е, если  бы  Княжко,  живой,  стройно  затянутый
портупеей, ясный и нераскрытый, как загадка, находился в этой комнате.  Но
Княжко не было ни где-то вблизи, в соседнем доме, ни тут, в гостиной,  где
должен был быть он, и все безвыходно  растворилось,  опустело,  застыло  в
безрадостно тусклом туманце.
   - Лейтенант, а лейтенант, пойдем, я провожу...
   - Куда вы меня проводите? Зачем? Уберите руку ко всем чертям! - Никитин
столкнул руку сержанта, увесисто легшую  на  плечо,  с  больным  упорством
встречая молчаливое внимание солдат, словно выпытывая,  спрашивая  у  них,
смогут ли они жить так, как жили до гибели Княжко, заговорил заплетающимся
языком: - Мы все... еще поймем, мы все будем виноваты...  за  то,  что  он
погиб, а мы остались живы... и еще думаем, что нам повезло. Мы ждали,  что
все сделает он. А он один не боялся смерти. Я ненавижу  себя.  И  не  могу
всем вам простить. И себе. Трусости...
   Вверх от стола пополз,  вытянулся  подбородок  Ушатикова,  переставшего
кормить кошку на коленях, и над банкой консервов  всколыхнулись  рыжеватые
усы  осовелого  Таткина,  который  слезливо-влажно  взглянул   куда-то   в
пространство, вздохнул:
   - Жить бы ему да жить, царство ему  небесное.  Строг,  но  справедли-ив
был.
   - Ко...кошку он принес, помните? Накормите, говорит... Зачем  же  он  к
немцам проклятым пошел? -  удивленно  и  протестующе  залепетал  Ушатиков,
заморгав. - Себя не пожалел, а они... Ух, проклятые!
   -  Вот  то-то  и  оно!  Виноватых,  выходит,  когда  стреляют,  нет!  -
заключающе уронил Меженин и вразвалку подошел к своему месту,  плотно  сел
около Гранатурова, налил в кружку водки.
   - Оба умны, аж мозги светятся, - проговорил старший  сержант  Зыкин,  в
угрюмой раздумчивости катая комочки хлеба на клеенке. -  Один  про  кошку,
другой, мол, вины ничьей нет. Нету с нами лейтенанта - вот тебе вся правда
сполна, Меженин! А живые, они завсегда за мертвых отвечают. Видел  я,  как
ты сперва... когда по самоходкам стреляли,  себя-то  потерял.  Первый  раз
видел тебя таким. Смерть представил свою небось перед концом-то  войны,  а
потом немца бородатого ухлопал. Это ты не за  лейтенанта,  за  свой  страх
мстил. Вот она тебе правда, сержант, ежели так!..
   Желваки  выпукло  обозначились  на  скулах  Меженина,  длинные  ресницы
пропустили свинцовый свет глаз.
   - Заткнулся бы ты, ангел без крылышек!  -  выговорил  он,  и  медленная
полуухмылка натянула кожу на его висках. - Чего гундишь понапрасну?  Молчи
себе в тряпочку! Понял? Да я б всех их ухлопал, всех на тот свет,  если  б
некоторые жалостливые не вмешивались! Во, комбат, как они фрицев защищают!
А?
   Немецкая гостиная, керосиновая  лампа  и  стол  плыли  в  пелене  перед
Никитиным, и зыбко виден был под светом лампы  Гранатуров,  сидел,  чернея
косыми бачками, мрачный, не размыкая большого рта, и  в  полутени  абажура
проступали, меркло лоснясь испариной,  собранные  злобой  скулы  Меженина,
этого давнего среди командиров орудий его любимца, явно уверенного в своей
непогрешимой законной правоте, данной ему присутствием Гранатурова.
   И Зыкин в сердцах смахнул крошки хлеба с клеенки.
   - По-русски говоря, убивец  ты,  ежели  в  безоружного  немца  запросто
пальнул. Сам, выходит, вроде палача какого стал, - сказал он истово. - Вот
тебе и весь сказ. Смотреть на тебя  неудобно.  Не  могу  я  тебя  уважать,
сержант, после того... При солдатах говорю. Да и при комбате сказано...
   - Ма-алчать, Зыкин! Развели антимонию Иисуса  Христа!  Это  мой  приказ
был! Пока война идет - никакой церемонии с немцами! Как  что  -  в  овечек
превращаемся! Да они нас бы всех, до одного!  А  мы  еще  будем  разводить
всякое сю-сю! - взбешенно вмешался Гранатуров. - Если уж всю  правду-матку
говорить, Никитин, - Гранатуров загремел стулом,  поднялся,  забинтованная
его рука вскинулась на перевязи, - то Княжко пожалел этих сосунков, а  они
в ответ на благородстве - очередь из автомата. Не-ет, такое рыцарство -  к
богу в рай! Щечку подставлять, ударь меня! К кому жалость? К тому, кто  из
тебя кишки выпустит? Он был лучше всех, говоришь,  Никитин?  Ладно,  пусть
так! Прочитай его письмо... в общем, неважно, к кому оно, сам  поймешь!  Я
любил Княжко за многие качества не меньше тебя и уважал, но...  зачем  ему
нужно было? Он сам смерть искал... это я тоже сегодня понял!
   - Врешь, комбат! Чушь порешь! Ты его любил? Ты его ревновал и боялся! -
оборвал Никитин, заражаясь гневом и  непримиримостью,  грубо  переходя  на
"ты". - Поэтому тебе не сиделось в медсанбате. Тебе никогда не быть таким,
как он, никогда и ни в чем! Что касается Меженина, то  лучше  возьми  его,
комбат, к себе в ординарцы, пока не поздно! Терпеть во взводе я его уже не
намерен! Видеть я его во взводе не могу!
   - Это что, Никитин, угроза Меженину?
   - В штрафную грозит меня сплавить, - ухмыльнулся Меженин.  -  Вон  как,
товарищ старший лейтенант.
   Удушливо спертая тишина  пала  в  комнате,  ощущалась,  как  физическое
давление воздуха, как преграда, как выросшая стена, которую  не  было  сил
преодолеть, а он надеялся, что придет момент облегчения после  высказанной
им всем правды о Княжко, но не стало легче. Все  связанное  с  сегодняшним
днем, с Межениным, Гранатуровым, приехавшим не ко времени, все связанное с
гибелью Княжко, было стянуто в  крепкий  узел,  сплетенный  из  трех  дней
предательски-коварного  отдыха,  мгновенно  отбросивших  войну  куда-то  в
недосягаемо отдаленное, - на предельной скорости,  на  полном  ходу  война
ложно закончилась. А это был жестокий обман, которому поверили они три дня
назад, когда вывели их из боев, из горящего Берлина; да,  их  обманули,  и
потом  -  сегодня  утром  -  наступило  безумие.   И   Никитин,   чувствуя
бесповоротность случившегося  сегодня,  выговорил  с  тоскливым  отчаянием
ярости:
   - Противно, отвратительно! И ты, комбат, противен, и ты,  Меженин!  Как
трусы, расхрабрились перед пленными... Противно, отвратительно!  А  Княжко
погиб...  Нет,  мы  все  виноваты.  Все  до  одного.  И  я.  И   все   вы.
Отвратительно!..
   Его злые, в бессилии сжигающие самого себя  слова  срывались  и  падали
острыми камнями и будто без всплеска уходили в глубину  до  звона  в  ушах
спрессованной тишины, а из сероватого ее тумана  смотрели  на  Никитина  и
плотно и душно окружали его молчанием удивленные глаза солдат.
   - Не умеешь пить! - загудел  бас  Гранатурова.  -  Говори,  говори,  но
сперва проспись!
   - Не ори, комбат, плевать я хотел...
   - Никитин! Попридержи язык, забываешься, хоть ты и пьян! Знаешь, что за
это?..
   - Неужели ты думаешь, что я боюсь тебя, комбат? А потом... Ты сейчас не
командуешь батареей, ты в медсанбате... и уезжай к черту!
   С тошнотным головокружением Никитин  взял  сумку  Княжко,  стараясь  не
пошатнуться,  повернулся  и,  усилием  тела  сохраняя  равновесие,   шагая
чересчур ровно, пошел из комнаты. При выходе его качнуло, ударило плечом о
косяк, и он выругался, захлопнул за собой дверь.

   "Галина!
   Твои частые посещения батареи после моей выписки из медсанбата в высшей
степени не нравятся мне. То, что было между нами, нельзя назвать тем,  что
бывает раз в жизни. Я относился к тебе в медсанбате, как ко всем врачам  и
медсестрам, а тот разговор ночью ты, наверно, поняла  не  так,  как  надо.
Поэтому я вынужден высказать все. Я не имею права тебя  любить,  и  ты  не
имеешь этого права, потому что на  войне  нет  ни  замка,  ни  дворца  для
Джульетты и Ромео в погонах. Извини за грубую  насмешку,  но  каждый  раз,
когда (выражаясь военным языком) я принимаю решение, я делаю, может  быть,
не то, что мне хочется, - возможно ли это понять? - а заставляю себя  быть
не тем, кто я есть на самом деде. И все-таки я сам не знаю, кто я есть  на
самом деле. Больше всего не хочу показаться слабым  перед  самим  собой...
(зачеркнута фраза). Тогда ночью ты  сказала,  что  я  презираю  или  боюсь
женщин, или отношусь к ним по-книжному. Что ж... Какая  прекрасная  бывала
тишина в кабинете отца и как прекрасно было лежать на старом уютном диване
в какой-нибудь зимний день с метелью и сугробами во дворе и читать, читать
или листать книги. Я был влюблен в девушек Тургенева, как это ни  странно,
и я был влюблен в Наташу Ростову. Ты права: на  войне  по-книжному  ничего
нет. А жаль: я хотел бы быть или  рыцарем,  или  Андреем  Болконским  (мой
тезка), хотя это смешно сейчас и даже смешно  очень.  Я  терпеть  не  могу
разные фронтовые флирты, эту постыдную любовь в окопной  грязи,  разговоры
солдат по поводу этих всяких историй  и  ненавижу  откровенности  полковых
донжуанов - омерзительно до предела. Я не хочу и не могу им  уподобляться.
Я дал себе слови еще два года назад... (зачеркнута фраза). Не  хочу  и  не
могу. Поэтому ничего серьезного между  нами  быть  не  может.  Война  есть
война, и на войне не может быть никакой настоящей любви (какое странное  и
прекрасное слово!), а только видимость любви, пошлость, гадость...
   Прошу тебя понять все правильно. Кроме того - меня ждут...  (зачеркнута
фраза).
   Лейтенант Княжко".

   Не зажигая керосиновую лампу, он прочитал это неотправленное письмо при
свете ручного фонарика, а прочитав, погасил фонарик, ощупью сунул письмо в
сумку Княжко, не находя воли встать,  зажечь  лампу,  раздеться,  и  лежал
распластанно на  неразобранной  постели.  Его  мутило,  щекотно  и  мерзко
теснило в груди, и постель головокружительно ныряла под ним, соскальзывала
в бездну, тошнота подкатывала к горлу,  но  его  не  выташнивало  -  и  не
приходило успокаивающее освобождение  от  тяжкого  и  непривычного  хмеля,
который не помогал ему забыться.
   "Значит, он ее не  любил,  -  соображал  Никитин,  ворочая  головой  на
подушке. - Или все-таки любил, но не хотел, чтобы между ними было  что-то?
Он был влюблен в книжных женщин? Кто эти  тургеневские  женщины?  Кажется,
изучали в девятом классе. А что  изучали?..  Хорошо,  что  он  не  передал
письмо Гале. Ни разу не видел, чтобы он писал в Москву письма.  А  ему,  я
помню, писала мать, очень редко..."
   Звездная ночь смотрела  в  окно  мансарды;  близкий  пожар  от  еще  не
взошедшей луны багрово тлел  за  высокими  соснами,  за  кирхой,  светился
наклонными в тени  улиц  бликами  на  скатах  черепичных  крыш  такого  же
мирного, как и вчера, провинциального  немецкого  городка.  Но,  казалось,
прошло несколько лет со вчерашней ночи, и то далекое, давнее и сегодняшнее
возникало в сознании Никитина невнятными отблесками  лиц,  зеленой  травы,
стрельбой орудий, звуками моторов,  обрывками  фраз,  криками,  отдельными
словами, они колючими  буравчиками  копошились  в  ушах,  сверлили  голову
изнурительной болью. Томясь  рвотным  давлением  в  горле,  пытаясь  найти
какую-то осмысленную прочность, одну решающую мысль, ничем  не  исправимую
логику вчерашнего и настоящего, только что  прожитого  дня,  он  кривился,
стонал, будто совершил нечто преступное, постыдное, позорное, чему не было
прощения и оправдания.
   "Ich weip nicht, was soil  es  bedeuten",  -  навязчиво  появлялась,  и
мерцающим  готическим  шрифтом,  черной  змейкой  плыла,  и   исчезала   в
коричневой темноте перед закрытыми глазами, и вновь появлялась  протянутая
змейка заученной фразы,  и  в  ней  был  запах  туалетного  мыла,  которым
почему-то уже пахла эта неуловимая бархатная пустота.  "Эмма!  -  внезапно
толкнуло его, и он заметался на подушке, готовый спрятать лицо, зарыться в
горячую ее мягкость от невыносимого чувства стыда, угрызения и  раскаяния.
- Что я наделал? Как это могло быть? Я не знаю, почему это произошло,  это
не имело права быть... Я  с  немкой?  А  Княжко  погиб...  Нет,  это  было
предательство с моей стороны..."
   Его затошнило, он успел вскочить с постели и, словно  на  качающих  его
волнах, подбежал  к  раскрытому  окну,  перегнулся  через  подоконник.  Он
давился, мычал, слезы заливали его лицо, он, проклиная  себя,  плакал,  он
хотел облегчения, хотел освобождения от несчастья,  стыда,  предательства,
от  давящей  его  тоскливой  тяжести  -  и  был  противен  самому  себе  в
собственной слабости, в  ненависти  к  этой  физической  беспомощности,  к
своему неумению пить, ко всей  непонятной  лживой  запутанности  последних
дней, которые недавно имели, а теперь потеряли всякий смысл.
   Потом он нащупал в потемках котелок с водой, оставшейся после утреннего
бритья, облил голову и лицом вниз упал  на  постель,  он  стонал  и  терся
губами о подушку.
   "Ich weip nicht, was soil es bedeuten..."
   И опять  эта  фраза  однообразно  мелькающей  каруселью  завертелась  в
коричневом пространстве, из туманца  вытекая  над  зеленой  травой,  плыла
вверх и  куда-то  вправо,  в  сумеречную  пустыню,  окрашенная  розоватыми
бликами освещенных низкой луной  крыш,  пропадала  за  незнакомо  странным
силуэтом кирхи, за  островерхими  вдали  кровлями  и  вновь  выскальзывала
слева,  повторяла   однообразное   свое   обморочное   кружение,   вызывая
металлическую горечь, неразрешимое желание понять, зачем она, откуда  она,
почему она преследует неотвязно...
   Затем уплотненная темнота свалила его в удушливый провал, и на  жестком
дне, на земляных комьях глубокого этого провала  он,  не  находя  удобного
положения, лежа  на  спине,  задыхаясь  в  сырости  могильного  запаха,  с
замороженным от ужаса сердцем услышал, как заскрежетали  лопаты  и  сверху
кидаемая  на  него  влажная  земля  начала  засыпать  ему  лицо,  глаза  и
неповоротной толщей наглухо заваливать, сковывать грудь.
   ...А он знал, что только его одного после боя принесли на  плащ-палатке
и опустили в вырытую яму на неизвестном кладбище, но никто не знал, что он
был еще жив, что произошла непоправимая  роковая  ошибка  -  и  его  молча
хоронили вместо кого-то. Там, наверху,  где  зловеще  заскребли  штыковыми
лопатами, непроглядная подступала мгла, не видно было никого,  не  звучало
ни единого человеческого голоса. А ему во что бы то  ни  стало  надо  было
крикнуть, предупредить, что он не погиб, что его по ошибке хоронят живого.
Его задавливало землей, и было уже нельзя набрать для крика воздуха, и тут
сверху  нависло  из  пустынного  мрака,   вгляделось   в   провал   чье-то
ухмыляющееся, беспощадное лицо с обнаженными попорченными  зубами,  и  это
лицо стало угрожающе кричать, торопить кого-то, командовать, чтобы быстрей
засыпали могилу, потому что в ней никого нет... И он едва собрал последние
силы, чтобы громко застонать, позвать на помощь невидимых солдат,  но  они
не слышали ничего. И быстрее  заработали,  заскрипели  лопаты,  и  твердые
комья застучали ему в лоб, шею, забивая дыхание запахом  мокрой  глины,  и
кто-то  там  наверху  по-женски  заплакал  навзрыд,  прощаясь  с  ним,   и
одновременно с тупыми ударами земли в его тело кто-то запричитал в  черной
тьме печально и протяжно:
   - А-а-а!
   И, вырываясь из задушья смерти, он меркнущим сознанием понял,  кто  был
виновником  этой  ошибки,  кто  приказал  солдатам  похоронить   его,   и,
придавленный глыбами земли,  ее  непроницаемой  чернотой,  он  захлебнулся
горькими слезами жалости  к  себе,  исчезающим  дыханием  жизни  заглотнул
воздух и почувствовал, как кто-то трогает, гладит  его  грудь,  плача  над
ним, тихонько поскуливая:
   - Herr Leutnant, Herr Leutnant!..
   ...И тогда он рванулся к этому голосу, шепчущему  из  живого  мира,  и,
весь охолонутый ледяным одиночеством смерти,  такой  явной  минуту  назад,
очнувшись, вскрикнул:
   - Кто это?
   Вокруг была ночь, тишина, луна стояла  высоко,  в  верхнем  углу  рамы,
освещала мансарду. Нет, он был жив, он дышал, он, открыв глаза,  лежал  на
постели, и возле  постели  темнела  чья-то  наклоненная  к  нему  фигурка,
выделялась силуэтом на стуле перед кроватью, прохладные пальцы  равномерно
гладили его  потную  грудь,  и  неразборчивый  голос  шептал,  прерываемый
слезными всхлипами:
   - Herr Leutnant... Herr Leutnant...
   "Неужели? Кто это? Как она здесь? Это она? Эмма? Как она могла  прийти?
Да, это она, она", -  подумал  он,  тягостно  вспомнив,  еще  не  стряхнув
кошмарный гнет сна, и пот стекал по его вискам.
   Он был раздет, накрыт теплой и мягкой периной, - видимо, она  раздевала
его, стягивала сама  пропотевшую,  пропахшую  толовой  гарью  гимнастерку,
заляпанные грязью сапоги, укладывала на постель под  перину,  видя  его  в
состоянии безобразного опьянения,  и  он,  испытывая  ожог  стыда,  резкую
неприязнь  к  ней,   будто   был   окончательно   втянут   в   откровенное
предательство, грубо сбросил ее руку со своей груди, сел на кровати.
   - Уходи отсюда! Weg!
   - Nein, nein! Herr Leutnant!..
   Она вся собралась комочком, сгорбилась и вдруг  упала  головой  ему  на
плечо,  осыпав  его  подбородок  волосами,  пахнущими   туалетным   мылом,
истерично заплакала, водя мокрыми, в слезах губами по его  щеке,  умоляюще
целуя мокрыми прикосновениями, а он чувствовал,  как  дрожало,  судорогами
напрягалось ее тело, выговаривал хриплым шепотом:
   - Уходи сейчас же... Зачем ты пришла? Weg отсюда!
   - Ich bin traurig, ich bin traurig... [Мне грустно, мне грустно...]
   Он оттолкнул ее, непримиримо усмехнулся.
   - Traurig? У тебя печаль? Какая? Ты, может,  скажешь,  что  тебе  жалко
русского офицера? Ну, что тебе до него? Что? И какое отношение  ты  имеешь
ко мне? Я сказал тебе - уходи. Weg!
   Она как-то пришибленно замерла, услышав в его речи  жестокие  нотки,  и
при этом понятом ею слове "вег", опять всхлипывая, вскрикивая, так  жалко,
виновато обняла его за шею, ища примирения, оправдания, снисхождения,  так
горячо обливая его щеки обильными слезами, что он, сначала сделав  попытку
вырваться, оторвать ее руки,  вдруг  с  закрытыми  глазами  стиснул  зубы,
растерянный, сломленный этим детским испуганным плачем, каким-то страстным
порывом сочувствия, ее запинающимся шепотом,  который  убеждал,  просил  о
чем-то,  умолял  его  и  вырывал  этой  мольбой  из   бредового   отчаяния
одиночества, из ледяной жути не исчезнувшего в сознании сна:
   - Ich bin traurig... Vadi-im!.. Entschuldige mien...  [Прости  меня...]
Mein Vadi-im!..
   "Нет, нет, я никого не предал. Нет, я  умер  бы,  если  бы  кого-нибудь
предал! Что же это? Она не лжет?  Она  не  может  так  лгать!"  -  подумал
Никитин с томительной дурманной мукой, ощущая ее слезы на своем  лице,  ее
мокрый кончик носа, вдавившийся ему в висок.



10

   Она лежала, истомленно вытянув руки вдоль тела, чуть повернув в сторону
заплаканное лицо, - волосы рассыпались на подушке, текуче и мягко отливали
под солнцем желтой медью, - дышала спокойно и ровно,  как  во  сне;  а  он
видел, что она не спала, сквозь полудремотно шевелящиеся  ресницы  следила
за легкой игрой чистого света  по  белизне  потолка,  по  цветочным  обоям
мансарды, и подумал:
   "Опять? Неужели? Все опять повторилось?"
   А было уже утро, весеннее, свежее, безоблачное, где-то рядом, казалось,
возле подоконника, трещали крыльями в саду птицы, слабо тянуло по  комнате
прохладным запахом обсыхающих после росы яблонь, и в  сладком  светоносном
воздухе,  золотисто  вспыхивая,  искорками  рассыпая  мельчайшую   пыльцу,
порхала под потолком, садилась на обои бабочка, залетевшая через раскрытое
окно из сада.
   Никитин впервые за войну видел этот живой  осколочек  когда-то  бывшего
зеленого и милого дачного  лета,  теплого,  покатого  к  реке  луга  около
забора,  заросшего  малиной,  пушистыми   островками   одуванчиков   среди
полуденной травы, и, лежа на спине, долго наблюдал  порхание  бабочки,  не
двигаясь в оцепенении усталости, неизвестно зачем  вспоминая  знакомое  со
школы слово, которое Эмма могла понять, и сказал шепотом:
   - Баттерфляй...
   - Butterfly? - Она раздвинула  полудремотные  ресницы,  еще  мгновение,
сонно не понимая его, затем с робким удивлением  оборотила  к  нему  лицо,
пальцем коснулась его губ, поцеловала этот палец и прошептала: - Butterfly
-   english...