Deutsch...   Bitte,   lerne   Deutsch...   Schmetterling,
Schmetterling [Баттерфляй - это  по-английски.  По-немецки...  Пожалуйста,
учи немецкий... Бабочка, бабочка], - проговорила она  по  слогам  и  опять
пальцем тронула, погладила его губы, с той  же  робостью  ожидая,  как  он
произнесет это слово.
   -  Бабочка,  баттерфляй,  -  сказал  тихо  Никитин.  -  Очень   похоже.
Schmetterling? Нет, не похоже. Какое-то темное слово. Ты  права,  я  плохо
учил в школе немецкий. Ничего не помню. Отдельные  слова  и  фразы,  вроде
"Ich gehe in die Schule" [я иду в школу].
   Она сморщилась совсем по-мальчишески, поняв лишь эту одну сказанную  им
фразу "я иду в школу", но продолжала смотреть внимательно,  вслушиваясь  в
его голос, и все не отнимала легонького пальца от нижней его губы,  словно
осязанием проверяла звучание чужого языка.
   - Bitte, sprich [пожалуйста, говори], - попросила она.
   - Кажется, в седьмом  классе,  -  проговорил  Никитин,  не  рассчитывая
полностью, что она могла понять его, - нам  задали  выучить  стихотворение
Генриха Гейне. Из учебника немецкого языка... Ты  знаешь  такого  поэта  -
Генриха Гейне?
   -  Heinrich?  Heine?  -  Она  скорчила   жалобную   гримаску,   выражая
недоумение, и быстро и доказательно  заговорила  что-то,  однако  тут  же,
смеясь, приподнялась, показала на свое ухо, на язык, поболтала  меж  зубов
языком, как это делают дети: "блы, блы, блы", и, притворно  запротестовав,
ладонью зажала рот ему; она убеждала его этим,  что  говорить  сейчас  так
долго на разных языках не надо, -  и  упала  навзничь,  запредельно  синея
глазами, стала отыскивать  на  потолке  бабочку,  выговаривая  суеверно  и
молитвенно: - Schmetterling, Schmetterling.  Lieber  Gott,  Schmetterling!
[Боже мой, бабочка!]
   Она соединила кисти рук  лодочкой  перед  подбородком  и  с  осторожным
вдохом и выдохом торопливо зашептала непонятные бегучие  слова,  будто  на
самом деле облегченно молилась, заклинала и страстно благодарила  кого-то,
может быть, случайную эту бабочку, по суеверной примете залетевшую из сада
в комнату, или же после ужасной ночи необычно  тихое,  светообильное,  как
радость, майское  утро,  или,  может  быть,  счастливую  судьбу  в  облике
русского лейтенанта: ведь он первый защитил ее и вчера не погиб  вместе  с
другим русским лейтенантом, позволившим ей и ее  брату  остаться  в  доме,
занятом враждебными солдатами.
   То, что Никитин не знал, о  чем  шептала  она,  а  только  воображением
силился предположить, все же ревностно  царапало  его  душу,  точно  в  ее
недавних  слезах,  сочувствии  к  нему,  робкой   и   виноватой   нежности
проскальзывало  нечто  ложное,  искусственное,  заранее   настроенное   на
возможность защиты с его стороны в доме, где стояли озлобленные  вчерашним
боем солдаты, которыми он командовал.
   -  Schmetterling,  Schmetterling,  -  шептала  она,  провожая  взглядом
неслышное  порхание  бабочки  под  потолком,  а  Никитин,   уже   хмурясь,
вопросительно глядел на ее лицо, оно  неуловимо  менялось,  как  тогда  на
допросе: то отблеск страха,  то  чистое  выражение  надежды  появлялись  и
стирались в ее взгляде, то маленькими  зеркальцами  светились  в  грустной
улыбке зубы, и,  отражая  улыбку,  сине  загорались  глаза,  заблудившиеся
где-то в солнечном сверкании потолка.
   "Что я делаю? Что же будет дальше? Чем это кончится?  -  в  растерянном
поиске ясности думал Никитин. - Мы не знаем друг друга, но как  будто  уже
знаем и не стыдимся. И она лежит рядом со мной. "Ich weib nicht, was  soil
es bedeuten, dap ich so traurig bin..." [Не знаю, что это такое, почему  я
так печален...] Да, да, это стихотворение  Гейне,  которое  я  вызубрил  в
школе. Я не досказал ей... А как  дальше?  Что  дальше?..  "...So  traurig
bin..." А как же дальше?"
   -  Du  bist...  Schmetterling  [ты  -  бабочка],  -   вдруг   задумчиво
проговорила   она   и,   похоже   было,   жалея,   благодарным    нажатием
мягко-расслабленных губ поцеловала ему руку, подышала в ладонь, подумала и
добавила,  отделяя  слова  для   понимания:   -   und...   ich...   bin...
Schmetterling [и я - бабочка]. Vadim und Emma... Verstehst  du  mich?  [Ты
меня понимаешь?]
   - Я бабочка? - догадался и усмехнулся Никитин.  -  Какая-то  непонятная
философия, Эмма. Меня можно сравнить с бабочкой?
   - Philosophic? Keine Philosophic! [Философия? Никакая не философия!]
   Она, не выпуская его руки, проворно села на  постели,  откинув  волосы,
склонила голову,  излишне  серьезно  изучила  его  ладонь,  потом  провела
ноготком две скрещенные кривые линии, неуверенно сказала:
   - Madchen Emma und ein junger Leutnant. Krieg... Schmetterling und  das
Madchen Emma [Девушка Эмма и молодой лейтенант. Война... Бабочка и девушка
Эмма].
   - Это, может, и, правильно, - сказал Никитин. - Только ты, конечно,  не
права насчет этой  Schmetterling.  -  Он,  удивленный,  повел  головой  на
потолок, где желтым бликом  прилепилась  бабочка,  и  тотчас  замолчал:  в
запасе не было ни одного нужного немецкого слова.
   Это сравнение с бабочкой было,  разумеется,  чересчур  сентиментальным,
несерьезным,  чересчур  легковесным  для  него,  четырежды   награжденного
боевыми орденами офицера, воевавшего три года, видевшего многое, что можно
увидеть  на  войне,  наученного  принимать  решения  и  отдавать   приказы
солдатам, подчиненным ему. Он считал себя вполне самостоятельным,  опытным
человеком,  бывал  порой  самолюбив,  вспыльчив  и  строг   соответственно
обстоятельствам, однако ни за что не признался  бы  никому,  что  вся  его
офицерская привычная жизнь была неестественной и вынужденной,  а  вся  еще
непрожитая  жизнь  -  оборванное  прошлое,  летнее,  солнечное,   подробно
неизвестное другим, о чем  он  иногда  говорил  одному  только  Княжко,  -
оставалась где-то радостным  светом  позади,  в  заросших  старыми  липами
переулках лучшей в мире улицы Ордынки, в  той  особенно  прекрасной,  едва
начавшейся жизни, будущее которой представлялось  прерванным  продолжением
счастливых школьных лет. Но эта жалость Эммы,  когда  она  поцеловала  ему
руку, и этот вроде бы намек на возраст ("юнгер лейтнант") задели его,  как
напоминание о вероятной неопытности: "Она видела меня  беспомощным,  когда
раздевала и укладывала в постель?"
   - Насчет бабочки, Эмма, какая-то ерунда, - заговорил Никитин  пасмурно,
тщетно силясь найти немецкие слова. - Не в этом дело. А, черт,  язык!  Ну,
как же тебе объяснить?
   Он  хотел  сказать,  что  его  невозможно  так  воздушно  сравнивать  с
бабочкой, потому что он советский офицер и не боится ни бога, ни черта, ни
немецких танков, ни осуждения солдат за то, что с ним случилось вчера, что
он отвечает за поступки (в этом даже был подчеркнутый вызов), но в  долгих
муках поисков нашел лишь несколько ученических слов:
   - Ich bin zwanzig Jahre alt [мне двадцать  лет].  ("Глупость  и  ерунду
порю! К чему это я сказал о своем  возрасте?  -  подумал  он,  недовольный
неуклюжим ответом. - Совсем не то говорю, сплошную говорю ересь...")
   -  O,  zwanzig!  -  Она  просияла,  обрадовалась  и   сейчас   же   для
убедительности приложила щепотку пальцев к своей груди, сообщила о себе  в
третьем лице: - Emma achtzehn... Ein, zwei, drei... und so  weiter!  [Эмме
восемнадцать... Раз, два, три... и так далее]
   "Семнадцать или восемнадцать?" - сосчитал в уме Никитин, нечетко  помня
счет от десяти, а она, улыбаясь влажными зеркальцами зубов, перегнулась  к
краю постели, взяла его ручные часы, положенные им в изголовье  на  стуле,
отметила  на  циферблате  ноготком  три  деления  за  цифрой   пятнадцать,
педантично отсчитала, точно ученику на уроке математики в школе:
   - Also, funfzehn, sechzehn,  siebzehn,  achtzehn.  -  И,  придавливаясь
виском к его виску, воскликнула со смехом притворного испуга:  -  O,  mein
Gott, ich bin so alt! Eine richtige Gropmutter! Verstehst du  mich?  [Вот,
пятнадцать, шестнадцать, семнадцать, восемнадцать.  О,  господи,  я  такая
старая! Настоящая бабушка! Ты меня понял?]
   "Без десяти восемь! - тревогой бросилось  в  глаза  Никитину.  -  Через
десять минут подъем. Неужели сейчас постучат?"
   Он, не выдав беспокойства, прислушался к невнятным звукам внизу и начал
застегивать на запястье ремешок часов, думая, как сказать ей,  что  нельзя
оставаться больше, пора уходить, сейчас уходить, но его  беглый  взгляд  в
сторону двери, его скрываемая напряженность сразу же чутко передалась  ей,
отразилась страхом на веснушчатом лице, будто непредвиденное что-то вошло,
незаметно прокралось в комнату тенью затаенной угрозы обоим.
   - Was ist los? Soldaten?.. Was? [Что случилось? Солдаты?.. Что?]
   - Эмма, - сказал он, затрудненно  подбирая  в  памяти  немецкие  слова,
испытывая новой шершавой болью ноющую вину перед ней. - Эмма... Тебе  надо
идти. Komm zuruck. То есть мне... то есть нам пора. Сейчас подъем батареи.
Komm, Emma... Auf Wiedersehen... Я не хочу, чтобы тебя увидели здесь.
   Она затравленным зверьком озиралась на дверь, на распахнутое окно,  где
в чистейшей голубизне погожего майского утра пылало солнце над садом,  над
красными черепичными крышами,  потом  на  миг,  в  тишине  мансарды,  тоже
прислушалась к завозившимся голосам на первом этаже, заглушенным полом,  и
с жалобным всхлипом, как к защите,  приникла  лбом  к  его  плечу,  обвила
руками его шею, шепча по слогам:
   - O, Vadi-im, mein lieber Vadi-im!
   - Auf Wiedersehen, Emma. Тебе пора. Уже утро, Эмма...
   - Wiedersehen, wiedersehen, wiedersehen...
   Она вскочила с постели, торопливо  надела  халатик  на  голое  тело  и,
завязывая поясок, клоня голову,  смиренной  поступью  кроткой  подчиненной
девочки пошла к двери, а он лежал,  ослабленный,  еще  невесомо  окутанный
теплым, ватным туманом, еще ощущая протяжный шепот  ее:  "wiedersehen",  и
млечно-нежный запах ее шеи, горько-мятную  конфетную  сладость  туалетного
мыла, исходившую от ее желтых  волос,  но  вновь  подспудное,  мучительное
чувство бессознательно случайного, ничем не оправданного, совершенного  им
и ею в беспамятной отрешенности от всего, что было вчерашней и сегодняшней
действительностью,  тоненьким  предупредительным   колокольчиком   тревоги
звенело в нем, вызывая томящую, как неизвестность судьбы, опасность  перед
тем, что он знал и не знал.


   Потом внизу грозно всколыхнутой волной прокатилась команда: "Подымайсь,
второй взвод!" - и вскоре загалдели непроспанные голоса  солдат,  а  минут
через  пять  на  лестнице  зашаркали,   приближаясь,   шаги,   послышалось
покашливание,  шаги  замялись  за  дверью,  и   проник   голос   Ушатикова
одновременно с несмелым стуком:
   - Подъем. Вставайте, товарищ лейтенант.
   - Да, я слышу, - ответил Никитин. - Я встал. Сейчас спущусь.
   - Комбат ждет вас, товарищ лейтенант. Приказал - к нему. Срочно.
   "Гранатуров? Он здесь?  -  подумал  Никитин  при  этом  ворвавшемся  из
внешнего мира голосе и стуке Ушатикова. - Меня к комбату?  Значит,  он  не
уехал в медсанбат и ночевал в доме?"



11

   В гостиной было по-утреннему просторно от солнечного  света,  и  весело
сверкала в окна ослепительной зеленью молодая трава на лужайке, как  в  то
первое неожиданно благостное утро пробуждения после Берлина,  и  все  было
таким же мирным, весенним, обогретым. Только табачная вонь,  кислый  запах
шнапса,  неопрятный  стол,   заставленный   пустыми   бутылками,   банками
консервов, из которых торчали воткнутые в них  ложки,  окурки  самокруток,
растоптанные на  полу,  только  эта  неприбранность  и  невыветренный  дух
солдатских гимнастерок напоминали о том, что было здесь вчера.
   Весь опухший до щелочек глаз, свекольно-багровый, вроде бы  с  виновато
поникшими усами наводчик Таткин прибирал посуду на столе, тыкался в разные
углы руками, стараясь не  звенеть  бутылками,  складывал  их  в  вещмешок;
Ушатиков помогал ему,  держал  мешок,  то  и  дело  оглядываясь  на  диван
недоуменными глазами. Там, в уголке, соединив  колени,  кругло  очерченные
юбкой, откинувшись затылком,  сидела  Галя,  курила  сигарету;  ее  взгляд
безучастно бродил по потолку, не замечая ни солдат, ни старшего лейтенанта
Гранатурова, неподвижной глыбой стоявшего около нее.
   Когда вошел Никитин и сказал коротко: "Прибыл", они молчали, Гранатуров
лишь хмуро повел бровями, нездоровая серизна  проступала  сквозь  смуглоту
его лица, выделялись темные одутловатые круги в подглазьях,  старили  его.
Несколько  секунд   продолжалось   молчание,   пока   Гранатуров,   против
обыкновения, ощупывающе, недоверчиво с ног до головы разглядывал Никитина,
как  бы  совершенно  незнакомого  нового  офицера  из   запасного   полка,
прибывшего в его батарею для прохождения службы.
   - Н-да! - произнес густо Гранатуров и мотнул головой солдатам,  которые
все возились вокруг стола. - Выйдите, потом уберете!
   - При  этом  положении  полы  бы  вымыть  полагается,  товарищ  старший
лейтенант. Ежели по-русски...  -  втискивая  бутылки  в  вещмешок,  сказал
Таткин и покосился на Галю. - Чать, не в блиндаже, не в окопе, а тут он  в
доме со всеми был, лейтенант-то наш. Эхе-хе, земля ему пухом...
   - В немецком доме мыть полы? Что-то не понимаю! - зарокотал Гранатуров.
- Он погиб как солдат на поле боя. А не в этом  доме,  в  теплой  постели!
Пришел, Иисус Христос? - обратился он к Никитину. -  Садись,  правдолюбец.
Ты мне оч-чень нужен. И вот Гале  нужен.  Она  нас  обоих  хотела  видеть.
Садись. Выясним кое-что необходимое...
   - Благодарю. Мне удобней  будет  стоя,  -  сухо  ответил  Никитин,  еще
внутренне не приготовленный к продолжению вчерашнего разговора, и  подумал
неприязненно:  "Но  зачем  она?  Зачем  понадобилось  ее  присутствие  для
выяснения наших отношений?"
   - А надо бы, товарищ старший  лейтенант,  -  сказал  не  без  убеждения
Таткин и, крякнув,  взвалил  вещмешок  на  плечи,  заковылял  к  двери.  -
Сродственникам и женщинам завсегда это полагается делать.  А  то  нехорошо
как-то. Не в окопе, а в доме жили.
   - Идите! - отрезал Гранатуров. - Хватит тут лазаря петь!
   Он сам  закрыл  за  солдатами  дверь,  медленно  вернулся  к  столу  и,
продлевая  медлительность  движений,  посмотрел  с   долгим   выпытывающим
вниманием на Никитина, проговорил, криво улыбаясь:
   - Как спалось, лейтенант? Ты  помнишь,  что  вчера  говорил?  Ты  вчера
правду говорил. Так?
   - По-моему, да. Но стоит ли сейчас повторять?  -  ответил  Никитин,  не
очень последовательно помня подробности своего впервые испытанного тяжкого
опьянения, когда ему в бессилии и  отчаянии  перед  незаполнимой  пустотой
хотелось вызвать на ссору Гранатурова и обвинить себя и всех, кто  остался
в живых, кто, казалось, не сознавал на поминках, что случилось вчера.
   Гранатуров сел, привалился локтем к  столу  и  уже  острым,  обрезающим
взором глянул на Галю, которая молчала  по-прежнему  безжизненно,  откинув
руку с забытой сигаретой в пальцах.
   - Так вот. Правда так правда, Никитин. До конца, - выговорил Гранатуров
и повторил: - До конца. В сумке лейтенанта  Княжко  было  письмо...  Н-да,
письмо Галине. Где оно? Принеси его и отдай. Ей отдай. Галине.
   Никитин никак не ожидал, совсем не рассчитывал, что причина его  вызова
к комбату может быть связана с  письмом,  что  разговор  пойдет  о  письме
Княжко, увидел тотчас же, как, уронив пепел  на  кожаное  сиденье  дивана,
чуть-чуть вздрогнула, сместилась рука Гали, и ее блестящие  сухим  блеском
глаза точно в ту секунду неспокойно заметили его и поняли, что  он  должен
что-то сделать, объяснить, сообщить ей... "Что, Никитин? Что вы  узнали  о
нем и обо мне? И нужно ли это?"  Но  Никитин,  соображая,  что  необходимо
сейчас сказать Гранатурову, не отвечал ей, и она наконец спросила  голосом
крайнего утомления:
   - Какое письмо, лейтенант?
   - Письмо?.. - проговорил механически Никитин, будто скользя  по  кромке
отвесного обрыва, за которым лежал весь вчерашний день и где  была  смерть
Княжко.
   - Ну, что раздумываешь? - раздраженно загудел Гранатуров. - Что стоишь,
ей-богу, как памятник? Отдай по адресу письмо. Не ясно, о чем говорю?
   - Нет.
   - Дурочку ломаешь, Никитин? Что не ясно? Где письмо?
   - А что должно быть "ясно"? - сказал  Никитин,  вспыхнув  злостью,  как
вчера на  поминках,  теперь  явственно  отдавая  себе  отчет,  зачем  ему,
Гранатурову, надо было показать письмо Гале. - Во-первых, - проговорил он,
захлестнутый неподатливым сопротивлением, - во-первых,  комбат,  лучше  по
уставу - на "вы"! Во-вторых, о  чем  вы  спрашиваете?  Никакого  письма  в
документах лейтенанта Княжко не было. Вы, как и  я,  вчера  слишком  много
выпили, и вам, комбат, привиделось какое-то письмо. ("Значит, он до  моего
прихода мог сказать о письме Гале, а я лгу... - пронеслось у  Никитина.  -
Значит, на самом деле он требует от меня голую правду,  чтобы  это  письмо
доказало ей отношение Княжко".) Простите, Галя, - договорил он  умереннее,
оборачиваясь к ней. - Это ошибка...
   - Ты, Никитин! Льешь воду, врешь! Где письмо? Порвал?
   - Если вы будете "тыкать", комбат, и орать, я уйду немедленно.
   Гранатуров толкнул локтем  стол,  задребезжавший  неубранными  грязными
тарелками, и встал, посерев лицом, видимо, уколотый болью задетой об  угол
стола  раненой  руки.  Прижимая  ее  к  груди,  с   выражением   гнева   и
перебарываемой боли,  он  приблизился  к  Никитину,  опахнув  госпитальным
запахом какого-то лекарства, исходившего от несвежего бинта; глаза его без
зрачков наливались шальным огнем.
   - Ладно, давай  по-интеллигентски,  на  "вы".  Дураком  меня  считаете,
лейтенант? Много пили вы! Мне память пока еще не отшибло, я-то все  помню!
И помню, как вы, лейтенант, - Гранатуров интонацией насмешки выделил слово
"вы", - взяли у меня письмо. Знаете, Галочка, - он переменил тон, придавая
голосу вкрадчивую мягкость, - знаете, что было написано в письме?
   - Нет.
   - Не знаете, что было в письме? Да, конечно, вы не можете знать.
   - Нет. Не знаю. - Она сомкнула веки, вжимаясь затылком в спинку дивана,
и судорога глотания прошла по ее горлу, а Никитина, как тогда  на  поляне,
опять  поразила  вороненая  чернота  волос,  косым  крылом  свисавших   на
мраморную белизну щеки. - Нет... не хочу знать, - проговорила она шепотом,
не размыкая век, и морщинка страдания прорезала ее белый  лоб.  -  Нет,  -
повторила она внятней и открыла глаза, в мертвенном спокойствии  глядя  на
окно, где горячо обливало сосны косматое утреннее солнце. - Вам, комбат, я
не верю...
   Гранатуров вздернул  мощными  плечами,  ноздри  его  зло  разбухли,  он
выговорил:
   - Ему верите? Ему, а не мне, Галя?  А  я,  выходит,  выгляжу  вралем  и
болваном? Вот уж на самом деле - без вины виноват! Не только вам известно,
что я любил Княжко за храбрость, за многие качества, хотя не во  всем  его
понимал. Я хотел, чтобы вы знали! Вам нужно знать правду,  вам  еще  жить,
Галя! У вас еще...
   - Молчите,  Гранатуров,  -  устало  попросила  Галя,  и  страдальческая
морщинка  на  ее  лбу  углубилась,  стала  резче.  -   Бессмысленно   это,
Гранатуров. Не вам объясняться в любви к Княжко. Не вам...
   - Бессмысленно? Ладно, пусть! Я не скажу больше ни слова! Даже если  вы
захотите. Даже если попросите.  Никакого  письма  не  было.  Я  ничего  не
говорил. Никакого письма, адресованного вам! Лейтенант Никитин прав. Все с
этим! Конец! Я молчу!
   Ему, вероятно, стоило большого напряжения смягчать  взрывные  порывы  в
голосе, и он начал ходить по комнате, с вывертом каблуков, с  подчеркнутой
прочностью делая повороты на углах, в то же время взглядывая на Никитина с
бешено подкрадывающимся, непобежденным намерением человека, не  сказавшего
еще главного. И он приостановился, спросил, туго нажимая на слова:
   - Значит, вы,  лейтенант,  всегда  правду-матку  в  глаза  режете?  Или
временами?
   "Он никогда не  простит  мне  этого",  -  подумал  Никитин,  выдерживая
невыпускающий, проломный вз