояка
появился? Вервольфик? Ну? Где оружие? Обыщи-ка его подробно! - приказал он
часовому. - Всего обыскать, ясно? Выверни его наизнанку!
   Часовой сделал грозные глаза, закинул за  спину  карабин  и  рыскающими
жестами стал ощупывать, выворачивать  карманы  немца,  объясняя  при  этом
жаркой скороговоркой:
   - Стою, луна как раз  взошла...  Слышу,  шебаршит  за  домом,  думаю  -
должно, кошка или собака, или кто из наших по  нужде  вышел.  Обыкновенное
дело... Глянул, а под яблоней за домом фигура стоит  и,  похоже,  на  окно
вверх смотрит. И очки под луной - сверк, сверк!.. Не-ет, думаю,  очкариков
в нашем взводе сроду не было. Выскочил из-за угла,  ору:  "Стой,  стрелять
буду!" А он - наутек, я в небо пальнул - и  за  ним.  Подмял  его,  а  он,
гаденыш, визжит и - за руку укусил! Стукнул я его по шеям, конечно...
   Поочередно выложив на стол донельзя  несвежий,  ржавого  цвета  носовой
платок, солдатскую зажигалку-снарядик, смятую пачку сигарет  "Юно",  кучку
пистолетных  маслянистых   патронов,   облепленных   галетными   крошками,
маленькую фотокарточку  в  целлофане  -  все  содержимое  карманов  немца,
часовой старательно почистил руку о полу шинели,  с  видом  доказательства
показал Гранатурову запястье, пояснил озлобленно:
   - Так в  мясо  зубами  и  впился,  клеща  немецкая!  Из  лесу,  видать,
вервольф, разведчик, не иначе - разнюхивал. Змееныш, а навроде пацан!
   - Все? - спросил  Гранатуров,  сверху  вглядываясь  в  низко  опущенную
голову немца. - Значит,  оружия  нет?  А  ну-ка,  часовой,  осмотрите  как
следует место, где его схватили. Может, там что осталось.
   - Слушаюсь. Сейчас мы.
   Часовой пошел от немца боком, потом усердно затопал кирзовыми  сапогами
к  двери  и  здесь  на  пороге  оторопело  посторонился  перед  Межениным,
пропустив его; а  тот,  поигрывая  желваками,  втолкнул  в  комнату  очень
молоденькую немку, почти девочку, простоволосую, испуганную, в разодранном
до  бедра  ужасающе  нечистом  платье,  -  она  будто  из  последних   сил
продвигалась  по  расшатанной  жердочке  через  пропасть,  балансируя  над
гибельной высотой, отчего  неприятно  были  видны  напрягшиеся  ключицы  в
разрезе незастегнутого платья; пухлые искусанные ее губы  вздуто  чернели,
как рана. Увидев мальчишку-немца, она вскрикнула задохнувшимся шепотом:
   - Kurt, Kurt!..
   И зажала ладонью рот, с отчаянием наклоняясь  вперед,  точно  вдавливая
рыдания в себя, а он, сгорбленный, повернул к ней грязное  птичье  личико,
тряско запрыгали очки на восковом  остреньком  его  носу,  но  не  ответил
ничего, только трудно сглотнул - кадык бугорком пополз по горлу.
   Никитин, еще помня белую коленку, елозящую по одеялу,  задушенный  крик
"nein", смотрел на эту растрепанноволосую,  некрасивую  в  своем  разъятом
страхе, молоденькую немку, на этого  ссутуленного,  безобразного  в  своей
худобе и внешней воинственной нелепости  мальчишку-немца,  зачем-то  ночью
оказавшихся здесь, в занятом его взводом доме, -  и,  все  яснее  чувствуя
взаимосвязь между ними, проговорил, спешно опережая объяснения Меженина:
   - Комбат, немку обнаружили в моей комнате... - Он запнулся и не  назвал
Меженина,  чтобы  сейчас  не  касаться  некстати   обостряющих   положение
обстоятельств. - В первую очередь надо  выяснить...  Непонятно,  зачем  ей
надо было брать белье в шкафу...
   -  Она?  Была  в  твоей  комнате?  -  проговорил   Гранатуров,   ожигая
испытывающими глазами немку. - Если даже эта грязная  кошечка  -  шпионка,
каким образом она оказалась именно у нас? Так вот, допросить их, допросить
немедленно! Выяснить - кто они? Кто послал их? С  какой  целью?  Лейтенант
Княжко!.. - Он властно  взглянул  на  хмурого  Княжко,  ни  звука  в  этом
разговоре не вымолвившего, и добавил, как бы готовый разозлиться: -  Ты  у
нас по-немецки соображаешь. Давай. Допроси их. Давай, Княжко, приступай! -
поторопил он той приказывающей интонацией, в которой было  и  предвкушение
сурового  развлечения,  и  опыт  человека,  взявшего  на  себя   привычную
ответственность. - Действуй, я буду вопросы задавать. Сейчас все  выясним,
зашпрехают, гады, как миленькие!
   Княжко поморщился.
   - Я имею достаточное представление, какие следует задавать вопросы. Это
во-первых. Во-вторых, когда мы с вами перешли на "ты"? Сегодня?
   - Ладно, ладно в бутылку-то лезть! Выкать буду. Ладно.
   - Благодарю.
   И лейтенант Княжко, весь суховато-упрямый, до предела заталенный ремнем
и портупеей, шагнул к пленным и сейчас же заговорил по-немецки,  обращаясь
то к несуразно тощему юнцу, то к  молоденькой  немке,  произнес  несколько
фраз довольно спокойно.  Никитин  разобрал  одно  знакомое  слово  "Name",
понял, что он спрашивал имена, фамилии, увидел, как набряк страхом  взгляд