лышишь, как тихо?
   - Да.
   -  Я  сегодня  почему-то  испугалась  смерти.  Ты  помнишь   Клаву   из
противотанковой батареи?
   - Да.
   - Ее убило утром, когда мы хотели второй раз прорваться. Ты видел,  как
ее убило?
   - Нет.
   - Хорошо, что ты не видел. В воронке осталась  санитарная  сумка.  Нет,
клочки - вата, бинты... и что-то еще  страшное.  А  она  была  красавицей,
помнишь? Вы все глазели на нее, когда она приходила ко мне.  Но  она  была
недотрога. И никто из вас... Я и сейчас помню, какие были прекрасные у нее
глаза! И фигура. Как статуэтка. И ничего нет. И вот - все...
   Он молчал, у него не было  сил  пошевелиться,  ответить  ей,  вспомнить
глаза и фигуру  Клавы,  санинструктора  противотанковой  батареи,  где  не
осталось  на  второй  день  окружения  ни  одного  целого  орудия.  Тогда,
расталкивая сено, она пододвинулась  ближе  к  нему,  прижалась  боком,  с
задержанным  дыханием  завела  одну  руку  за  его   шею,   другой   стала
расстегивать пуговицы на его пропотевшей за три дня  боев  гимнастерке  и,
расстегнув пуговицы, неуверенно просунула маленькую кисть к потной, липкой
его груди; ее  узкая,  огрубелая,  несколько  дней  не  мытая  ладонь  так
незнакомо-нежно и так  выжидающе  гладила  его  грудь,  касаясь  кончиками
пальцев его подмышек, что он подумал, внезапно замерзая от темной ревности
и от этих порочных прикосновений: "С кем у нее было так?"
   - Слушай, у меня есть спирт в сумке, - зашептала  она,  похоже,  плача,
частым нажатием губ целуя его в  кран  рта,  -  дать  тебе?  Хоть  спиртом
обтереть лицо. Только не смотри на меня. Я сейчас... Может, так нам  будет
лучше. Мы не вырвемся из этого окружения, я знаю. Хоть пусть будет так.  У
тебя когда-нибудь это было... с женщиной?
   - А у тебя?
   - Когда-то в детстве. Но это было игрой. В каком-то сарае... Понимаешь?
Ты только не ревнуй. Разве тебе не все равно?
   - Не знаю.
   - Не надо ревновать. Ты лежи, а я буду целовать  тебя.  Потом  ты  меня
будешь целовать.
   В  ту  же  ночь,  перед  холодным  рассветом,  когда  они  оба   лежали
истомленно, тесно обнявшись во сне после того, что вдвоем  познали  здесь,
на чердаке окруженной  деревни,  он  был  разбужен  гулкими,  вибрирующими
звуками - дрожала земля в накатах внутренних  сотрясений  -  и  с  острыми
толчками в сердце открыл глаза. Обнимая его, она спала  на  его  руке,  и,
словно успокоительно найдя защиту, лежала теплая тяжесть ее  головы,  лицо
было    детским,    доверчивым,    чуть    обиженным,    и    он    ощущал
терпковато-миндальный запах ее волос, испытывая к ней какую-то болезненную
жалость от вчерашних ее попыток быть чистой, тупую горечь от того, что они
не  почувствовали  друг  от  друга  ожидаемого  облегчения  в  неумелых  и
торопливых объятиях.
   А за фиолетовым оконцем чердака все  явственнее,  все  ближе  накатывал
клокочущий рокот моторов, вскоре желтый  свет  пополз  по  задребезжавшему
стеклу, с улицы взметнулась из танкового  гула  неразборчивая  команда  на
немецком языке... Он прислушивался, еще не видя, что было  возле  дома  на
улицах, но уже знал: немцы занимали деревню, где оставались после разгрома
дивизиона лишь несколько солдат и они - двое. И с  холодеющей  пустотой  в
груди он выпростал руку из-под  ее  головы,  встал  к  чердачному  оконцу.
Загородив улицу, в огне фар густо шла колонна танков, тянулась по  обочине
двумя цепочками пехота.
   - Вставай! Быстро! - Он  потряс  ее  за  плечо,  лихорадочно  застегнул
ремень.
   Она не сразу сообразила, в чем дело,  сонная,  скривилась  даже:  "Что?
Какие танки?", но, когда сообразила,  он  не  дал  ей  сказать  ни  слова,
шепотом скомандовал, чтобы не отставала ни на  шаг,  и,  вздернув  автомат
наизготовку, откинул дверцу чердака, первый спустился по лестнице вниз,  в
сыроватые сенцы оставленного хозяевами дома.
   Весь дом гудел, наполненный ревом танков, железным  скрежетом  гусениц,
позвякивали стекла, оранжево вспыхивали под боковым  скольжением  танковых
фар, и мелко звенела дужка порожнего ведра в  сенцах,  пропахших  плесенью
запустения.
   - Мы не выйдем отсюда...  Я  так  и  думала,  -  сказала  она  шепотом,
спустившись следом, и как бы без надежды на спасение прислонилась виском к
его спине. - Куда нам бежать? Они убьют нас, лейтенант...
   - За мной! Не отставать ни на шаг! Через огороды... к лесу! - выговорил
он, раздраженный ее шепотом, ее плачем без слез, в котором было обреченное
бессилие. - На! Возьми мой пистолет! Стрелять умеешь?
   - Нет, нет... Я умею только перевязывать раненых.
   -  А,  черт,  смотри!  Надо  нажимать  вот  здесь.  Спусковой   крючок.
Прицелиться и нажимать!
   Потом они бежали огородами по развороченным, рыхлым грядкам, плохо видя
среди темноты окраинные дома, проваливаясь  в  воронки,  падая  в  жестяно
звеневшее на ветру будылье кукурузы, они оба задыхались и теперь ничего не
слышали, кроме бешеного стука крови в ушах. Слитый гул  моторов,  немецкие
команды танкистов из открытых люков, низкое мелькание фар  меж  домов  уже
стали отдаляться влево, и они, бросками миновав огороды, добежали до  края
сереющего в рассветном воздухе поля,  различая  черную  под  пространством
фиолетового неба гряду леса за ним.
   Он не то чтобы пропустил роковой момент, когда на  краю  поля  с  сухим
потрескиванием разрезала потемки ракета,  пышно  и  фосфорически  осветлив
воздух, деревянный мостик над  полосой  воды,  он  слишком  поздно  увидел
впереди на бугре два силуэта, слишком поздно услышал лающий окрик  "Halt!"
[Стой!] и только кинулся на землю, за руку рванув ее, притиснув головой  к
колючей влажной стерне, автоматная очередь прогремела над ними.
   "Halt, Halt!" - вместе с ударами сердца звучало в его ушах.
   И, бросив для упора на предплечье ствол автомата,  он  прошептал  ей  с
верой в единственный выход:
   - Их двое... Они сейчас подойдут, я дам очередь!.. И бегом через  мост!
На мосту стреляй из пистолета, хоть в воздух! Поняла?
   - Я постараюсь, я буду стрелять. Я поняла. Я буду...
   Немцы не подходили. Смутно выделяясь  на  бугре,  они  стояли  шагах  в
двадцати под звездами, переговаривались вполголоса, потом  вновь  оглушила
разрастающимся треском, шипением ракета. И в тот миг он разорвал, заглушил
все звуки длинной ослепляющей очередью. Он стрелял снизу  и  снизу  хорошо
видел их на бугре, который проступал  над  рекой  полукругом,  был  темнее
рассветного неба, и хорошо видел, как они  плашмя  упали  там,  слились  с
землей.
   В оглушенной тишине донесся спереди человеческий вскрик настигшей боли,
звяканье железа, как  будто  автомат  ударился  на  земле  о  каску,  и  с
охолонувшим его чувством убийства и яростного освобождения после  убийства
он крикнул ей не своим голосом:
   - Быстрей! Через мост! Не отставай! Только не отставай!..
   Он вскочил и с тем же жадным чувством спасительного убийства, выпаливая
очереди по бугру, бросился  к  мосту  не  напрямик,  а  делая  сумасшедшие
изгибы, зигзаги по полю, пока не находя открытого прохода к реке, а когда,
перестав стрелять, выбежал на берег, пустой бревенчатый  мост  виднелся  в
пяти метрах перед ним, и вода отсвечивала под небом разлитым марганцем.
   - Лейтенант, подожди! Я не могу... Подожди!..
   Она догнала его, не в силах  справиться  с  зашедшимся  дыханием,  лицо
стало пугающе белым, и, в изнеможении  придерживая  санитарную  сумку  той
рукой, в которой был пистолет, она выдавливала шепотом:
   - Я упаду... подожди, я не могу...
   - Брось сумку, брось, говорят! За мной на мост! Проскочим -  и  в  лес!
Брось все! Беги на мост!
   - Нет, не могу, милый, подожди...
   Она, вконец задохнувшись, закрыла глаза, опускаясь на землю,  и  тогда,
подчиненный грубой инстинктивной решимости, он дернул ее за плечи, потащил
за собой, вытолкнул ее вперед, гневно скомандовал:
   - Беги! Я - за тобой! Ну! Я прошу тебя!..
   Они ступили на деревянные настилы, и тут она качнулась  на  подкошенных
ногах, схватилась  за  перила  моста  и,  перебирая  руками,  сделала  так
несколько вялых шагов. Она всхлипнула:
   - Не могу, не могу...
   - Ну! Что ж ты? Да что ты?.. - крикнул он в диком безумии,  оттого  что
не мог заставить ее бежать и уже не имел права бежать сам, и опять с такой
неистовой грубостью дернул ее за плечи, что она чуть не  упала,  отрываясь
от перил.
   - Быстрей, быстрей!
   Но как только они  побежали  по  мосту,  сзади  взорвалась,  заколотила
пулеметная  очередь,  трассирующие  пули  горячим  сквозняком  взвизгнули,
пронеслись над ними, шевельнули волосы на голове, и он с разбегу бросил ее
на настилы бревен и, лежа вплотную к ее телу,  обернул  к  ней  искаженное
страшным криком лицо:
   - Отползай! На тот берег! Я догоню!.. Ползи отсюда, быстрей!
   Он минуту назад был уверен, что убил первой очередью тех  двоих  немцев
на бугре, охранявших мост, но было ясно: кто-то  третий  еще  оставался  в
береговом окопчике с пулеметом и открыл по ним огонь, скоро заметив их  на
мосту.
   Ожидая тупой и огненный удар смерти, он  хрипел:  "Отползай,  туда,  за
мост", и,  не  глядя,  как  она  поползла,  услышал  лишь  ее  стон  и  ее
передвижение  по  настилам,  посунулся  под   деревянную   защиту   перил,
охваченный  мертвящим  ознобом,  положил   на   бревно   ствол   автомата,
ослепленный вспышками на бугре, молниями трасс, высекающими  осколки  щепы
из крайних к воде лесин.
   Палец потерял чувствительность на спусковом крючке, окаменел в  упругом
охвате морозного железа, а когда отдача очередей забила в ключицу, мысль о
близкой спасительной воде не покидала его: если его тяжело  ранит,  то  он
еще сумеет подняться, перевалиться через перила и ринуться туда,  вниз,  в
вечное ничто или счастливую свободу.
   - Отползай! Отползай! - кричал он. - С моста! Уходи с моста!..
   Он  стрелял  длинными  очередями,  не  отпуская  занемелого  пальца  со
спускового крючка, и еле очнулся от тяжкой тишины: автомат  пусто  клацнул
без выстрела и смолк. В горячке он не рассчитал патроны. Обморочно звенело
в ушах. Пулемет на бугре тоже смолк - вспышек там не было. Он  вскочил  и,
пригибаясь, бросился по мосту к тому берегу, слыша  в  чудовищном  затишье
свое дыхание и гулкий грохот своих сапог по бревнам,  с  пьяным  ощущением
спасения, свободы пробежал до конца  настила  и  там  спрыгнул  на  землю,
мешком скатился под насыпь в скользкую мокрую траву - и, падая, задыхаясь,
увидел то, что не предполагал увидеть после удачно законченной перестрелки
и прорыва через мост.
   - Что? Что у тебя?..
   Она сидела под насыпью, расстегнув гимнастерку на груди,  клочком  ваты
промокала, вытирала плечо, и он  видел  бесстыдно  и  страшно  обнаженную,
измазанную кровью ее грудь, которую этой  ночью  на  сеновале  (впервые  в
жизни) целовал, трогал, робко ласкал пальцами ее шелковистую  кожу;  видел
вату, пузырек со спиртом, выливаемым сейчас на комок, ваты,  тот  пузырек,
вынутый ею тогда из сумки на чердаке, чтобы смыть с себя  пороховой  запах
боев перед тем, как обоим испытать сладкую боль от  первых  прикосновений,
от неумело слитых губ,  ищущих  любви,  этого  последнего  успокоения,  на
колких ворохах сена, в лунном осеннем холоде окруженной немцами деревни.
   - Когда тебя ранило? Где? Как это?.. - повторял он,  потрясенный  видом
крови на ее груди - мягкость и упругую нежность и запах ее он еще  до  сих
пор помнил, - и с попыткой помощи, в ошеломлении неожиданной  беды  рванул
из санитарной сумки бинт, говоря прерывистыми выдохами: - Я перевяжу тебя.
Мне удобней. Я помогу тебе...
   - Да, помоги мне, - прошептала она  смертельно  посинелыми  губами,  не
стыдясь его, а он видел, с каким трудом  разомкнулись  они,  безжизненные,
представил, насколько холодны они были сейчас, насколько не нужно им  было
теперь ничего, кроме его помощи. И в бессилии перед случившимся, не  зная,
чем облегчить ее страдание, ее боль,  он  содрогнулся  от  пронзившей  его
жалости к ней, от собственной вины и ненависти к себе: зачем он  гнал  ее,
зачем заставлял бежать вперед, зачем командовал, грубо дергал ее за  плечи
- неужели на мосту она была уже ранена!..
   - Ты прости меня... Я ничего не заметил, я не видел, когда тебя ранило!
Тебя ранило на мосту?..  -  зачем-то  говорил  он,  в  мутном  ожесточении
сожалея и оправдываясь, и все поправлял и затягивал сползавший бинт на  ее
груди, на ее плече, ужасаясь набухающему темной влагой бинту и  тому,  что
она долго не сможет, вероятно, вместе с ним двигаться. - Нам надо  идти...
пока темно, - убеждал он. - Ты можешь идти? Метров триста до леса, а там -
уже все!.. Будешь держаться за меня...  Мы  медленно  пойдем!  Ты  встань,
встань, пересиль себя, встань и пойдем!
   - Я не хочу в плен, лейтенант, -  простонала  она.  -  Но  я  не  могу.
Сейчас, подожди. Помоги мне, пожалуйста.
   Он  помог  ей  подняться  и  некоторое  время  держал  ее  в  объятиях,
растерянный, чувствуя вздрагивания  ее  обмякшего  тела,  ее  потный  лоб,
прижатый к его подбородку; она держалась за его ремень.
   Потом  они  пошли  по  полю,   подобно   неразлучным   влюбленным,   не
разъединяясь, шли одинаковыми рассчитанными шагами, она, обвисая  на  нем,
обнимала его за талию. А он не ощущал ни женственной упругости  ее  бедра,
тершегося о его бедро, ни ее родственного тепла, слышал отдаленное гудение
танков справа и за спиной, всякий раз оглядывался на  разрывающий  темноту
свет ракет в стороне дороги, где катилась колонна,  и,  боясь  увеличенной
тяжести ее шагов, боясь, что она упадет,  хриплым  шепотом  повторял,  что
главное - дойти до леса, главное - пройти это поле, а там  уж  отдохнем  и
прорвемся к своим...
   В лесу они, подкошенные усталостью, упали на груду осенних  листьев,  и
сразу тяжелое забытье бросило их в жаркую обморочную тьму,  но,  казалось,
минуту спустя он был разбужен беспокойством, тревожно возникшими звуками -
над шумящими деревьями, сквозь мотание ветвей и желтую метелицу  срываемых
ветром листьев светило студенистое  ноябрьское  солнце.  Она,  согнувшись,
сидела возле, положив  на  колени  пистолет,  смотрела  прозрачным  долгим
взглядом на свой палец, слабо трогая спусковой крючок, слезы текли  по  ее
щекам, и почему-то она звала его плачущим голосом человека, который  не  в
силах решиться:
   - Лейтенант, лейтенант...
   - Ты что? - крикнул он и сел, выхватил у нее пистолет и,  спешно  пряча
его в кобуру, выговорил с неприятием и непониманием: - Зачем? К чему  тебе
оружие? Зачем?
   Она подняла голову к неяркому в оголенных ветвях солнцу, глотая  слезы,
по горлу прокатывалась судорога невылитого плача.
   - Ты меня жалеешь, лейтенант? - спросила она, мокро хлюпая носом. - Мне
приснилось страшное... Как будто я лежу в траве - и муравьи ползают у меня
по лицу. Стало очень страшно - и  я  проснулась.  Лейтенант...  милый,  ты
будешь меня жалеть?..
   - Перестань говорить  об  этом!  -  оборвал  он,  страшась  ее  слов  о
муравьях; он не однажды видел их на лицах убитых,  как  видела,  наверное,
она, и, не представляя ее мертвой, лежащей в траве, не хотел  представлять
муравьев на ее лбу, бровях, неподвижных, неживых губах,  потерявших  тепло
дыхания. - Пошли! Какие муравьи осенью! Пошли! - хмуро  сказал  он,  чтобы
кончить этот разговор, и требовательно попросил: - И больше  ни  слова  об
этом! Дойдем как-нибудь. Здесь совсем недалеко.
   Он подставил плечо, помог ей встать, и она, застонав, подаваясь к нему,
внезапно неловко  и  преданно  стала  целовать  каким-то  очень  холодным,
запекшимся  ртом  его  небритый  подбородок,  сукно  насквозь  пропотевшей
гимнастерки около погона, и утраченный голос ее опять пронзил его огненной
жалостью:
   - Ты самый близкий, самый единственный... Больше у меня никого не было.
Ты ведь любишь меня, лейтенант? Ты со мной не просто так?
   - Пошли, я помогу, пошли! Я люблю тебя! - проговорил он глухо, не глядя
ей в отыскивающие его взгляд глаза; он лгал ей: бегство из занятой немцами
деревни, колонна танков на улице, стрельба в поле  и  на  мосту,  сознание
безвыходного окружения, ее ранение, единственное желание  -  прорваться  к
своим через лес - все это выжгло, уничтожило в нем то, что было между ними
ночью на чердаке.
   - Пошли, нам надо! Опирайся на меня!  Мы  должны  идти,  мы  прорвемся,
осталось недалеко, за лесом - наши!..
   Она подчиненно пошла с  ним,  обвив  его  за  талию,  ступала  неровно,
откидывая назад голову на ослабевшей шее, шепча изредка:
   - Спасибо тебе, спасибо.
   На вторые сутки у нее пошла кровь горлом.  Это  случилось  утром  после
ночного перехода, после бесконечного блуждания по лесу,  после  того,  как
окончательно выбившись из сил,  они  распластанно  лежали  в  овраге  близ
ручейка на куче листьев и только дышали.
   Потом  ему  послышался  стон,  кашель,  мычание,  и,  когда  увидел  ее
изуродованное страданием лицо, на котором удивление и боль еще боролись со
страхом смерти, когда увидел ее искривленные  брови,  непризнающие  глаза,
алую струйку крови, выползавшую в уголках  рта,  он,  точно  затравленный,
загнанный судьбой,  заметался  вокруг  нее,  ощутив  рядом  ледяной  запах
гибели. И, весь окаченный обмораживающим порывом несчастья, спрашивал  ее,
что надо делать, что ей нужно, что необходимо сделать, как  помочь,  хочет
ли она пить, что она хочет... Но она, беспомощно хватаясь за землю, сжатая
удушьем, не понимала, не слышала живого человеческого голоса,  по-прежнему
сопротивляясь тому, что, невидимое, неумолимое,  наваливалось,  душило  ее
грудь. Тогда он,  крича  что-то  самому  себе  бессмысленное,  дикое,  для
чего-то кинулся к ручью, зачерпнул пилоткой воду и обратно рванулся к  ней
с этой наполненной свинцовой влагой чашей, вылил всю воду на ее лицо,  уже
тихое, страдальчески прижатое щекой к листьям,  обращенное  в  никуда.  И,
погружаясь в хлынувший ужас ее недавнего страха, он  в  ту  секунду  почти
обезумело представил, как завтра или  весной  начнут  шевелиться,  ползать
муравьи по вот этим ее бровям, по вот этим  ее  очень  темным  неприкрытым
ресницам.
   Он стоял на коленях  и  отупело  тискал  мокрый  комок  пахнущей  потом
пилотки, а зубы его выбивали  дробь,  и  горло  замыкало  сухими  спазмами
непоправимой вины и отчаяния.
   Он похоронил ее в овраге, засыпав комьями земли и листьями.
   Это была первая любовь Никитина на войне, если можно  было  назвать  ее
любовью.


   "Скоро постучат в дверь - и все кончится..."
   - Name, Name... mein, Name Emma,  -  говорила  она,  смеясь,  и  легким
указательным пальцем надавливала в свою грудь, потом в его, допрашивала  с
ласковым  пытливым  лукавством:  -  Bitte  schon,  Name...  Jwan?  Johann?
Russisch heipt Peter? Name...
   - Вадим, - ответил он, поняв, что она спрашивала.
   - Vadi-im, - произнесла она протяжно и  обрадованно  засмеялась,  снова
приложила щепотку пальцев к его и своей груди (так  делала  она  тогда  на
допросе), выговаривая по  слогам:  -  Va-di-im,  Em-ma,  Va-dim,  Em-ma...
Verstehst du? [Понимаешь?]  Va-di-im,  -  повторила  она  и  полуоткрытыми
вспухшими губами мягко потерлась о его губы, и ее вымытые волосы  щекочуще
заскользили по лицу Никитина, обдавая конфетной и непросохшей свежестью. -
Em-ma, Vadi-im...
   - Эмма, - сказал он шепотом и в звенящем  дурмане  вновь  почувствовал,
как ее длинное тело все плотнее, все гибче  прижимается  к  нему,  и  рука
ищет, нетерпеливо тянет его  руку  к  гладкой,  нежной  коже  затвердевшей
маленькими сосками груди, и уже, не сопротивляясь самому себе, окунаясь  в
волнистый знойный туман, он с желанием испытать  то,  что  было  несколько
минут назад, начал целовать сквозь раздвинутые губы влажные  зеркальца  ее
стиснутых зубов, ее  в  истоме  последнего  прикосновения  выгнутую  назад
шею... а потом они  лежали,  утомленные,  окутанные  горячей  пеленой,  и,
закрыв глаза, он улавливал в сознании нечеткие отблески тревоги:
   "Что это со мной? Почему это со мной? Как это со мной случ