отмеченные  фиолетовым  городским  пятнышком  чернил  на
суставе, неторопливо положили на удостоверение обрывок отданной  Никитиным
пятидесятирублевки поверх  другого  обрывка,  захлопнули  удостоверение  и
протянули его суетливо перегнувшемуся к столу парню.
   - Возьмите, гражданин Миляев, свои  деньги.  В  банке  обменяют.  Итак,
гражданин Никитин, у меня несколько вопросов для протокола.
   "Только бы сдержаться... Только бы не это удушье... Я  унижаю  себя.  Я
выговорить слова  не  могу.  Что  же...  Что  же  это  со  мной?..  Как  с
неврастеником. На фронте, если бы  такое  с  моим  солдатом  случилось,  я
перестал бы верить в него", - говорил себе Никитин, давясь подступающим  к
горлу комом горького смеха, металлическим вкусом слез, и, чтобы  не  видно
было  мучительно-судорожных  глотаний,   отвернулся,   сотрясаясь   словно
позывами тошноты.
   - За решетку таких прятать надо, пьянь рваную!.. Наблюет он еще  у  вас
тут... - с дозволенным превосходством  и  подобострастием  защищенного  от
насилия сказал парень и, как хозяин, узнавший свою вещь, поглядел  на  обе
половинки пятидесятирублевки, затолкал их вместе с удостоверением в карман
коротенького пиджачка, вновь заискивающе посуетился около  стойки.  -  Мне
идти, товарищ капитан? Я ведь рабочий человек, я ведь завтра  в  утреннюю.
Не как другие...
   И здесь все разжалось в Никитине. Парень стоял  в  двух  шагах,  вблизи
деревянного барьера, скулы масляно лоснились, вспухший, осиненный рот  зло
и  победно  ощеривался,  выказывая  мелкие  зубы.  И  не  слова  его,   не
подобострастный тон, не заискивание перед дежурным,  а  эта  торжествующая
победу гнусность, раскрытая ухмылкой, на какую-то долю секунды  нарисовала
в воображении Никитина картину иного торжества, о котором  он  даже  и  не
подумал тогда на набережной, когда увидел нож в руках парня: да, да,  этим
ножом, если бы успел,  он  "проколол"  бы  и  сердце  распятого  на  земле
Никитина и, не задумываясь, выколол бы глаза с этой же ухмылкой победившей
трусости.
   - А где же твой нож? - выдавил шепотом Никитин и, точно в беспамятстве,
захлебываясь смехом и плачем, ринулся  на  парня,  увертливо  отскочившего
назад, - кулак достал лишь его плечо, жилистое, костистое. Но, отскакивая,
парень не удержался на ногах, потеряв равновесие, хлестко ударился  спиной
и затылком о стену и тут же с  хрипящим  взвизгом  подскочил  к  Никитину,
которого уже не без крутой силы схватили за руки  два  милиционера,  снова
потащив на скамейку, и не ударил, а по-рысьи изловчился страшными твердыми
ногтями окарябать лицо Никитина от бровей до щек, целя, видимо, в глаза, и
крик его бритвенным лезвием резанул по слуху:
   - Видели? Видели?.. Он с ножом на меня!.. Нож он в Канаву  выбросил!  В
Канаву, гад, выбросил!
   Дежурный длинными прыжками выбежал из-за барьера,  заученным  движением
поймал, завел обе руки парня на поясницу и так повел его к  двери,  гневно
приказывая милиционерам:
   - Обоих посадить! Только не вместе. Ясно? Обоих!
   Часа через полтора в сумрачное помещение, насквозь  пропахшее  нечистым
бельем, где на исцарапанной надписями скамье, морщась,  вздрагивая,  лежал
Никитин, вошел милиционер и строго  потребовал,  чтобы  тот  умыл  лицо  и
следовал за ним. Никитин умылся под краном  милицейской  уборной,  вытерся
носовым платком, и его вторично привели в комнату дежурного.
   И, еще переживая чувство  унижения  при  воспоминании  о  душившем  его
неподвольном полусмехе-полурыдании  в  присутствии  милиционеров,  Никитин
вдруг с удивлением и  тревогой  увидел  возле  барьера  дежурного  пожилую
сухонькую  женщину,  бледную,  перепуганную,  в  старомодной   шляпке,   в
стареньких туфельках, она смотрела на него взглядом беспомощного ребенка и
повторяла почти шепотом:
   - Вадим Николаевич, Вадим Николаевич, что с вами?
   Это была его квартирная хозяйка Мария Павловна Стешнова, у  которой  он
снимал комнату, вдова профессора-историка, умершего в  войну,  -  существо
доброе, стеснительное, краснеющее от любого грубого слова,  -  и  Никитин,
соображая, зачем, каким образом она оказалась здесь, мгновенно  представил
ее глазами свое разбитое, наскоро умытое лицо, донельзя разорванный пиджак
и глухим голосом спросил дежурного, для чего в милиции Мария Павловна.
   - Вызвал.  По  домашнему  телефону,  который  вы  сообщили,  -  ответил
дежурный мрачно. - Вот ваш квартирант, Мария Павловна. Хорош? А?
   - Я? Вам? Дал телефон? Что за ерунда! - не понимая, сказал  Никитин.  -
Никогда! Я вам не давал никакого телефона!
   - Что,  что  с  вами,  Вадим  Николаевич,  что  с  вами?  -  растерянно
выговорила Мария Павловна и присела на краешек скамьи. - Вы же никогда  не
пили! Боже мой, кто вас так избил?
   - Его изобьешь! - заметил дежурный; нетающий ледок стоял в его поднятых
на Никитина непоколебимых, как сама истина, глазах. - Вот  каким  образом,
Мария Павловна, на первый раз мы поступим, вот каким  образом.  На  первый
раз... Вы от нас  берите  его  и  везите  на  квартиру.  Под  вашу  личную
ответственность. Все. Идите. Вот паспорт. Не верится мне никак,  гражданин
Никитин, что вы статейки в печать пописываете.  Напиваетесь  и  налеты  на
людей учиняете. Как это назвать?
   - Ради бога, Вадим Николаевич,  ради  бога,  идемте  скорее  отсюда,  -
забормотала, оробело заспешила Мария Павловна. - Пойдемте домой, голубчик,
вам холодный компресс надо. Как же вы сейчас на улицу покажетесь?
   Она извинительно закивала старомодной  шляпкой  дежурному,  взяла  руку
Никитина дрожащими пальцами и потянула осторожненько к  выходу,  вроде  бы
нисколько не уверенная,  что  вот  сейчас  ее  выпустят  отсюда  вместе  с
Никитиным и все обойдется, все станет на прежние места.
   - Извиниться бы вам следовало, гражданин  Никитин,  -  сказал  дежурный
хмуро. - Ни в какие ворота не лезет, набезобразили...
   - Голубчик, Вадим Николаевич, извинитесь, ради бога!
   - Простите, Мария Павловна, одну минуту... - задержался Никитин, и злая
едкость качнулась в его душе; он взглянул на дежурного  насмешливо.  -  Вы
правы. Я напиваюсь и по ночам граблю, вырываю у людей деньги. Вы  со  всей
очевидностью установили истину. И мои деньги отдали  этому  великолепному,
честному парню. Желаю вам всего хорошего. Черт  с  ними,  с  деньгами!  Но
извиниться, к большому сожалению, я не могу.
   - Идите, идите! - раздраженно поторопил  дежурный.  -  Болтаете  много,
гражданин Никитин! Оч-чень много болтаете, хоть и статейки пишете!..
   Потом на улице, тихой, побеленной близким рассветом, - четко виден  был
сереющий асфальт, мостовая, рассеченная  полосами  трамвайных  рельсов,  -
Никитин,  подавленный  вызовом  Марии  Павловны  в  милицию,  неловкостью,
все-таки  спросил  ее,  неужели  звонили  на  квартиру,  разбудили  ночью,
справлялись о  нем,  и  стал  извиняться  за  глупейшее  и  непредвиденное
беспокойство, по его вине причиненное ей ни за что ни про что в результате
идиотского недоразумения.
   А она сконфуженно слушала его, согласно встряхивала наивной  и  нелепой
шляпкой и  ничего  не  спрашивала,  вздыхала  тихонько,  подобно  кроткому
ангелу-хранителю, не требующему оправданий.
   "Как же я раньше... не знал ее?" - подумал Никитин.
   Он жил у нее более года, но за это время, кроме обязательных фраз, они,
казалось, не обмолвились ни одним искренним словом.
   - Мария Павловна... - охрипшим голосом сказал, проклиная себя, Никитин,
охваченный стыдливой и благодарной нежностью  к  ней.  -  Мария  Павловна,
простите... Я был неаккуратен... У меня  просто  не  было  денег.  Я  ведь
должен вам за четыре месяца. А вы не  спрашивали...  У  меня  теперь  есть
деньги. Пожалуйста, я сейчас заплачу вам все... Простите меня...
   И он поспешно принялся рыться в  карманах,  собирая  смятые  деньги,  а
когда, уже в замешательстве, пересчитал купюры несколько раз  -  денег,  в
общем, не было: от  трех  тысяч  оставалось  семьсот  пятьдесят  рублей  с
мелочью.  Он  вспомнил  летнее  кафе  в  Парке  культуры,  салон   речного
трамвайчика, где не Вихров, а он платил за все, и никак  не  мог  взять  в
толк, почему же так много было истрачено денег - тем более в минуты драки,
кажется, никто из парней не успел обчистить его карманы.
   - Простите, Мария Павловна, я, по-моему, потерял деньги,  -  проговорил
Никитин, сгорая от собственной лжи, и как-то спеша, неудобно начал  совать
ей в руку комок денег. - Здесь за два месяца... Остальные я потом,  потом.
Очень скоро, поверьте мне.
   Она с испугом остановилась, пятнисто и ало краснея, что бывало при виде
грубости или намека на грубость, замотала шляпкой смущенно.
   - Бог с вами, Вадим Николаевич, какие сейчас деньги,  послушайте...  Не
надо, не надо, ради бога. Когда  будут,  тогда  и  отдадите.  Я  потерплю,
потерплю, мне сейчас не надо.
   - Мария Павловна! - взмолился он. - Я прошу вас!
   - Не  надо  мне,  не  надо,  -  запротестовала  она  и  при  этом  руку
протестующе завела за спину. - Идемте же,  Вадим  Николаевич.  Сейчас  вам
надо холодный  компресс  на  лицо,  а  то  как  же  вы?..  И,  пожалуйста,
неудобство свое забудьте. У меня ведь сын был. Я многое понимаю...
   Он шел рядом с ней, чуточку придерживая под локоть, как мог бы  держать
только мать, которой не было в  живых,  и  всю  дорогу  бормотал  ненужные
извинения, боясь споткнуться и помешать движению  ее  легкого,  сухонького
тела.
   Много лет спустя, будучи зрелым человеком, восстанавливая в памяти  тот
день и ту ночь, он  испытывал  странное,  пугающее  его  чувство:  упоение
добром, щедростью и любовью было равно одержимому упоению ненавистью.



5

   - Нас разъединяли забытые сороковые годы, но... сейчас нас  разъединяют
политические системы. Я за мир между русской  и  немецкой  интеллигенцией,
господин Никитин. Как по-русски? Н-на ваш-ше здоровье!..
   - Эта русская фраза уже стала международной.  Ваше  здоровье,  господин
Дицман!
   Они сидели около камина в большой гостиной госпожи  Герберт,  ворсистый
ковер подстриженной лужайкой зеленел под  светом  торшеров,  пружинил  под
ногами,  потрескивали,  несильно  постреливали  разгоревшиеся  поленья,  и
вместе с благостным целебным жаром и  вкусом  коньяка,  отпиваемого  между
фразами, Никитин чувствовал некое ироническое веселье  духа,  готовый  вне
зависимости от того, какие вопросы хотят и  будут  задавать  ему,  заранее
безошибочно предположить степень отчуждения своего и чужого,  пропитанного
долей ядовитого политического скептицизма, всегда возможной межи, даже  на
этой домашней территории немецкой гостиной, с ее приятным,  умиротворенным
комфортом, коврами и  тишиной,  по-видимому,  особенно  располагающей  для
вечерних разговоров вблизи разожженного камина.
   После того как он и Самсонов вошли в гостиную и хозяйка  дома,  госпожа
Герберт, привезшая их на машине из отеля,  представила  обоих  собравшимся
здесь, по ее словам, избранным, близким друзьям, после  принятых  в  таких
случаях поочередных знакомств, корректных вопросов о  дорожной  усталости,
необязывающих замечаний по поводу  сырой  гамбургской  осени,  которая,  к
сожалению, в нынешнем году необычно дождлива и простудна, после  вежливого
выяснения, -  кто  что  будет  пить,  господин  Дицман,  главный  редактор
крупнейшего издательства "Вебер", где  были  переведены  последние  романы
Никитина,  с  намекающим  подмигиванием  завладел  сразу  двумя  бутылками
(мозельское и коньяк - про запас!) и довольно настойчиво отвел Никитина  в
угол гостиной, со смехом сообщив остальным, что он  на  время  аннексирует
советского писателя для выяснения некоторых истин.
   Но госпожа  Герберт  весело  сказала,  что  она  не  позволит  отдавать
русского писателя на растерзание  альтернативами  немецкому  критику,  ибо
слишком хорошо знает эгоцентризм  господина  Дицмана,  поэтому  приглашает
гостей к камину, поближе к огню, для общего разговора. И тогда заковылял к
столику плотным коренастым телом, уютно  развалился  в  мягчайшем  кресле,
заблестел лысиной краснолицый издатель господин Вебер,  и  гибкой  змейкой
села рядом его жена Лота  Титтель,  популярная  актриса  театра,  высокая,
узкобедрая, говоря хрипловатым, как бы ломающимся отроческим контральто:
   - О, я хочу посмотреть на Восток и Запад. Чем это кончится? Объявлением
войны?
   Ни на минуту не сделав передышки, господин Дицман, одержимый  жадностью
натренированного ума, вгрызался в Никитина, словно  обрадованный  нечастой
этой возможностью, и быстрота его речи, наркотический блеск подвижных глаз
на бледном лице, безостановочные движения сухих пальцев,  которыми  он  то
сжимал стекло бокала, пригубливая, то живо  подносил  к  островатому  носу
раскрытую пачку сигарет, порывисто  втягивая  табачный  запах  (он  бросил
курить из-за недавнего сердечного приступа), - его жесты  и  речь  сначала
настроили Никитина на  полусерьезный  лад,  на  свойственную  литературным
салонам игру умственных упражнений, он подумал: "Пожалуй, господин  Дицман
из бывших и ловких репортеров". Но чем дальше продолжалась эта "игра", тем
все глубже и серьезнее  погружался  в  нее  Никитин,  уже  заинтересованно
поглядывая на нервные руки Дицмана, когда тот,  наслаждаясь  платоническим
вожделением, нюхал раскрытую пачку сигарет. Самсонов по  просьбе  Никитина
переводил   дословно   только   сложные   фразы,    и    вид    его    был
солидно-невозмутимым, пиджак,  застегнутый  на  все  пуговицы,  круглился,
натянутый животом; ему было жарко около камина, капельки пота выступили на
лбу.
   Госпожа Герберт сидела напротив  Никитина,  воротник  черной  кофточки,
наподобие  свитера,  облегал  белую  шею   какой-то   грубоватой   мужской
нежностью, продолговатый  золотой  медальончик  покачивался  на  тончайшей
цепочке, ее волосы, по-русски убранные  пучком,  поднятые  над  маленькими
ушами, ровно отливали полосами седины, и эта  заметная  седина  загадочным
разительным  несоотношением  разрушала  при   беглом   внимании   чересчур
аккуратную  подобранность  ее  по-девичьи  опрятной  фигуры.   И   Никитин
мимолетно подумал, что подобное несоответствие бывает у женщин, ни разу не
рожавших, может быть, из-за  нелюбви  к  детям,  может  быть,  по  причине
аскетической воздержанности, которая  заставляет  тщательно  и  всю  жизнь
ухаживать за своим телом.
   Это, видимо, было не совсем  так  -  госпожа  Герберт  по-монашески  не
ограничивала себя, пила коньяк,  много  курила,  ее  глаза  проступали  за
сигаретным  дымом,  казалось,  налитые  тихим   возбуждением,   пристально
светились синей влагой.
   Ее взгляд все чаще наталкивался на взгляд  Никитина,  как-то  понемногу
раздражающе начинал беспокоить его порой встревоженной мгновенной улыбкой,
будто она подробно, украдкой от других, изучала и его костюм, и галстук, и
его запонки, когда он отпивал коньяк или зажигал спичку,  и  ему  невольно
хотелось пошевелиться под ее взглядом,  переменить  позу,  точно  долго  и
надоедливо фотографировали его.
   Раз госпожа Герберт, опуская улыбающиеся глаза, стряхнула пепел с юбки,
затем тронула кончиками пальцев медальончик на груди, тогда Никитин не без
досадливой подозрительности засмеялся в  душе,  предположив,  что  хозяйка
дома на самом деле фотографирует его этой штучкой, возможно же, записывает
его тайным крохотным магнитофончиком.  "Но  зачем?  Прок-то  здесь  какой?
Вздор и чепуха!" И, кратко ответив на очередной вопрос господину  Дицману,
он мысленно отверг унизительное свое предположение и, стараясь не смотреть
на госпожу Герберт, вдруг вновь почувствовал на себе ее ищущий пристальный
взгляд. Как от чужого прикосновения к коже, как от сквозного  холодка,  он
нахмурился, взглянул и так неожиданно близко увидел ее лицо,  не  успевшее
измениться, обмануть его, скрыться за  дымком  сигареты,  что  даже  озяб,
содрогнулся. Он был удивлен ее слабо  дрожащей  в  уголках  губ  виноватой
полуулыбкой-полугримасой,  ее  вопросительным  и  нежным,   смешанным   со
страхом, излучением остановленных перед ним глаз, этим, чудилось, знакомым
выражением, напомнившим что-то  больно,  туманно  и  неуловимо.  "Что  это
напоминает?  Что?  Может  быть,  когда-то  увиденный  во  сне  синий   над
фантастическими крышами клочок непостижимого неба,  может  быть,  утренний
ветерок в радостном, как  детство,  солнечном  поле  с  запахами  весенних
далей?.. Что это? Этого не может быть, я никогда не видел госпожу Герберт,
никогда не встречался с ней, только здесь, в  аэропорту,  впервые...  Игра
подсознания? Мистика? Совсем хорошо... Не помню,  нет,  не  помню,  где  я
видел этот вопросительный, виноватый и мягкий взгляд. И почему она смотрит
так на меня?  -  подумал  он  снова  и  постарался  успокоить  воображение
раздраженным обвинением самого себя в мнительности, но нечто незавершенное
оставалось в сознании, некий осколочек неразрешенного беспокойства,  какое
бывает при поиске утраченной в памяти чужой фамилии. - Нет, не встречал  я
ее никогда.  Сорок  пятый  год?  Война?  Берлин?  Мы  стояли  на  немецких
квартирах? Какая несуразность придет в голову! Помнить выражение  взгляда?
Я ее где-то видел? Да сколько лет ей было тогда, если уж так? Нет, ее лица
я никогда не видел... Ток  подсознательности,  бред  воображения.  Однако,
может быть, где-нибудь случайно - на улице в Москве, в поезде, наконец, за
границей, было очень похожее, оставшееся в памяти? Встречаются же  люди  в
разных  концах  света  с  одинаковой  внешностью,  голосом,  фигурой,  как
известно, двойники... Все  это  похоже  на  галлюцинацию!  Со  мной  опять
происходит неладное...".
   Он знал, что был не  очень  здоров.  В  последние  годы,  после  смерти
шестилетнего сына Игоря, с  Никитиным  от  времени  до  времени  случалось
странное, порой никак разуму непонятное, лишь объяснимое одним  -  крайним
переутомлением, расстройством нервов. Его стали угнетать ночами  бессонные
приступы  тоски,  угрызения  совести,   необоримого   одиночества,   -   и
мучительным  удушьем  сдавливало  горло,  заслоняло  дыхание,  как  в   те
страшные, незабываемые минуты,  когда  на  кладбище  поцеловал,  прощаясь,
ледяной треугольник ротика своего сына и увидел сквозь  полуприкрытые  его
ресницы, опушенные снегом, васильковый,  неживой  цвет  его  глаз,  всегда
сиявших детской открытой радостью, всегда готовых к смеху, игре, едва он с
криком и визгом, мотая соломенными волосами, вбегал по  утрам  в  кабинет,
словно бы скрываясь от кого-то, и потом с размаху  прижимался  к  коленям,
весь пахнущий сладкой птичьей чистотой.
   В тот зимний день на кладбище Никитину мнилось,  он  сошел  с  ума:  он
ощутил,  или  ему  вообразилось,  что  сомкнутый  холодный  ротик  сына  с
нерастаявшими снежинками беспомощно, слабенько шевельнулся в ответ на  его
последнее прикосновение, и этот пахнущий зимой холодок маленьких губ вполз
в него бесконечной, разрывающей душу мукой.
   Он не мог оставаться в Москве,  в  осиротелой,  сразу  ставшей  большой
квартире, где еще звучал, жил живой топот, визг, крики и запах Игоря,  где
в кроватке еще лежали его собранные игрушки.  Он  уехал  из  города  и  до
одурения, до полной бессонницы, до  галлюцинаций  работал  на  даче  один,
совсем один в пустом доме без телефона, поздними вечерами затапливал печь,
часами смотрел на огонь, слыша осторожно скребущуюся возню мышей в  старом
шкафу, вздрагивая при  выстрелах  закоченевших  в  саду  на  лютом  морозе
деревьев. Раз глубокой ночью  среди  полнейшей  тишины  сидел  за  столом,
залитым белым светом лампы, и внезапно,  весь  охолонутый  ударом  страха,
услышал негромкий, вкрадчивый стук в окно  кабинета,  и,  не  находя  силы
выпрямиться, встать, отдернуть занавеску, он с  ужасом  предчувствия  (кто
мог стучать в окно второго этажа?) подумал о каком-то предупреждении рока,
о каком-то сейчас случившемся несчастье с женой и, мертвея, в  ознобе,  на
непослушных ногах поднялся из-за стола,  еле  отодвинул  занавеску,  боясь
увидеть и